Текст книги "Посторонняя"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– И долго думаешь пробыть в Москве? – Он сам подивился этакому светскому, бодряческому своему тону. Так он прежде не разговаривал с женой. Он не мог вспомнить, как они разговаривали раньше. Во всяком случае, попроще.

Даша, не отвечая, с испугом всматривалась в серое, будто покрытое инеем, лицо мужа, краска хлынула к ее щекам. Все заготовленные слова забылись. Какая-то чудовищная сила охватила ее сзади за плечи и согнула к нему на грудь. Она упала на мужа и руками нащупала не упругость живого тела, а каменную твердость. Мужа заложили в гипсовый кокон, как гусеницу.

– Ой! – выдохнула она. – Ой, Сережа, что же теперь будет?!

– Перестань, Даша!

– Ой, Сережа, родной, прости меня! – Она запричитала, как ножом заскрипела по стеклу. – Ой, прости! Я тебя прощаю, и ты прости. Ни в чем не виновата, но прости! Дорогой мой!

Певунов беспомощно скосил глаза на Газина, легонько гладил бьющуюся в истерике жену по волосам, его затошнило, и стержень в спине глубоко ворохнулся. Он не хотел, чтобы она приезжала, и вот она приехала, теперь добра не жди.

– Перестань, Даша! – повторил он. – Стыдно! Глупо!

Она подняла набухшее и размокшее лицо, похожее на картонную маску, с темной щелью рта, с красным приклеенным носом. «Кто это?» – подумал Певунов. Исай Тихонович сидел на постели и взирал на всю эту сцену с сочувствием. Со сна ему мерещилось, что в палате пожар, но он быстро разобрался в происходящем. Он встал, внушительно дряхлый и худой, в обвисших кальсонах, налил в чашку воды и подал Дарье Леонидовне:

– Вы зазря так убиваетесь, гражданочка, – сказал он. – Бывают случаи – и не такие поправляются. А помрет – значит, господня воля. На то она и больница, чтобы в ней людям помирать под надзором.

Даша попила водицы, улыбнулась старику. Улыбка вышла жалкая, натужная.

– Такие операции, как у вашего супруга, – подал голос Газин, – тутошние доктора щелкают вроде орешков. Они их за операции не считают. Это процедуры. Другое дело – ногу оттяпать.

Дарья Леонидовна и Газину послала вымученную улыбку-гримасу. Три дня назад она разговаривала с Рувимским по междугородке. Тот сказал, что операция нешуточная, но шансы на успех есть. Слышимость была плохая, переспрашивать Дарья Леонидовна постеснялась, многих слов вообще не разобрала. Повесив трубку, долго сидела у аппарата, представляла мужа мертвым. Она и раньше не раз прикидывала, как останется жить вдвоем с Аленой, хуже или лучше будет такая жизнь, чем тоскливые будни при гулящем муже. Она пришла к мнению, что будет легче и ей, и дочери. Первое время погрустят, конечно, с непривычки, а потом все образуется. Страшась и негодуя на самое себя, грешную, коварную бабу, Дарья Леонидовна забиралась в мыслях и дальше. Она думала, что сорок пять лет для женщины еще вовсе не старость и, может быть, на склоне лет ей повстречается человек, который сумеет полюбить ее одну и даст ей счастье. Этому неясному пока человеку придется с ней не очень вольготно, потому что она будет требовательна и горда. Зато она через край напоит его сладкой отравой безумных ласк. Тело ее томилось от предвкушений. Жалко, что Сергей не узнает, как она желанна другому, как много он потерял в своем старческом ослеплении какой-то молодой сучкой… Дарья Леонидовна шла в ванную. Там она разглядывала себя в большом настенном зеркале, тщательно, подолгу массажировала живот, ноги, разминала складки на бедрах. С дерзкой усмешкой спрашивала мужа: «Ну, видишь? Ну – что?!» Много раз в воображении она торжествовала над мужем, много раз отвергала его мольбы, куражилась над ним, мстила, но иногда прощала, уступая его раскаянным воплям. И вот она впервые отчетливо, как бы въяве, представила Сергея умирающим. Он лежал, вытянувшись, на узкой железной кровати, окруженный чужими людьми, глаза его тщетно искали вокруг хоть одно дорогое лицо. Ему было безрадостно умирать, не пожав родной руки, не услышав прощальных добрых слов. Дарья Леонидовна вскрикнула, точно кто-то безжалостно раздвинул пальцами ее грудную клетку и сдавил сердце. Несколько раз глотнула воздух, почему-то застревающий в гортани, не доходящий до легких, схватила телефонную трубку и набрала номер вокзала. Ночным поездом она выехала в Москву.

– Иди, Даша, – мягко попросил Певунов. – Ступай в гостиницу, отдохни. Погуляй по Москве. Сколько ты не была в столице? Кажется, лет десять назад мы с тобой ездили?

– Ты прости, Сережа, мою… это от нервов.

– Ничего. Все будет отлично. Не волнуйся.

Она видела, что ее присутствие тяготит его. У него на лице застыло так хорошо знакомое ей выражение: будто он что-то забыл и пытается вспомнить. Она подумала: «Он меня уже никогда не полюбит, как прежде. Это конец!» У нее не было сил подняться.

– Я, наверное, зря приехала? – спросила она.

– Что ты, я рад. Но мне надо выспаться перед операцией, понимаешь?

– Ты правда рад?

– Еще бы! – бодро соврал Певунов.

– Он о вас много рассказывал, – неожиданно вмешался Газин каким-то заунывным голоском. Ему бы и не вмешиваться, а он вмешался. Но, оказалось, удачно. Дарья Леонидовна с благодарностью взглянула сначала на него, потом на мужа.

– Я еще вечером загляну, хорошо?

– Не стоит, Даша, ей-богу. Разные предоперационные процедуры, ты же понимаешь.

– Тебе виднее, Сережа. Я буду завтра за тебя молиться! – Чуть помешкав, все же решилась коснуться его щеки губами.

Дежурила медсестра Кира. Уразумев, что видит перед собой законную супругу Певунова, она сделалась недоброжелательной. «Прискакала, голубушка!» – подумала с осуждением. Дарья Леонидовна заговорила с ней больше от тоски, нежели из необходимости что-либо выяснить. И лучше бы не заговаривала. Поначалу на вопросы Кира отвечала односложными «да», «нет», но, когда Дарья Леонидовна осведомилась, не нужно ли завтра принести что-нибудь особенное, Кира выпалила уже с откровенным раздражением:

– Не утруждайтесь, гражданочка. Вашему мужу все необходимое исправно приносят.

– Кто?

– Вам лучше знать. Молодая женщина, красивая такая. Наверное, родственница ваша?

Дарья Леонидовна услышала как бы звук воды, текущей из прохудившегося крана, руки и ноги ее налились истомой. Она уходила из больницы, точно волоча на себе мешок с камнями. «Неужели? – думала она, осторожно нащупывая стук сердца под левой грудью, – Не может этого быть. Он не смеет! За что? Это больше, чем предательство. Это же изуверство какое-то. За что?» Она понесла свои стенания по московским улицам, и прохожие с любопытством оглядывались на прихрамывающую женщину в норковой шубе, по виду более чем обеспеченную, ухоженную, но тем не менее издающую тоскливые звуки, похожие на подвывание голодной собачонки.

Ближе к вечеру Певунова охватило необычайное возбуждение: он перешучивался с Газиным, задирал Исая Тихоновича, у сестры Киры выпрашивал мензурочку спирта, уверяя, что будет им растираться. Громким голосом предложил хором спеть перед сном «Катюшу». Его не поддержали, и Исай Тихонович кстати припомнил супругу Авдотью.

– Супружница моя тоже перед тем самым, как отбыть, такая суматошная сделалась, – сказал, ни к кому не обращаясь. – Все по квартире до ночи летала – шнырь, шнырь. Я ей говорю: «Чего тебя дьявол колобродит, ложись уже!» А она хохочет, как хмельная. Той ночью и отмаялась.

Утром Кира заставила его выпить три таблетки и сделала укол, от которого у Певунова вскоре неприятно пересохло во рту. За ним пришли две незнакомые медсестры и мужчина-санитар. Они раздели Певунова и перевалили на каталку. Сергей Иванович как мог помогал им руками. В операционной его поджидал Рувимский. До погружения в наркоз они успели немного поболтать.

– Ну как? – спросил Рувимский командирским тоном.

– Лучше некуда, – ответил Певунов, выискивая в уже тускнеющем свете врача и старательно ему улыбаясь.

– А будет еще лучше, – заверил Рувимский. – Вопросы имеются?

У Певунова был вопрос, и он его задал, преодолевая неловкость:

– Скажите, Вадим Вениаминович, по-вашему, в чем смысл жизни?

Рувимский подмигнул анестезиологу, ответил сразу, будто заранее готовился:

– По-моему, в своевременном хирургическом вмешательстве.

Певунов лежал на животе, руки его охватили зажимы. В таком положении ему трудно было поддерживать беседу.

– У вас какой-то утилитарный подход, доктор. Смысл жизни не может быть в чем-то конкретном. Он шире.

– Ну, ну, допустим, – согласился Рувимский с горной высоты. – После поговорим, Сергей Иванович, сейчас не успеем…

– Очень жаль! – буркнул Певунов. Последним его осознанным желанием было слезть со стола, такого неудобного и узкого, и выйти в коридор покурить. Потом был мрак.

10

Миновало полгода. Певунов долечивался в одном из привилегированных санаториев в Прикарпатье. Стояло на редкость душное лето, похожее на вечность. Четырехэтажное здание санатория окружал многомильный парк. Вдоль аллей повсюду были натыканы игрушечные беседки с резными стенами и крышами в виде мухоморов. В парке во множестве водились белки и жил прирученный лось по имени Тимофей. На призывный свист Тимофей высовывал из кустов рогатую башку, надеясь раздобыть что-нибудь вкусненькое. Совсем рядом выпячивались в дымке бугристые силуэты Карпат. В ясные утра горы казались нарисованными коричнево-зеленой краской на небесной голубизне. Певунов целыми днями бродил по парку, опираясь на трость, нежился на солнышке, любовался пейзажем, а когда его никто не мог видеть, пытался даже бегать.

Публика в санатории собралась разношерстная, расспросы о том, кто и как сюда попал, считались не вполне приличными.

Певунову повезло с соседом по палате. Куприянов Михаил Федорович, полковник в отставке, был человек замкнутый, изысканно вежливый, они с Певуновым с первого дня почувствовали друг к другу взаимную симпатию. Полковник осенью пережил второй инфаркт.

– Вам тут понравится, – уверил он Певунова. – Я тут почти каждый год «реабилитируюсь» – отличное место. Кормят сносно, обслуживание на высоком уровне, а главное – настоящих больных раз-два – и обчелся. А то, знаете ли, отдыхать в обществе инвалидов – тяжкое испытание.

– Но ведь это санаторий?

– Да, санаторий. Но лечатся здесь в основном от затяжного ничегонеделания. Вы обратили внимание, как здесь много скучающих пожилых дамочек?

– Трудно не заметить. А кто это?

– Бог его знает. Жены и родственницы чьи-нибудь. Нуждаются они в санаторном уходе не более, чем гренадеры. Я склонен думать, не они здесь отдыхают, а кто-то там дома от них отдыхает.

В глазах полковника мелькнула смешливая искорка. Певунов улыбнулся в ответ. Ему нравились люди, которые шутят, имея за плечами два инфаркта. Он лишь опасался, что полковник ночью станет храпеть, но, оказалось, Михаил Федорович спал тихо, как девушка, и только иногда поскрипывал во сне зубами. В столовой они заняли общий столик. Третий с ними сидела драматическая актриса Ирина Савчук, женщина лет сорока пяти. Представляясь, она назвала себя Ирой, а на вопрос об отчестве досадливо поморщилась: «Неужели я такая старая?» Четвертый сотрапезник, юный атлет Виктор, появился за столом всего один раз, потом его прибор всегда оставался нетронутым, где он питался – неизвестно. Но и один совместный обед с атлетом Виктором оставил неизгладимое впечатление. Этот малый был, пожалуй, здоровее всех здоровых парней, которых Певунов встречал когда-либо. Он смолотил три тарелки борща и выпросил у разносчицы два добавочных шницеля, уверяя, что он малокровный и ему положено. Победительно гогоча, рассказал парочку анекдотов такого свойства, что после каждого актриса Савчук вынуждена была делать вид, что уходит из-за стола, и кокетливо просила: «Мужчины, скажите же что-нибудь этому юному наглецу!» Атлет заливался так, что посуда дребезжала на соседних столиках.

– Вы, молодой человек, не долежали в психиатричке. Рано выписались, – вежливо попенял ему Михаил Федорович.

Виктор размышлял над его словами минут пять, потом сказал, хохоча пуще прежнего:

– А ты остряк, дед, ей-богу, остряк!

Впоследствии, когда они обедали и ужинали втроем, вопрос здоровья исчезнувшего Виктора стал предметом их ежедневных шутливых соболезнований. Полковник, скрывавший за внешней мрачностью большую охоту позубоскалить, высказал предположение, что бедного мальчика принудительно погрузили в анабиоз с целью сохранения его бесценной жизни для последующих поколений.

– Какой ужас! – воскликнула Ирина Савчук, не знавшая, что такое анабиоз, и почему-то представившая, что Виктора разрезали на части и рассовали по пробиркам.

Она каждый день радовала взоры мужчин новыми туалетами. Оба наперебой ухаживали за ней, пикировались, красноречиво намекали на возможный в ближайшие дни смертельный поединок, но после застолья бесследно исчезали к немалому удивлению Ирины Савчук. Самолюбие актрисы было задето. Такую непоследовательность она расценила как вызов и однажды прямо спросила, чем занимаются ее дорогие кавалеры.

– Я страдаю, – туманно ответил полковник.

– Где же вы изволите страдать, Михаил Федорович?

– Обыкновенно у себя в номере.

– А вы чем занимаетесь по вечерам, дорогой Сергей Иванович? Тоже страдаете?

– Пишу завещание, – ответил Певунов. Прежде его всегда раздражали чересчур активные дамочки, но Ирине Савчук он был благодарен за ее внимание. В ней было то, чего ему теперь не хватало: неутомимое стремление к приключениям.

– Слушайте сюда! – сказала Савчук. – Отставить хандру. Сегодня вечером я имею честь пригласить вас обоих на коктейль. В восемь вечера. Самоотводы не принимаются.

– А куда приходить? – спросил покладистый Михаил Федорович.

– Ко мне.

– Разве это прилично?

– Не волнуйтесь, дама будет не одна.

– С мужем? – с надеждой спросил полковник.

Ирина Савчук обиделась. От обиды лицо ее помолодело.

– Если вам не подходит мое приглашение…

– Мы придем, – успокоил се Певунов. – Горе тому, кто попробует нам помешать.

По вечерам они обычно играли на террасе в шахматы. По молчаливому уговору они о чем друг друга не расспрашивали. Так сладко и томно наплывали с гор прохладные сумерки, что и говорить ни о чем не хотелось. В этот вечер, примеряя перед зеркалом галстук, Михаил Федорович заметил вдруг с какой-то тоскливой растерянностью:

– Куда я собираюсь? Я не должен и не хочу никуда идти.

– Что так?

– Видите ли, после смерти жены я дал себе слово не участвовать ни в каких развлечениях с женщинами. Певунов почувствовал досаду. Он не знал, что сказать. Полковник некстати приоткрылся, теперь им вряд ли будет вместе так легко, как прежде. Некоторые вещи мужчина обязан держать при себе. Эксгумация допустима лишь в особых обстоятельствах и никак не на отдыхе. Мало ли у кого кто умер.

– Давайте не пойдем, – хладнокровно предложил Певунов.

Но Михаил Федорович уже спохватился, уже пришел в себя.

– Нет, нет, неудобно обманывать такую милую женщину. – Глаза его блеснули лукавой усмешкой. – Да и потом я не думаю, что нас ждут какие-то особенные развлечения. Верно?

– Да уж! – с облегчением подтвердил Певунов.

Принаряженные, в парадных костюмах, они прошествовали по коридору, спустились на второй этаж и постучали в дверь Ирины Савчук. Развлечение все-таки их ожидало. Стол был сервирован: фрукты, две бутылки «Твиши», пирожные на бумажных тарелочках, – но не в этом дело. Кроме Ирины Савчук в комнате присутствовала ослепительная блондинка.

– Прошу знакомиться! – представила блондинку Савчук. – Это Элен Кузьмищева, восходящая звезда кино и театра. Она только сегодня приехала. Не робейте, Михаил Федорович, Элен не кусается.

Восходящая звезда привстала и оказалась ростом выше обоих мужчин. Рукопожатие у нее было крепкое, многообещающее. В иные времена Певунов в подобной ситуации естественным образом встрепенулся бы и обнадежился, но сейчас ощутил только слабый укол раздражения, так при виде короткого замыкания привычно вздрагивает ушедший на пенсию электрик.

– Ирина меня опекает, – сказала Элен. – Я не хотела сюда ехать, но она настояла. Впрочем, полезно недельку поскучать на природе. Не правда ли, мужчины? А-а?

Услышав это повелительное «а?», мужчины как по команде опустились на стулья. Элен при разговоре капризно вытягивала пухлые губки, нисколько не сомневаясь, что каждое произнесенное ею слово окружающие воспринимают как подарок судьбы. Ирина Савчук с ревнивым любопытством следила за впечатлением, какое произвела ее юная подружка. Певунов деликатно спросил:

– А не вас, товарищ Кузьмищева, я видел недавно в фильме, название которого запамятовал?

– А они ничего, веселые! – обернулась Элен к подруге. – Хотя немного пожилые для моего возраста.

Ошарашенный Михаил Федорович схватил бутылку и разлил вино по стаканам. Выпили по глотку, обменялись репликами о вкусе вина и о погоде. Ирина Савчук, видя, что веселье не клеится, предложила игру: каждый расскажет самый забавный случай из своей жизни. Все обрадовались, а восходящая звезда Элен заранее захлопала в ладоши, но вскоре выяснилось, что забавное по заказу не вспоминается.

– А что вспоминается? – расстроилась Элен. – Наверное, какие-нибудь фигли-мигли? А-а?

– Мне война вспоминается часто, – загрустил Михаил Федорович.

– Про войну не хочу, – запротестовала Элен, смело кладя руку на грудь полковнику. Это она проделывала уже не первый раз, и Михаил Федорович зябко ежился. – Хочу только про любовь. Давайте я первая расскажу. Вот в прошлом году. Приходит за кулисы один дяденька, чтобы со мной познакомиться. Познакомились. Я вижу, у дяденьки глаза блестят, как у кота Васьки. Я уж все понимаю, как к нам, актрисам, некоторые относятся с цинизмом. А этот, который пришел, работает главным конструктором, так он представился. Но я не верю, потому что вижу – жулик и хвастун. «Что вы от меня хотите?» – спрашиваю его напрямик. Из себя он ничего, приятный внешне и по виду обеспеченный материально. Вы почему отворачиваетесь, Михаил Федорович? Вам неинтересно? Вы не знаете, что будет после.

– Мужчины бывают нахальные, – выручил полковника Певунов. – Но и женщины иногда их самих провоцируют.

– Из-за того, что вы меня перебили, я не буду дальше рассказывать, – заявила Элен и надулась.

Ирина Савчук погладила ее по голове. При этом она смотрела на Певунова. У Ирины Савчук был светлый, ничего не выражающий взгляд. Она сказала:

– Какое ты милое, непосредственное дитя, Элен!

– Хочу купаться! – потребовало дитя. – Мужчины, пойдемте купаться?

– Купаться тут негде, – объяснил Михаил Федорович. – Только в ванной.

– Фу, так я и думала. С тоски помереть! Тогда хочу гулять. Хочу бегать по лунному парку.

– А? – вопросил полковник точно заколдованный.

Все-таки Элен вытащила всех на волю. Беззвездный вечер окутал землю синеватой мглой. Чуть они отошли, как санаторий со светящимися угольками окон показался им повисшим в воздухе. Во тьме, среди парковых зарослей, глухо поскрипывало и шелестело, какие-то ночные твари совершали свои мистические обряды.

– Кто там шебуршится, ой?! – испуганно пропищала Элен, повиснув на руке у Михаила Федоровича.

– Должно, змеи хороводятся.

Элен дико взвизгнула и повлекла полковника вперед. Они мгновенно растаяли в чернильном провале аллеи.

– А действительно, как-то не по себе от этих звуков, вы не находите, Сергей Иванович? – спросила Ирина Савчук, легонько касаясь его руки.

Певунову было не по себе от другого: женщина явно ждала от него определенных действий, аккуратно и умело подводила его к неизбежности этих действий, – его замутило от подозрений. Спать ему хотелось, и больше ничего. Впереди, во мраке раздавались повизгивания и хохот Элен Кузьмищевой.

– Как бы ваша подруга не надругалась над полковником. Он ведь, как и я, очень больной и усталый человек.

– Чем же вы больны, Сергей Иванович? – теперь Ирина Савчук уже властно завладела его рукой.

– Недавно перенес сложнейшую операцию. Чуть не помер. По сей день еле ноги волочу. Надо полагать, недолго осталось куковать на белом свете.

Ирина Савчук вдруг негромко и как-то приглушенно рассмеялась, Певунову сперва показалось, что она закашлялась.

– Чему смеетесь, Ирина? Я что-нибудь не так сказал?

– Ой, простите, пожалуйста!.. Но какие же вы все мужчины, одномерные. Вот вы сейчас идете и думаете про меня: какая наглая баба, пристала и никак не отвяжется. Признайтесь, ну?!

– Да что вы, Ирина!

– Думаете, к сожалению, – Ирина Савчук заговорила как-то по-домашнему доверительно. – К сожалению, у современных мужчин есть основания думать о женщинах плохо. Особенно у тех, кто посещает дома отдыха и санатории. Только зачем же, Сергей Иванович, составлять столь категоричное мнение на основании частных наблюдений. Уверяю вас, есть женщины и женщины, как соседствуют в мире поэзия и грязь.

Она хорошо это сумела сказать, как бы со стороны взглянув на них, бредущих без цели и смысла по темной аллее. Не слова ее, а голос, мягкий и несуетный, проник в Певунова, шевельнул какие-то колесики, что-то в нем задвигалось, захотелось вдруг говорить, говорить – точно нарыв в душе прорвался. Так долго он играл в молчанку – эта ночь его растормошила. Как бы только не пришлось после стыдиться своих откровений. А это бывает.

– Вы правы, Ирина, мы всегда торопимся, делаем поспешные выводы, а жить не умеем и в жизни разбираемся не лучше, чем дети. Вот я действительно недавно был очень болен и одновременно счастлив. Как это совместить – стремление умереть и рядом ощущение радости небывалой? Собирался умирать – как жить заново… Теперь здоров – и пустота. Были мысли, было головокружение и желание понять, теперь – безразличие ко всему. Нырнул, и как Иванушка-дурачок, в кипяток, но принцем не вынырнул. Воспоминания расплываются, от них голова болит, точно свинец в нее льют. Не могу припомнить, почему, чем был счастлив. Помню одно лицо – ее звали Нина. Нянчилась со мной, да не со мной, а с тем, счастливым паралитиком, и в ней самой все было счастьем. Вы сказали – поэзия и грязь. Да, да, грязь нам доступна, а поэзия – удел не наш. Кому-то дано, нам – нет. Мы зато в середке, нам тепло и не дует… Простите, Ирина, не знаю, как объяснить, а вот жалко того, что было, до слез.

Ирина Савчук тесно к нему прижалась, и путала шаги, и сбивала его с толку своим ласковым телом. Из всего им сказанного она выловила главное.

– Эта Нина – была медсестра, врач? Молодая, красивая?

– Посторонняя. Совсем посторонняя. Вы не о том подумали, Ирина.

Выжатый излишек сокровенности опустошил его. Он не придумал ничего лучше, как сжать податливые прохладные плечи Ирины Савчук и чуток их потискать. Он ее всю помял немного в своих руках.

– Зачем? – удивилась она, отстраняясь не телом, а дыханием и недоверием. – Вы разве хотите этого?

– Вроде бы.

– Не стоит притворяться, мы оба не очень-то расположены.

– Это иногда отвлекает.

Ирина Савчук холодно рассмеялась, и на ее смех, как на зов, возникла из тьмы тень Элен Кузьмищевой. Тень материализовалась и прохныкала плаксиво:

– А где Михаил Федорович? Я его потеряла.

– Как то есть потеряла?

– Ну да, я спряталась в кустах на минутку, а он исчез. И там кто-то опять шебуршится. Я испугалась очень. Там – плюх-плюх! Может, там колодец, и он провалился… а?

Негромко аукаясь, прошли вперед по аллее, но полковника не обнаружили. В чернильных недрах парка и впрямь что-то сильно хлюпало. Не исключено, что ночные хищники догладывали косточки несчастного Михаила Федоровича.

– Хороший был человек, – грустно заметил Певунов. – Мечтал выздороветь и пожить еще годика три. Придется вам отвечать перед общественностью, Элен. Это ведь вы затеяли ночную прогулку. Если бы не ваши соблазнительные авансы, лежал бы он сейчас в постели с грелкой, живой и невредимый.

Элен не успела запротестовать, из кустов на аллею вымахнуло что-то черное, огромное, похожее на бульдозер, покачалось, пофыркало и с треском кануло обратно. Элен умиротворенно всхлипнула и упала на Певунова. Он бережно опустил ее на траву.

– Что это было – спросила Ирина Савчук, не потерявшая присутствия духа.

– Лось Тимофей балует, – объяснил Певунов, не уверенный, впрочем, что это был лось. – Элен, очнитесь!

Элен тряхнула головой и села.

– Сергей Иванович, спасите меня!

– Что ж, давайте возвращаться. А как же полковник?

– Вы нас с Ириной проводите, возьмете побольше людей и вернетесь. Ой, кто там?!

Ей померещилось. Парк умолк и прислушивался, точно перед несчастьем. Сейчас и Певунов ощутил что-то грозное в дрожащем мерцании ночи. «Куда в самом-то деле подевался Михаил Федорович?» – подумал он. Элен Кузьмищеву они с Ириной чуть ли не волоком дотащили до санатория. Девушка обмерла не на шутку. В вестибюле при ярком электрическом свете Певунов увидел, что лицо ее вытянулось, в глазах затаилась мольба.

– Ну, ну! – подбодрил он актрису. – Как вы, однако, чувствительны, барышня. Вам по вечерам не по паркам шастать, а дома сидеть. Разве можно так расстраиваться из-за пустяков. Хотя гибель полковника, честно говоря, и меня выбила из колеи.

Он поднялся к себе в палату. Михаил Федорович, уже облаченный в пижаму, лежа в постели, читал «Огонек».

– Ловко! – позавидовал Певунов. – Мы ваш труп в кустах ищем, а вы отдыхаете.

Полковник не выглядел виноватым.

– Не по мне, знаете ли, ночные моционы с дамами, уж не обессудьте. Да и эта кинозвезда чересчур резва. Пришлось вот таким манером удалиться. Хотел я было вас окликнуть, когда кустами крался, аки нечистый, не посмел тревожить. Очень вы были увлечены беседой. Да-с!

В объяснении Михаила Федоровича было слишком много самодовольства, и Певунов не удержался, попугал:

– Легко решили отделаться, Михаил Федорович. Дамы к нам сейчас в гости пожалуют. Вы им сами все расскажите.

– Как же это… – Михаил Федорович с несчастным видом полез из-под одеяла, начал бестолково хватать то рубашку, то брюки. – Неужели нельзя как-то их остановить?

– Нынешнюю молодежь, если она взбудоражена, и танком не остановишь. Я пробовал – куда там. Элен кричит: «Вы не знаете, не вмешивайтесь! У нас с Михаилом Федоровичем договорено, чтобы я к нему в номер пришла».

Полковник внимательно посмотрел на Певунова, улыбнулся и опять нырнул в постель.

– Напугали, напугали старика. Я ведь… – Он не договорил, махнул рукой.

Посмеиваясь, Певунов разделся, погасил свет, лег.

– Как вы думаете, Сергей Иванович, не обидели мы дам? – озабоченно спросил в темноте полковник. – Все же они к нам всей душой.

За эти слова Певунов готов был ему поклониться. Он никого особенно не жалел вокруг себя, но сочувствовал тем, кто жалел. Он еще помнил, как к нему приходила Нина Донцова и кормила его с ложечки.

– Нынешнюю молодежь обидеть невозможно, – успокоил он полковника. – Спокойной ночи.

Михаил Федорович заснул быстро, измучился, оврагами уходя от Элен Кузьмищевой. Певунов не спал. Наступил его час. Он с наслаждением шевелил пальцами и потягивался. Ночные занавески на окне колыхались над ним, подобно парусам. Он вытягивал в темноту невидимые щупальца, пока не начинало покалывать кожу от чьих-то чувственных прикосновений. И вот тогда возникало мгновение, когда надо было заставить себя уснуть. Он научился точно угадывать тот рубеж в сознании, за которым истома физического томления перетекала совсем в иные ощущения. Деятельно начинал трудиться разум, соединяя в себе сладостный мираж с обыкновенными, привычными конструкциями бытия. «Еще усилие, еще чуть-чуть – и никто меня не догонит, – в изнеможении думал Певунов. – Я взорвусь, исчезну, и исчезнет комната, и этот дивный воздух, и скрип зубов полковника, и все, все, все, что еще не успокоилось и клубится звуками, запахами, цветом…»

Рано утром Певунов ушел из санатория. Он отправился на обычную ежедневную прогулку, но изменил маршрут и вскоре оказался за воротами парка, миновав будочку сторожа, в которой никого не оказалось. Одурманенный утренней свежестью, он шагал по дороге, влекомый тем детским ощущением, когда кажется, что еще немного пройти и взору непременно откроется нечто необыкновенное. Он опирался при ходьбе на палку, но уже больше по привычке. Палка была хороша сама по себе: легкая, ухватистая, с затейливой резьбой и черным, массивным набалдашником – как раз Певунову по руке. Эту чудесную палку прислал с оказией в больницу Василий Васильевич. Иногда Певунов смотрел на нее и гадал: из чего все-таки она вытесана? Незнакомое, очень плотное дерево с прозрачными глазками-прожилками по глянцево-коричневой коже. Нежно поглаживая трость, он думал: есть вещи, какие не купишь в магазине, а где и кто их делает – поди узнай.

Дорога, неровная, в выбоинах, дожди пойдут – не проедешь, вела, петляя, под гору; когда Певунов оглянулся, то не увидел санатория. Он остановился один в ароматном, зеленом мире. «Пойду вперед – куда-нибудь да выведет тропа», – решил с некоторым даже удальством. Но хвалился напрасно. Выступившее на безоблачное небо оранжевое солнце прогрело землю, в воздухе поплыли столбы жара, и Певунов пожалел, что не надел соломенную шляпу. Он был в спортивных брюках и пестрой хлопчатобумажной рубашке. Отмахав еще с полкилометра, рубашку тянул с себя и намотал на голову. Он вспотел и постепенно начал ощущать резь в спине. Хотелось пить, в животе урчало. Открывался поворот за поворотом, казалось, не будет конца этому спуску, этим зеленым трущобам. В санатории давно отзавтракали, и Михаил Федорович, поди, лежит на постели и блаженствует в ожидании физиопроцедур. Где-нибудь к обеду он обратит внимание на отсутствие Певунова и решит, что сосед, не иначе, околачивается в парке с Ириной Савчук. Певунов ясно представил себе его осуждающую гримасу. Нет, уважаемый Михаил Федорович, мы не прохлаждаемся в парке с прелестной Ириной, увы, мы лишены этой возможности, ибо бредем незнамо куда по раскаленной дороге и скоро, наверное, обуглимся до костей. Певунов свернул на обочину и опустился на траву в тени дикой яблони. Обтер рубашкой мокрое от пота лицо и грудь и немного подремал, привалившись спиной к дереву. В ушах гудели стрекозы. Ему чудилось, что время от времени он взмахивает рукой, отгоняя назойливых легкокрылых, но на самом деле сидел неподвижно. Он знал, что теперь у него не хватит сил вернуться в санаторий и вернее идти, куда шел, вряд ли эта земля необитаема. Поблизости наверняка есть какой-нибудь хуторок, где можно напиться. Обратный путь, когда он окидывал его мысленным взором, представлялся ему бесконечной, дымящейся от солнца лентой, на которую только безумец рискнет ступить. Вскоре он побрел дальше, озираясь по сторонам, иногда сталкивая палкой с дороги особо крупные камешки. Ему мерещилось, что идет быстро, но он сильно прихрамывал и еле полз. Да и куда было спешить? Не сегодня утром начал он этот спуск, а когда-то давным-давно.

Он уже догадался, что с ним происходит нечто неизбежное, давно задуманное судьбой, и смирился с этим и с каждым шагом ощущал себя все увереннее и безмятежнее, а когда перед ним неожиданно открылись какие-то постройки – не сразу поверил глазам. «Ничего тут не должно быть! – подумал с отрешенностью бедуина. – Однако надо пойти и проверить! Вон и стадо овец пасется вдали».