Текст книги "Посторонняя"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Я уже пропал.

Сумерки застали их сидящими в обнимку перед валуном с объедками. Лариса была нежна. Захмелев, она обычно выдумывала рискованные шутки, но роскошь предвечерней тишины смирила ее.

– Хочу понять, Лариса, зачем я тебе нужен?

– Не знаю, – честно ответила Лариса. – Только не из-за корысти, ты не думай. Я подарки так выпрашиваю, от неуверенности. Знаешь, женщина не может долго встречаться с мужчиной без перспективы. С тобой у меня нет будущего. Ужасно это понимать. Ты сильный, добрый. Я таких не встречала. Меня влечет к тебе. Может, я и правда тебя полюбила. Разве так трудно в это поверить? Люблю твои глаза, твою походку, люблю, когда ты устаешь и делаешься совсем старичком. Люблю, когда злишься и отворачиваешься. Ты мне весь мил, Сергей… Но у нас нет будущего…

– Настоящее лучше будущего. Люди часто живут завтрашним днем, это ошибка. Будущего нет. Там – мрак.

– Без будущего скучно, – возразила Лариса. – Надо выходить замуж и рожать детей. Мне кажется, я могла бы быть хорошей женой.

Певунов не принял намека. Он прижал ее к себе, греясь ее теплом. Он готов был сидеть на этом стволе вечность.

– Пойдем, дорогая, скоро стемнеет… Лара, лучше бы нам все же вернуться в город. Не хочу я ночевать на базе.

Он ожидал, Лариса заупрямится, устроит ему сцену, но ошибся. Она сказала: «Как хочешь, Сергей!» – высвободилась из его объятий, постояла немного как в раздумье, повернувшись так, что он не видел ее лица, потом взяла за уголки скатерть и рывком стряхнула на землю остатки пиршества. Скатерть аккуратно сложила и убрала в сумку.

– Я готова. А на чем мы поедем в город? Ты меня понесешь?

– Не обижайся. Все было прекрасно. Я бы очень хотел остаться с тобой на ночь, но…

– Не надо, Сергей!

Он понимал. Лариса в кои-то веки устроила ему и себе праздник, по-женски заботливо продумала каждую мелочь, а он, неблагодарная скотина, по-хамски отверг ее нежные хлопоты. Но она не выказала даже раздражения. Это было так на нее не похоже, что Певунов вдруг испугался:

– Если хочешь, давай останемся… пойдем на базу. Слышишь, Лара?

– Не насилуй себя, не надо. У тебя гости, и все такое. Конечно, будет неудобно, если ты не вернешься. Я на твоем месте вообще бы никуда не вышла. А ты вот не побоялся. Спасибо тебе, милый!

– Издеваешься! – он крутанул ее за плечи, повернул к себе.

Она смотрела на него улыбаясь, глаза ее были влажны и отражали мутноватую призрачность неба.

– Все хорошо, Сергей, успокойся.

Певунов догадался, она прощается с ним. Ни слова не говоря, повернулся и зашагал по тропинке вниз. Он прикинул, что если быстро подвернется попутная машина, то еще успеет к приходу гостей, ну, малость опоздает, ничего. Он подумал, что она права: будущего у них нет, точнее, у Ларисы есть, а у него нет. Ему главное, поспеть к гостям. Он больше не станет валяться в ногах у судьбы и вымаливать у нее кусочек молодости. Стыдно!

Иногда он соскальзывал с тропинки, и ветви кустарника царапали ему лицо. Ларисины шаги шелестели за спиной, он слышал ее учащенное дыхание. Ему было скверно оттого, что она рядом.

– Сергей, остановись, пожалуйста! – крикнула она.

Певунов обернулся.

– Смотри!

Она показывала на крутую, невысокую скалу метрах в пяти от тропинки. Ее вершина была усыпана алыми созвездьями цветов. Странные это были цветы, распустившиеся в середине осени, колдовские цветы.

– Сорви мне цветочек!

– Как я туда залезу? Высоко все же. Я не альпинист.

Лариса смотрела умоляюще.

– Я прошу тебя! Ты ни разу не дарил мне цветов.

Певунов продрался сквозь колючие заросли и очутился у подножия скалы. Близко она не казалась такой крутой, но склон был сырой и скользкий. Не за что ухватиться.

– Смелее, любимый! – подбодрила Лариса.

Он пополз на четвереньках, пачкая в глине брюки и пиджак. Соскальзывал и снова карабкался, стараясь брать не прямо, а по дуге. Уж совсем возле глаз горели алые лепестки на тоненьких проволочных ножках, но последние метра два оказались совершенно отвесны. Певунов лег на живот. Он впивался пальцами в землю и подтягивался по сантиметру. Еще чуть-чуть. Протянул руку к ближайшему цветку, нерасчетливо дернул и покатился вниз. Перевернувшись, на мгновение испытал блаженство полета, потом тяжко рухнул спиной на гладкий, обтесанный временем камень. Сознание не потерял, но пошевелиться почему-то не мог. Боль была такая, точно от нижнего позвонка до горла ему вогнали в тело толстый стальной стержень.

Певунов лежал на спине и видел над собой угрюмые облака, из которых сочилась тьма. Над ним склонилось искаженное ужасом лицо Ларисы:

– Что с тобой, Сергей?! Ты можешь встать?

– Не могу. В том-то и фокус – не могу.

Она обхватила его за плечи, попробовала приподнять. Певунов застонал и сомкнул веки.

– Ой, что же делать, что делать?! – запричитала Лариса. – Это из-за меня, из-за дуры… прости! Сергей, ты слышишь? Открой глаза! Мне страшно. Скажи, что я должна делать?

Превозмогая липкую слабость и желание погрузиться во мрак, текущий с неба, Певунов улыбнулся ей.

– Придется тебе идти на турбазу. Пусть захватят какие-нибудь носилки.

– А как же ты? Останешься один?

– Поскучаю, ничего не поделаешь. Иди скорее. Лариса подложила ему под голову сумку, никак не решалась его покинуть. Размазала по щекам слезы, смешанные с тушью, и стала похожа на обезьяну.

– Иди! – повторил Певунов. – Все будет в порядке. Спину ушиб, пройдет до нашей свадьбы. Беги бегом!

Лариса поцеловала его в губы, умчалась. Теперь он был один и свободен. Он был свободен от суеты, от необходимости лгать, изворачиваться, предугадывать и умолять. Хаос мыслей и чувств растворился в боли. Закрыв глаза, он чутко прислушивался к шорохам засыпающей земли, с удовольствием впитывая в себя ее свинцовую сырость. Он думал, что умирает, и не испугался смерти. Старуха с косой пришла своевременно, в нужный час. Он должен быть ей благодарен. Скоро, покачивая, как младенца, она унесет его в иные края. Там у него отец и мать, там бабушка, предостерегшая, чтобы он не снимал телефонную трубку. Они все будут рады ему. Они ждут его не дождутся.

«Сыночек! – окликнула его матушка. – Тебе не очень больно? Потерпи еще немного!» «Я терплю, мама. А где ты? Почему тебя не вижу?» Он протянул руку во тьму и ощутил теплое, сладостное прикосновение.

Потом чужие люди положили его на носилки и осторожно понесли вниз, к шоссе…

8

Нина Донцова получила письмо от подруги Копейщиковой, многоопытной, повидавшей виды особы.«…Ты живешь и не знаешь, какие у нас происходят удивительные события. Помнишь ли ты начальника торга Певунова? Конечно, должна помнить, он ведь и за тобой, кажется, ухлестывал? За кем только не ухлестывал этот бугай племенной! Но тут с ним такое случилось, что даже его жалко. Наказал бог бугая, жестоко наказал. Отомстил за всех обиженных… Схлестнулся наш многоуважаемый Сергей Иванович с молоденькой девицей, зовут Лариской. Стерва, конечно, порядочная, но собой пригожая. А наш-то втрескался изрядно. Всему городу на потеху. Ох помотала его эта самая Лариса! Одних подарков у него выклянчила на тыщи. Представляешь? И вот на Октябрьские укатили они вдвоем в горы, чтобы на природе покуролесить. Бугай-то наш, Певунов-то, к той поре вовсе человеческий рассудок потерял. Веришь ли, назвал гостей полон дом, а сам с Лариской умчался. Напились они, значит, с ней водочки и взялись по горам рыскать. И как уж у них там по пьяной лавочке получилось: то ли Лариска его со скалы спихнула, то ли сам сверзился, суть одна – сломал хребет бедолага. По городу с самого начала слух пошел, что помер он в больнице.

Но он не помер, вскорости был увезен в Москву на операцию. Тому уж месяц как минуло… А вот теперь что до тебя касается. Пятого дня врывается к нам в магазин расхристанная баба, по виду полоумная, и орет: „Здесь ли работала Нинка Донцова?“ Оказалось, это секретарша Певунова по кличке Зина. Мы ее, конечно, окружили тесным кольцом, расспрашиваем. И вот, представь себе, она нам со слезами докладывает, что благодетель всего города Певунов околевает в одиночестве в Москве, и некому даже принести ему передачу. Мы эту Зинку утешаем, водички ей подали. А дальше она объясняет, зачем пришла. Хорошо бы, говорит, Нина Донцова, которой в прошлом Певунов симпатизировал, навестила страдальца в больнице и снабдила чем требуется. Деньги она пришлет тебе какие угодно и давно бы послала, да адреса не знает. Так она нас уговаривала, так растрогала: мы потом уж вместе с ней ревели. И то представить, какой бы ни был человек, а лежит парализованный и всеми брошенный, это после всех-то благ, какие имел. Можно ведь посочувствовать, как ты считаешь, Нина?.. Короче, адрес твой мы секретарше дали и сами пообещали тебе написать. Что я и исполнила за всех твоих подруг, которые тебя целуют и желают тебе самого лучшего. Когда будешь в родных краях, Нинуля?.. Да, а стерва эта Лариска, из-за которой он хребет сломал, не вылазит из ресторанов и каждый день с разными кавалерами. Бывают же бессердечные твари на свете! Горячо и жарко обнимаю, твоя Копейщикова».

На отдельном листочке адрес больницы, где лежал Певунов, номер палаты и даже фамилия заведующего отделением. Все написано другим, нежели письмо, аккуратным, четким почерком.

Вечером Нина дала прочитать письмо мужу. Мирон Григорьевич прежде всего поинтересовался, какие отношения связывали Нину с Певуновым и когда это было: до замужества или после.

– И до и после, – вздохнула Нина. – Ох, Мироша, взрослый ты человек, ответственный работник, а другой раз такое ляпнешь – хоть стой, хоть падай… – Видя, что мужа не удовлетворило ее объяснение и он упорно смотрит на ковер, Нина утешительно добавила: – Ты бы видел его, Мирон. Он старше тебя, красномордый весь, пьяница и развратник.

– Таких женщины и любят! – поделился Мирон Григорьевич неизвестно откуда почерпнутой мудростью.

– Что мне делать? Сходить к нему в больницу или не стоит?.. Подруги вон просят.

Мирон Григорьевич не желал, чтобы его наивная женушка шла с гостинцами к какому-то подозрительному, путь и парализованному типу, но сказать ей об этом прямо не посмел.

– С одной стороны, сходить надо, раз такое несчастье и знакомый тебе человек, но откуда ты знаешь, что ему будет приятен твой визит. Многие мужчины не любят, когда их застают в беспомощном состоянии.

– Это верно, – согласилась Нина. – Мне самой неловко. Да он и забыл меня давно… Но ведь я могу поговорить с врачом?

– И я могу. По телефону.

– Ревнивый ты дурачок, и больше ничего, – сказала Нина вглядевшись со вниманием в раскрасневшегося мужа.

Она поехала в больницу через два дня. В сумке у нее лежали апельсины, печеная курица, четыре жестянки соков и зарубежный детектив. Здания больницы расположились в огороженном каменным забором парке на большом расстоянии друг от друга. Нина вдосталь нашлепалась по грязи, пока нашла нужный корпус. В гардеробе выяснила, что травматологическое отделение находится на четвертом этаже. Никто ее не останавливал, не спрашивал, к кому идет, она беспрепятственно поднялась на четвертый этаж и легко отыскала кабинет заведующего. Постучала и вошла. Ей повезло, заведующий отделением, профессор Вадим Вениаминович Рувимский полулежал на низкой кушетке с сигаретой в зубах, видимо, отдыхал. Это был моложавый человек с короткой, под мальчика, прической, с худым, длинным лицом. Когда он повернулся к Нине, она поняла: этот человек смертельно устал, но еще способен встать и вышвырнуть ее из кабинета.

– Что? – спросил врач.

Нина, запинаясь и отчего-то пришепетывая, кое-как объяснила цель своего визита. Рувимский чуть оживился и ткнул пальцем в стул. Нина присела.

– А вы кто ему?

– Землячка. Мне письмо прислали, что он очень плохо себя чувствует.

– Кто прислал письмо? Его жена?

– Подруга моя.

– Почему жена не соизволила приехать до сих пор? – Он не спрашивал, а как бы укорял.

Нина не обиделась.

– Я не знаю… Мне написали, попросили его навестить.

Рувимский прикурил новую сигарету от старой.

– Навестить хорошо бы, – кивнул он. – Навещать больных вообще дело святое. Для близких. Понимаете? А вы кто ему? Землячка! Этого недостаточно.

Он задумался, глядя на Нину и, казалось, не видя ее, и вдруг улыбнулся ей такой стремительной улыбкой, как обнял. Нина поплотнее угнездилась на стуле.

– Ладно, я буду говорить с вами, как будто вы жена Певунова. Так мне проще. Он действительно в очень плохом состоянии. Ему уже провели три операции, но пока без особых результатов. Но дело даже не в операциях. Прогноз может быть всякий. Много тут сейчас зависит от его психического состояния. А вот тут картина самая паршивая. Больной совершенно подавлен, угнетен, сознание его сумеречно, он не прилагает никаких усилий, чтобы помочь самому себе. Любопытно, что внешне это почти никак не проявляется. Он легко соглашается на любые процедуры, боль переносит стоически, даже шутит и улыбается. Но все это делает с полнейшей внутренней безучастностью. Более того, вчера спрашивал у соседа по палате, сколько нужно принять таблеток снотворного, чтобы не проснуться. Вроде бы в шутку спрашивал.

– Он хочет умереть?

– Не удивлюсь, если так. Человеку его склада трудно смириться с физическим бессилием. Необходимо его растормошить, вывести из нервной депрессии, пробудить надежду, желание жить… Вы кто по профессии?

– Продавщица.

– Вот видите! – шумно чему-то обрадовался Рувимский. – Работники торговли, как водится, самый живучий народ, уж вы мне поверьте. За жизнь цепляются из последних сил, им есть за что цепляться… А ваш знакомый… я его не пойму…

Когда врач заговорил о работниках торговли, Нина уловила в его тоне оттенок насмешливого презрения, но пропустила издевку мимо ушей. Женской интуицией она чувствовала, перед ней человек необыкновенный, не ей ему перечить.

– Сергей Иванович совсем не двигается?

– Руки двигаются.

Нина поймала себя на том, что оттягивает минуту, когда ей надо будет встать и пойти в палату к Певунову. Зачем она приехала сюда, зачем? Он ей никто, и его несчастье не ее несчастье. С нее хватит своих. Как прав был Мирон Григорьевич, как он всегда бывает прав. Она его не послушала, и теперь ей предстоит тяжелое испытание.

– Что я должна ему сказать, доктор? Чтобы это помогло.

Рувимский вторично улыбнулся ей обнимающей улыбкой.

– Женщины сами знают, что говорить мужчинам. Заденьте его самолюбие, плюньте в него, обнимите, – господи, что угодно! Пусть выйдет из этой своей спячки.

В небольшой светлой палате три койки с какими-то диковинными, блестящими приспособлениями и висящими над ними с потолка блоками. Одна кровать пустовала, на двух других лежали мужчины. Кто из них Певунов, Нина разобрала не сразу. Душный, плотный запах закружил голову, и она подумала с досадой: «Почему они не проветривают?!» Больные смотрели на нее с подушек, не мигая и не шевелясь.

– Это к тебе, Сергей Иванович, – сказал тот, что справа, гулким басом.

Теперь Нина узнала Певунова. Но трудно было связать это опухшее, серое лицо с тем крепким, самоуверенным мужчиной, который когда-то шагал рядом с ней по ночному городу и готов был, как она предполагала, наброситься на нее и растерзать.

– Вы меня не помните, Сергей Иванович? – спросила она, подходя ближе и чуть наклонившись.

– Это ты меня не узнаешь, Нина Донцова. Да и немудрено.

Жутко было видеть, как шевельнулись губы на каменно-неподвижном лике. С трудом Нина изобразила беспечную улыбку.

– Приболели немножко, Сергей Иванович?

С соседней кровати раздался вдруг свирепый хохот, перемежаемый кашлем и икотой.

– Знакомься, Нина, это Леня Газин, веселый мужичок. Тоже, к сожалению, немного приболел. Ногу ему отчекрыжили.

– Как так?

Газин, перестав хохотать и кашлять, ответил задумчиво:

– Очень просто. Кораблекрушение на Кутузовском проспекте. Жертв нет, кроме меня. Я сидел на заднем сиденье такси. Никогда не садитесь сзади водителя, девушка, если хотите остаться с ногами.

Нина начала торопливо доставать из сумки апельсины, банки с соком.

– Ноги не жалко, – задушевно продолжал сосед Певунова, – тем более – их у меня две. А жалко невесту терять. Я же собирался вот-вот семьей обзавестись. Вот вы, как женщина, что мне можете в этом ключе посоветовать?

– О чем посоветовать? – Нина взглядом обратилась за помощью к Певунову. Тот ей не помог, витал где-то в облаках. «Боже мой! – подумала Нина. – Что я натворила, зачем пришла!»

– Невеста моя девушка смирная, боязливая, ко мне сюда ходит, говорит, не бросит на произвол судьбы. Любит, говорит. Но честно ли это, жениться без ноги? Учтите, все остальное у меня в порядке.

– Вы напрасно так шутите. Или вы сами ее не любите?

Газин нахмурился, уставился в потолок, и в палате воцарилась тишина. Нина смотрела на Певунова, не понимая: спит он или притворяется? Гостинцы она выложила на тумбочку и уже бы ушла, но не знала, что делать с курицей. Нельзя же ее так оставлять, протухнет.

– Сергей Иванович, слышь, Сергей Иванович! – окликнул Газин. – К тебе хорошая женщина пришла, а ты не радуешься.

Певунов пробурчал, не открывая глаз:

– Спасибо за хлопоты, Нина… Ступай теперь.

– У вас тут есть холодильник?

– Есть, – ответил Газин. – Ты выйди в коридор, тебе сестра покажет. Ее Кирой зовут. Учти – девственница.

Медсестра Кира, женщина лет сорока, сидела за столиком и при свете настольной лампы заполняла журнал, чуть не уткнувшись носом в страницу. Когда подняла голову, Нина увидела, какие у нее круглые, с искристой голубизной, русалочьи глаза – бесценный дар природы. Подумала: остаться девственницей с такими глазами, наверное, очень трудно.

– Я курицу Певунову принесла. Можно ее положить в холодильник?

– Певунову?

– А что – ему нельзя курицу?

– Господи! – Сестра всплеснула руками. – Ему все можно, да он ничего не ест. Скоро с голоду помрет. – Она разволновалась, потянула Нину за руку, усаживая на стул.

Доброго человека видно за версту. Сестра Кира была добрым человеком, хотя поначалу ее непосредственность смутила Нину. Через пять минут они уже болтали, как две старинные подружки. Сестра Кира, поминутно доставая носовой платок и прикладывая его то к носу, то к глазам, рассказала, что больной Певунов, по ее мнению, удивительно несчастный человек, он всеми брошен и забыт, не принимает пищу и не спит по ночам, и если так пойдет дальше, то больному Певунову не миновать беды, и даже она, сестра Кира, которая спасла великое множество людей, вытаскивая некоторых прямо с того света, бессильна будет ему помочь, потому что он и не ищет ничьей помощи, а, наоборот, упрямо отталкивает протянутые ему дружеские руки.

– Уж я их навидалась, уж я сразу определяю, кто выздоровеет, а кто помучится да помрет, – закончила Кира, скорбно поджав губы. Мимо, опираясь на костыли, проковылял совсем юный страдалец. К губе у него прилипла дымящаяся сигарета.

– С ума сошел, Витька! – крикнула сестра Кира. – Потуши сейчас же сигарету.

Юноша не счел нужным даже оглянуться, небрежно отмахнулся.

– Этот выздоровеет, – заметила Кира. – Потому что хулиган. А ваш Певунов навряд ли. Я тебе, девушка, прямо говорю, чтобы вовремя спохватилась.

– Как я должна спохватиться?

Кира оценила ее прищуренным, близоруким взглядом.

– Ты красива. Для мужчин красота лучше всякого лекарства.

– Какая красота – он пошевелиться не может.

– Ты покрутись перед ним, грудями поиграй – он и пошевелится.

Этот совет медсестра дала таким профессиональным тоном, точно говорила об инъекциях пенициллина. Очень искушенные встречаются на белом свете девственницы.

– Я его попробую покормить, – сказала Нина.

– Накорми, накорми. У нас сегодня каша гречневая на молоке, очень вкусная. Минут через десять станут ужин развозить.

– Не надо каши, я его курицей накормлю.

В палату она вернулась по-хозяйски, уверенно. Леня Газин сидел, подложив под спину подушку, озабоченно трогал через одеяло то место, где не было ноги.

– Не верится. Задремал было, а проснулся – и опять не верится, – сказал он Нине.

– Теперь хорошие протезы делают. Не отличишь.

– Я знаю. И все же не верится.

– Сергей Иванович! – Нина с опаской коснулась его плеча.

Певунов отворил глаза и выплеснул на нее бездонное море тоски. В этом море плавали все его прожитые годы, и лица любимых, и весенние ливни, и невозвратимые надежды.

– Будем ужинать! – твердо сказала Нина.

Певунов молча смотрел ей в лицо, однако не встречаясь с ней глазами. Такое странное было ощущение, что он разглядывает не лицо ее, а затылок.

– Будем ужинать! – с улыбкой повторила Нина, расстилая на тумбочке газетку. Потом развернула фольгу, в которой была курица, и по палате растекся пряный запах поджаренного птичьего мяса. – Эх, жаль лимона нет, – огорчилась Нина, – забыла захватить. Хорошо бы капнуть лимончиком. Но и так вам должно понравиться, я ее с чесноком готовила, запекла в духовке, в собственном соку. Мои домашние так любят.

– Убери, – попросил Певунов. – Меня от запаха тошнит.

Нина выломала сочную, заплывшую прозрачным жиром куриную ножку и сунула ему под нос.

– А ну-ка давайте без капризов, Сергей Иванович!

Певунов, не издав ни звука, отвернул голову к стене. Нине показалось, глаза его влажно блеснули. Леня Газин с интересом наблюдал за ними. Наконец не выдержал собственного затянувшегося молчания, вмешался:

– Сергей Иванович, ты чего из себя строишь? Женщина старалась, хотела тебе радость сделать, а ты нос воротишь. Нехорошо, не по-солдатски. Ты, Нина, сунь ему куренка прямо в пасть и держи, пока не проглотит. С инвалидами иначе нельзя… Жаль хлеба нету, без хлеба не еда… а-а, вот и хлебушек прибыл.

Тетка в синем халате вкатила в палату тележку, уставленную тарелками и стаканами. У нее один глаз заплыл сиреневым синяком, зато второй сиял непобедимо.

– Принимай шамовку у кого в животе пусто! – зычно гаркнула тетка, и к духоте палаты прибавился аромат винного перегара.

– Опять ты на бровях, Евдокия, – пожурил женщину Газин. – А кто это осмелился тебе глаз повредить?

– Кто осмелился, тому откликнется! – бодро уверила тетка, расставляя на тумбочках тарелки с кашей, чай и хлеб. Обратилась к Нине: – Не кушает, сердечный?

– Не хочет.

Приговаривая: «Ая-яй, помрет, чай, вскорости, страдалец, наш», – женщина увезла тележку. Нина встала и открыла форточку.

– Как вы выдерживаете в такой духоте?

– Притерпелись, – отозвался Газин, с брезгливостью разглядывая остывшую кашу и вздернутый, заскорузлый рыбий хвост.

Нина отвалила ему на тарелку кусок белого куриного мяса.

Певунов по-прежнему лежал лицом к стене, не шевелясь. Все происходящее его не касалось. Нина вздохнула:

– Ну вот что, Сергей Иванович, можете хандрить, это ваше личное дело, но пока вы не поужинаете, я отсюда не уйду.

– А чего, – обрадовался Газин, – кровать вон свободная, ложись, отдыхай, веселее будет. С этим чудиком и поговорить не о чем. Лежит цельными днями, как тюфяк. Надо понимать, об дальнейшей жизни размышляет. Чего там размышлять, ежели за тебя уже все решено могучей силой. Главное, что у тебя, Сергей Иванович, обе ноги целы.

– Может, сходить подогреть курицу? Горяченькая вкуснее.

Певунов наконец повернулся к ним. За несколько минут лицо его, казалось, приобрело еще более серый оттенок. Он дышал тяжело и с легким хрипом.

– Нина, кто дал тебе право издеваться надо мной? Я тебя звал? Я просил, чтобы ты пришла? А ну убирайся отсюда!

Нина не выдержала, заплакала. Слезы резвыми струйками потекли к подбородку. Куриную ножку она держала перед грудью, как бы обороняясь.

– Я не уйду, пока вы не поедите, – произнесла тоненьким, умоляющим голосом. – Хоть как меня гоните.

Лицо Певунова вдруг прояснилось, какое-то новое выражение отлетело от него, как лист от сухого дерева.

– Давай! Будь вы все неладны! – Он протянул руку, и Нина торопливо вложила ему в пальцы куренка. – А ты не хнычь, – попросил Певунов. – Тоже мне спасительница выискалась.

Он пережевывал каждый кусочек подолгу, когда проглатывал, по горлу у него пробегала судорога. Нина, не сознавая толком, что делает, отломила кусочек черного хлеба и вложила ему в рот. Певунов принял это как должное. Он настолько увлекся процессом пережевывания, что глаза его затуманились, на лбу и носу проступил пот. «Какой слабый!» – подумала Нина.

– Во житуха у тебя наступила, – с завистью сказал Леня Газин. – Помирать не надо… – И добавил ни к селу ни к городу: – Я в этой палате вообще не должен находиться. Это не мое отделение.

– А почему же? – спросила Нина.

– Мест нету. Слишком много симулянтов, вон как Сергей Иванович. Настоящих больных распихивают куда попало.

– Зато у вас здесь свободная кровать.

– Второй день свободная. Одного симулянта выписали – прямо в морг.

– Какие-то шутки у вас странные, Леонид. Прямо мороз по коже.

– Нам, одноногим, без шуток нельзя.

Певунов обглодал куриную ножку, зевнул, как сытый кот, на щеках его залоснился нездоровый румянец. Нина очистила апельсин, отламывала по дольке и подносила к его губам. Певунов послушно пережевывал и глотал. Взгляд его стал бессмысленным. Нина вытерла ему губы и подбородок салфеткой. Доев апельсин, он пробормотал: «Спасибо, Донцова!» – отвернулся к стене и через минуту заснул.

– Молодчина, девушка! – восхитился Газин. – Я с ним две недели лежу – первый раз он по-настоящему ел. Сейчас еда для него главное. Не жрешь – какие силы у организма. Чем болезнь одолеть?

– Хотите вам апельсин почищу?

– Хочу.

Нина чистила апельсин и ругала себя. Дома дети некормлены, муж вернулся с работы, все ждут мамочку, а мамочка сидит в больничной палате и кормит незнакомого дядю апельсином. Она вдруг ощутила страшную усталость, с трудом отдирала пальцами апельсиновую кожуру. Певунов зачмокал во сне губами, внятно произнес: «Не подходи, Лариса, я заразный!»

– Часто с этой Ларисой разговаривает, – с ухмылкой заметил Газин. – Другой раз таким матом пуляет – о-ей, а то стонет, зовет. Видно, сидит в печенках. А где она – та Лариса? Ни разу не появлялась. Эх, бабы! Мутят нашего брата, доводят до креста. Спасенья от них нету… Я ведь наврал тебе, девушка, про невесту. Была у меня невеста, да сплыла. Еще до аварии. Куда – бог весть. Но я знаю – куда. С дружком моим Митькой Захаровым, токарем с пятого участка спуталась. Теперь, надо полагать, вместе наслаждаются.

– А вы кто по профессии, Леонид?

– Электросварщик высшего разряда. Бывший.

Нина протянула ему апельсин, а слов утешения не нашла. Только сейчас разглядела, что Газин, молод, не больше тридцати, и лицо красивое, тонкое. Когда улыбается, вокруг глаз вспыхивают веселые лучики. Ему еще долго жить с одной ногой.

– Хотите детектив? – предложила она. – Может, вслух почитаете.

– Вы хорошая девушка. Приходите почаще. Ладно?

– Приду, – Нина встала, прикрыла форточку.

Сказала: «До свиданья!» Газин ответил: «Спасибо!» Бросила прощальный взгляд на мирно посапывающего Певунова.

Сестра Кира шла по коридору со шприцем в руках.

– Ну, как он? Убедилась?

– Съел куриную ножку и апельсин. Спит, – ответила Нина с гордостью.

– Ну да! – Кира всплеснула руками, чуть не кольнув себя шприцем в щеку. – Это очень важно. Я доложу Вадиму Вениаминовичу. Вы придете завтра?

– Я постараюсь, – сказала Нина.

Мирон Григорьевич встретил ее дурашливым смехом. Он был в переднике, с перемазанным мукой лицом.

– А мы блины печем! Мамочка гуляет, а мы ей вкусный сюрпризик приготовили.

Настя и Костик чинно сидели за столом, перед каждым тарелка с блинами. Костик до ушей в варенье.

– Мы и Наденьке отнесли горяченьких! – похвалился муж.

Наденька была в детском саду на пятидневке.

Нина подсела к детям. Расторопный Мирон Григорьевич тут же подал ей блюда с дымящимися блинами.

– Я была в больнице у Певунова.

– Я догадался. Тебе звонила Клава Захорошко.

Нина с нежностью смотрела на суетящегося у плиты мужа. Он не упрекнул ее ни взглядом, ни словом. Какой удачный номер вытащила она в лотерее жизни. У нее деликатный, добрый муж, умные, красивые дети. Она так их всех любит, готова за каждого сцедить свою кровь по капле. Только бы не спугнуть, не сглазить это неслыханное везенье. Сердце ее налилось медовой истомой, глаза слипались. Она не чувствовала вкуса блинов.

– Мамочка наша приморилась, – озабоченно заметил Мирон Григорьевич. – Сейчас уложим ее баиньки, а сами будем вести себя тихо, как мышки, и почитаем сказку про Хоббита.

– Надо же позвонить Клаве. Что там у нее?

– Завтра позвонишь.

– Нет, – Нина набрала номер подруги, телефонная трубка оттягивала руку, как железная.

Клавин голос донесся глухо, через какое-то бульканье и шуршание.

– Ты чего звонила? – спросила Нина, даже не поздоровавшись.

– Просто так. Соскучилась по твоим нравоучениям.

– Ой, Клавка, давай тогда поговорим завтра. Я уже ничего не соображаю.

– Завтра так завтра. Можно и послезавтра… У меня маленькая новость, Нин. Может, заинтересуешься.

– Какая?

– Одна моя знакомая купила три югославских батника и свитер итальянский, с переплатой, конечно.

– Поздравь ее от меня.

– Хорошо, поздравлю. Она их купила у Капитолины.

Нина вмиг вынырнула из истомной расслабленности.

– Откуда ты знаешь? Ты не путаешь?

– Это моя школьная подруга. Я сама подослала ее к Капитолине. За батники переплатила по пятерке, за свитер – червонец.

Ну вот и нашлось доказательство, которое Нина тщетно искала. И есть свидетель – Клавина подруга. И есть сама Клава, униженная и оскорбленная, жаждущая отмщения. Теперь директору не удастся так победительно и свысока учить Нину уму-разуму… Почему-то она не испытала облегчения, недоброе предчувствие шевельнулось в ней.

– Подружка! – настороженно позвала издалека Клава. – Ты что молчишь?

– Клавочка, милая, я правда сегодня замоталась. Что-то, кажется, и температура поднялась. Давай я тебе завтра позвоню.

– Я тебя расстроила? Не бери в голову, подружка. Чао!

Нина нацелилась уснуть на кушетке, подтянув под голову подушку-думку. Но Мирон Григорьевич заставил се встать и отвел в спальню.

– Ты мой самый любимый! – сказала ему Нина.

Муж помог ей раздеться, укрыл до подбородка одеялом, потушил свет и на цыпочках вышел.

Ночь Нина провела беспокойную, несколько раз просыпалась, разбуженная одним и тем же сном. Ей снился парализованный Певунов. Он подбегал к окну, распахивал ставни, вскарабкивался на подоконник и оборачивал к Нине страшное лицо с пустыми глазницами. «Прыгай! Чего телишься?» – кричал ему с кровати одноногий Газин. Нина порывалась задержать Певунова. В ужасе вскрикивала и от собственного крика просыпалась. Мирон Григорьевич накапал ей в рюмку валокордина и заставил выпить. «Ты самый мой дорогой на свете человек!» – еще раз уверила его Нина. Ей казалось, если она будет упорно, как заклинание, повторять эти слова, то ничего плохого с ней не случится. Утром она встала с головной болью и с тревожным ощущением утраты…