355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Афанасьев » Посторонняя » Текст книги (страница 6)
Посторонняя
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 14:51

Текст книги "Посторонняя"


Автор книги: Анатолий Афанасьев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

7

Лариса свела его с ума. Он подчинялся ей безропотно. Она говорила: «Пожилые мужчины обязаны содержать юных любовниц». Певунов униженно хихикал, делая вид, что принимает это за шутку. Но это не было шуткой. «Купи клипсы с камушками!» – капризничала Лариса. Он покупал. Певунов теперь на каждое свидание приносил какой-нибудь, и недешевый, подарок.

В ее объятиях, в ее ласковом, журчащем бормотании он бывал счастлив короткие мгновения. Тем горше было отрезвление. В самые интимные мгновения Лариса могла отстраниться и напомнить деловым тоном: «Ты не забыл, что обещал сапоги на шпильках?» Она торговалась беззастенчиво и подглядывала кошачьими глазами, какое это производит на него впечатление.

«Ты раньше не была такой», – пенял иногда Певунов, точно проснувшись. «И ты был в молодости другим, любимый». Он уповал на время, которое всегда приносит спасение. Он упорно ждал, когда охладеет к ней, но не торопил события. Пока же довольствовался тем, что был на побегушках. Темная сила не давала ему разогнуться. Он уходил от Ларисы, измотанный, как грузчик после ночной смены. Дома, ни с кем не поговорив, укладывался в постель, под утро засыпал, и ему снился ее голос, ее гибкое, пышное тело. Во сне он произносил убедительные, жалобные речи. Он умолял Ларису быть с ним вечно, не исчезать. Дарья Леонидовна приходила и будила его среди ночи: «Ты так скрипишь зубами и стонешь – соседи проснутся!» С удивлением и жалостью смотрел он на эту женщину, с которой прожил жизнь, набирался духу что-то ей объяснить, но мгновенно забывал о ней и вновь погружался в изнуряющие виденья. Ему снились сны, которые никак не отражали действительность. Ему приснилась бабушка, умершая, когда Певунову было семь лет. Он не мог ее помнить, и она привиделась не как образ, а как ощущение. Бабушка обнимала его воздушными руками и слегка покусывала за плечо. Она была смеющаяся и отчего-то в брызгах беловатой пены. Он спросил, что это за пена на ней, и бабушка, заливаясь колокольчиком, ответила, что это не пена, а подвенечное платье… Еще Певунову снились часто пожары. Земля горела, дома горели, и огонь касался его кожи, не обжигая, холодя.

Как-то в пустой вечер, в пустой, потому что Лариса назвалась больной и куда-то исчезла, Певунов вернулся домой рано и застал там старшую дочь Полину с мужем. Они заехали к ним по пути в Прибалтику, в отпуск. Обняв отца, Полина, бледная, сказала испуганно: «Как ты изменился, папа! Почему ты такой худой, ты здоров?»

– Здоров, – ответил Сергей Иванович, недоумевая.

Федор Зайцев, ветеринар, муж Полины, начал уговаривать его приехать к ним на Кубань, в станицу, заманивая целебным степным воздухом и натуральным, без химии, питанием. Федор Зайцев был, как всегда, возбужден, утомительно приветлив и болтлив. За ужином пристал к Певунову с международным положением и наговорил столько: впору было завыть. Малость охмелев, он начал кричать на Певунова, словно тот был главным виновником их разногласий с Китаем. Певунов не понимал его запальчивости, впрочем, он и не особенно вникал в горячечный бред шебутного зятька. Тот пробыл в квартире два часа, а Певунову казалось, что он живет с ними десять лет. Потный, взвинченный, со вздыбленными волосами, он вещал:

– Ты умный мужик, Сергей Иванович, а того не хочешь понять, что угроза всему миру идет из-за океана. Ты понимаешь, черт равнодушный, что они нам грозят экономической разрухой. Они ждут, пока мы пуп надорвем в этой гонке.

Певунов согласно кивал, гадая, где сейчас может быть Лариса. Она могла быть где угодно и с кем угодно.

– Хлынут со своей идеологией – чего станешь делать? – вопрошал Зайцев.

– Обороняться.

Зайцев неискренне хохотал, был себя кулаком по коленкам, пил водку, закусывал огромными ломтями ветчины, отмахивался от Полины, которая пыталась урезонить мужа. Певунов сидел с застывшей улыбкой и мучительно ждал, когда можно будет лечь спать. Внезапно на ветеринара-международника нашло какое-то просветление, он оставил в покое международные проблемы и задумался с открытым ртом, откуда свисали на бороду нити квашеной капусты.

– Ты чего, Сергей Иванович? – спросил он. – Никак вправду болен?

Хороший был человек Зайцев, муж старшей дочери, и специалист отменный, и душа его легко отзывалась на чужую беду, но Певунову в его теперешнем состоянии все люди представлялись на одно лицо.

– Что вы заладили – болен, болен? Скажи им, Даша, болен я или нет.

Дарья Леонидовна вздохнула:

– Сергей Иванович очень устает на работе. Бывает, до поздней ночи задерживается, вот и исхудал.

– Тогда ничего, порядок, – успокоился Федор Зайцев и предложил: – Може, заспеваем?

Не дожидаясь ничьего согласия, он прикрыл глаза, поднатужился и затянул неожиданно высоким голосом: «Я встретил вас…» Печальные, чистые полились звуки. Федор пел красиво, не передергивал, не искал дешевых эффектов, казалось, сам со стороны вслушивается в прекрасные слова. Полина робко подхватила следом за мужем, и Алена запела, немного для вида погримасничав, дескать, понимаю, как это нелепо и пошло – петь за столом, и Дарья Леонидовна грустно замурлыкала себе под нос, низко склонив голову, и Певунов вдруг поймал себя на том, что тоже как бы в забытьи вторит скорбным, безгрешным словам. Зайцев вел не уставая, положив на лоб ладонь, а они все подтягивали кто на что горазд, и это было чудесно, это было то, что надо. Умиление сошло на каждого, и, хоть на миг, они все стали, наконец, родными.

Федор Зайцев, не стыдясь, утирал пьяные слезы рукавом:

– Эх, жизнь наша бекова…

Полина прижалась к нему:

– Ну что ты, как маленький! – и смотрела на мужа с любовью.

У них не было детей, а вместе они прожили уже семь лет. И это было прискорбно.

Щемило в груди у Певунова, царапалась в башке какая-то неуловленная, важная мысль. Он хотел остановить ее, угадать, чувствовал, что может обнаружить в ней что-то необходимое душе, что вернет его к нормальной жизни, даст передохнуть и ему, и жене, но зыбкая, скользкая мысль в которой раз уклонялась, не давалась, не додумывалась.

Федор, поплакав, плеснул себе и Певунову в рюмки, огляделся просветленным взором, сказал:

– Ну, по последней, и будя. За счастье трудового народа!

Потом Федор предложил выпить совсем по последней за женскую половину их семьи. Потом нацелился помянуть младших родственников – бессловесную скотину; однако Полина в этот самый момент аккуратно подняла его сзади за локотки и, что-то нежное шепча ему на ухо, повела почивать. У дверей Федор вырвался, взметнул руку в интернациональном приветствии, гаркнул: «Рот фронт!» Певунов отсалютовал обоими кулаками.

Ночью Певунов не спал, думал. И Дарья Леонидовна ворочалась, тяжко вздыхала.

– Не спится, мать?

– Сережа, сколько же мы так будем жить? Тебе тоже не сладко, я вижу. Но нас ты за что караешь?.. Может, уйти тебе? Уходи, живи с ней по-людски. Все лучше, чем так-то.

Оттого, что она заговорила в ночи обыденным тоном, без злости и задора, Певунову стало и вовсе невмоготу. Окаянная железка боли шевельнулась под сердцем.

– Некуда мне идти, – ответил после минутной заминки. – Да и незачем.

– Над нами весь город смеется.

– Навряд ли. Те смеются, у кого совести нет.

Дарья Леонидовна помедлила, спросила робко:

– Скажи честно, ты любишь се?

– Кого?

– Не притворяйся, зачем уж теперь-то.

– Я тебя люблю. Дочерей люблю. Все остальное скоро развеется, как туман. Поверь, пожалуйста.

– Думаешь, она лучше меня? Она просто моложе. И она тебя не любит нисколько. Использует для своих целей. Ты старый, Сережа. Приди в себя, опомнись.

– Я все знаю, – сказал Певунов. – Спи спокойно.

Приближались Октябрьские праздники. Торг лихорадило от перегрузки. Необходимость создать в магазинах видимость праздничного изобилия, как обычно, застала врасплох. Певунов бушевал на планерках, особо нерадивых директоров магазинов чуть ли не подзатыльниками награждал. Но в этом было мало проку. Нерадивые резонно замечали, что база не поставила им то-то и то-то, из пальца они товар не высосут. Ошалевший от предпраздничной свистопляски Певунов кричал, что если прикажут, то высосут и из пальца, хотя сам не верил в такую удачу. В эти дни он почти не бывал у себя в кабинете, носился как угорелый по городу, уточнял, ревизировал. Василий Васильевич не узнавал своего дорогого шефа и прямо ему сказал:

– Что-то, Сергей Иванович, никогда ты так не суетился. Первый раз, что ли, мы в прорыве? Все утрясется.

Певунов сделал вид, что не понял. Жажда деятельности, пусть бессмысленной, бросала его из крайности в крайность. Под горячую руку подвернулся директор Желтаков, у которого на складе испортился холодильник и протухла партия индеек, придерживаемая к празднику. Певунов ворвался к Желтакову в кабинет в конце рабочего дня.

– Ты что же это, Геша, – спросил, еле шевеля губами от злости, – добрую традицию завел – тухлятиной торговать?

– Я не Геша, а Герасим Эдуардович, – с достоинством ответил Желтаков.

– Это на суде ты будешь Герасим Эдуардович! – уточнил Певунов. – На сколько угробил товару?

– Около тысячи.

Певунов по телефону вызвал ребят из народного контроля и с их помощью составил акт.

– Тыщонку из своего кармана заплатишь, Геша! – сообщил злорадно.

– Я не Геша! – повторил упрямый директор.

– На суде объяснишь, кто ты, на суде, – торжествовал Певунов.

У секретарши Зины приключилась мигрень, и она объявила, что намерена взять больничный.

– Приболела, значит? – сочувственно спросил Певунов, не поднимая головы от бумаг.

– А что – нельзя?

– Почему нельзя – все можно. Я тебя давно хотел спросить, Зинуля, тебе не тяжело здесь работать? Может, тебе полегче место подыскать? Я могу похлопотать.

Зина была не из тех, кто проглатывает обиду.

– Вы напрасно, Сергей Иванович, на людей бросаетесь как умалишенный. Если у вас личные неприятности, зачем на подчиненных зло срывать. Это не по-мужски.

Все-таки больничный Зина взять не рискнула, продолжала работать, несмотря на мигрень. Но дулась и готовила Певунову переслащенный кофе, какой он терпеть не мог.

В глубине души Певунов предавался ликованию. Он не встречался с Ларисой целую неделю и, значит, при желании мог бы от нее избавиться. Следовательно, он не был проглочен ею со всеми потрохами, а только временно лишен воли. С легким сердцем позвонил ей на работу.

– Ларчонок, как делишки?

– Это кто?

– Певунов Сергей Иванович, твой знакомый. – Певунов, мигом напрягшись, уже примеривался швырнуть скоросшивателем в репродукцию картины Айвазовского «Девятый вал».

– Куда это вы пропали, Сергей Иванович?

– Работы через край, Лариса. Праздники на носу.

– Ой, верно. Я и забыла. Меня же в компанию пригласили за город.

– В какую еще компанию?

– Да ничего особенного. У одного мальчика дача свободная. Сказал, будет весело. Но мне не очень хочется ехать. Знаешь, эти студентики, народ шустрый. Все им сразу подавай, ждать они не могут. Нальют бельмы и безобразничают. Порядочной девушке лучше их избегать, верно?

Певунов задумался так надолго, что Лариса его окликнула:

– Ты там задремал, любимый?

– Врешь! – сказал Певунов. – Просто так треплешь блудливым языком.

– Что треплю, милый? Только не ругайся, пожалуйста. Это тебе не идет при твоей интеллигентности.

– Ни на какую дачу ты не собираешься.

– Я не сказала, что собираюсь. Я сказала, меня пригласили. Забавные такие студентики. Озорники – ужас!

«Нет, – горестно отметил Певунов, – мне от нее не отделаться живому».

– Лариса!

– Да, любимый!

– Ты не должна ехать ни на какую дачу.

Лариса хмыкнула.

– Ах скажите, Отелло двадцатого века! Сейчас не модно ревновать, любимый. Да и кто ты мне, собственно, такой? Сапоги до сих пор не купил. Хожу босая среди всеобщего изобилия. Раню ножки репьями. Нет, милый, ты чужой мне человек! Я не обязана тебе докладывать, где проведу праздник. Сам-то проведешь праздник под бочком у драгоценной Дашутки?

– Не смей!

После такого свирепого окрика Лариса повесила трубку. Певунов потрогал руками голову, она была на месте. Вызвал по селектору Данилюка, через секунду забыл об этом и, когда тот вошел, с удивлением на него воззрился:

– Тебе чего, Василь Василич?

– Ничего, – благодушно откликнулся заместитель, – а вот тебе, Сергей Иванович, я бы посоветовал в отпуск пойти, отдохнуть от нашей круговерти. Я как съездил в отпуск – на сто лет помолодел. Езжай в санаторий, ничего тут без тебя не рухнет.

– Плохо выгляжу?

– Как из холерного края.

Певунов доверчиво улыбнулся старому приятелю.

– Нет бы успокоить – сразу «из холерного края». Где они теперь, холерные края? В прошлом, Василь Василич.

– Хорошо бы.

Зина подала им кофе, и они часик посидели над сметами. Получалось, не так уж плохо они поработали. План третьего квартала вытягивался на сто два процента, и октябрь выглядел вполне благополучно. Может, правда махнуть в отпуск? Взять с собой Ларису и айда куда-нибудь, где подходящая погода. Всюду знакомые, всюду ему обеспечен отдых по первому разряду. Он вспомнил Ларису, и скулы свело. Беда, беда! И посоветоваться не с кем, стыдно советоваться, не юноша безусый. А открыть кому душу, может, полегчало бы. Хотя бы вот Данилюку, беспечному запорожцу. Василий Васильевич, точно угадывая его мысли, не торопился уходить.

– Где Октябрьские празднуешь, Василь Василич?

– Дома, где ж еще. Приходите-ка к нам. Закатаем пельмешки, настоящие, сибирские. Ксана славно их готовит. Кастрюлю проглотишь – не заметишь.

– Едал, едал, Ксана – стряпуха знатная… А почему бы и правда не состыковаться?

Перед самым праздником пришло письмо от Ивана Кисунько. Певунов прочитал его вслух Дарье Леонидовне.

– «…Кто меня надоумил поехать в ваш город, Сергей Иванович, наверное, сама судьба, – писал капитан. – Это был счастливый сон, который и сейчас продолжается под нашим хмурым небом. Вам я этим сном обязан и должник ваш по гроб жизни. Подумать только, не зайди я к вам, не согласись вы со мной поужинать, не очутись мы в „Ливадии“ – и не было бы у меня моей Раисы! Как все в нашей быстротекущей жизни зависит от случая – справедливо ли это? Я считаю – очень даже справедливо и умно. Ведь если бы знать наперед, где тебя подстерегает горе, а где улыбнется тебе удача, то и жить бы стало скучно. Верно, Сергей Иванович?.. Пишу это письмо, а Раиса сидит на диване напротив, хлопает своими круглыми глазищами и старается понять, что такое и кому я пишу и почему улыбаюсь. Но не спрашивает. Потому что гордая. Я не слепой, Сергей Иванович, знаю, она была официанткой, знаю, как некоторые на это глядят, а я скажу так: коли женщина дерьмо, то она и в золоте – дерьмо, а женщина настоящая, которая любить умеет, она и в дерьме – золото. Ни минуты я еще не пожалел, что женился на Раисе, да и не пожалею никогда… Сообщаю вам первому, как участнику моей женитьбы, большую и важную для меня новость: через несколько месяцев я, надо полагать, буду отцом… Рая сидит на диване, и это уже не одно, а два существа, одинаково мне дорогих. Вот, Сергей Иванович, таковы мои дела на сегодняшней перекличке, отличные дела, даже голова кругом идет… А как вы? Благополучны ли? Здоровы ли? Все ли хорошо у вас в семье? Спрашиваю потому, что искренне желаю вам всех радостей.

Вам преданный Иван Кисунько».

– Хороший человек твой Ваня Кисунько, – сказала Дарья Леонидовна.

– Я его сразу тогда полюбил, – вспомнил Певунов, вспомнил также, что в тот вечер, когда капитан встретил свою будущую супругу, он познакомился с Ларисой. Кому счастье, а кому, видно, погибель.

В праздничное утро Певунов встал рано, сидел в одиночестве на кухне, курил. Жалел, что не позвонил накануне Ларисе, теперь со зла она обязательно выкинет какой-нибудь фортель. «Бог с ней, – думал умиротворенно, успокаиваясь взглядом в ясном, близком осеннем небе. – Ей жить, а мне хватит безумствовать и терзаться. Осень на дворе, и в душе моей тоже осень. Душа остывает потихоньку, нечего взбаламучивать ее понапрасну. Пора грехи замаливать, а не новые совершать. Так мало осталось времени, только-только чтобы попрощаться с близкими, объясниться как-то. Сколько раз собирался объясниться, да все спешил куда-то, юродствовал, а прощаться надо спокойно… Что Лариса? Она молода, взбалмошна, красива. Жизнь представляется ей бесконечной дорогой, на которой много драгоценных камней, только не ленись нагибаться и подбирать. Никогда она не поймет моей печали. Поэтому лучше не думать о ней, вытравить ее из себя, как болезнь. Отблагодарить за радости, которые подарила, пожалуй, против воли, и забыть. Не получается сразу, забыть постепенно, как некоторые бросают курить. Это возможно. Сначала будет трудно, потом останется в сердце лишь легкий дымок воспоминания. Прощай, прощай! Минуют и любовь, и горе, и счастье, и останется, в конце концов, вот это одно – прощай, прощай!»

На кухню выбралась заспанная Алена, в коротком мамином халатике, босая. Увидела отца, ойкнула.

– Ну, папка, ты как привидение. Чего ты тут сидишь?

– Не спится. Знаешь, как в песне: когда седеют волосы, длиннее ночи кажутся.

Алена хлебнула водицы прямо из чайника, далеко запрокидывая голову, распущенные волосы ее заструились к полу золотистой волной. Певунов не в первый раз уже, но всегда с каким-то болезненным удивлением отметил, что и младшенькая его дочь, увы, уже совсем взрослая, уже девица на выданье. Он сказал ей об этом, но шутливо, шутливо… Алена махнула пренебрежительно рукой и умчалась досыпать, разглядывать свои девичьи томные сны.

Певунов закурил новую сигарету, а любопытством наблюдал, как просыпается улица: потягиваясь, словно человек, шевеля транспарантами, хлюпая форточками, поскрипывая подошвами ранних прохожих. Из дома напротив выскочил молодой человек с растрепанной прической, с каким-то ошалелым лицом, на ходу застегивая плащ. Диковато озирался, точно пытаясь сообразить, куда его забросило ночное приключение. И так понятно было его желание поскорее унести ноги, что Певунов невольно улыбнулся, но не позавидовал парню. В молодости он тоже, бывало, просыпался на случайных этажах, это были далеко не лучшие пробуждения.

Даша пришла на кухню. Певунов поздравил се с праздником, даже привстал и намерился приложиться к щечке, но Даша отстранилась.

– Ушьешься куда-нибудь вечером? – спросила, стараясь придать голосу безразличие.

– Что ты, Даша, милая! У нас же гости будут. Данилюк с супругой и Сережкин Иван Иванович.

– Этот-то зачем припрется?

– Даша, он компанейский человек, почему ты так к нему относишься?

– Твой компанейский человек нажрется и будет над своими срамными анекдотами хохотать. У нас дочь взрослая.

– Совсем взрослая, ты права. Придется Иван Ивановича укоротить. И напиться ему не позволим.

– Это ты-то не позволишь?

Но было видно, что Даша растрогана смиренным поведением мужа. Как в добрые времена. Надежда смутно кольнула робкое сердце женщины. А вдруг образумился старый козел? Может, еще удастся склеить семейные осколки? Чтобы не дать себе расслабиться, Дарья Леонидовна тут же попробовала припомнить, сколь бессчетно раз он обманывал ее, вселял в нее эту дурацкую надежду, а потом крушил ее одним махом в самый неожиданный момент; но ничего плохого не вспоминалось, хотелось только, чтобы муж сидел у нее за спиной, пока она хлопочет у плиты и разговаривал с ней мирно, по-домашнему.

Певунов понятия не имел, как дожить до вечера. После завтрака опять лег в постель, читал детектив про какого-то старого хрыча, который сколотил банду из малолеток, всех пугал и грабил до тех пор, пока его не отловили и самого не напугали. Старый хрыч не раскаялся, зато малолетки исправлялись пачками после беседы с деликатным и мудрым следователем. Книжка была написана тягучим языком с пространными отступлениями; казалось, автор сам с трудом преодолевал отвращение, когда сочинял всю эту чепуху… Алена позвала его в кино; он обрадовался, наспех оделся, и они отправились на одиннадцатичасовой сеанс. Попали на детский утренник. Певунов неловко себя чувствовал среди хохочущих, вскрикивающих, падающих со стульев детишек и толком не понимал, что происходит на экране. Но смотрел с удовольствием. Еще бы! Давно не был в кино и вот в праздник пошел с дочерью, как подобает добропорядочному отцу. А вечером он будет принимать гостей. А Ларочка пусть провалится в тартарары со всеми своими капризами и прелестями… Певунов, с одной стороны, старательно обманывал себя, а с другой стороны, понимал, что, если Лариса провалится в тартарары, он ринется за ней туда сломя голову. Такую он испытывал тягостную раздвоенность. Это не мешало ему смотреть сказку про Бабу Ягу и улыбаться. Улыбался он потому, что был уверен: пока он крепок и пока у него есть деньги, Лариса от него никуда не денется. Певунов и не догадывался, что судьба уже протягивала к нему свои желтые гибкие щупальца, дабы все в его жизни заново переиначить.

После сытного обеда он задремал в гостиной в кресле, уронив на колени свежий номер «Правды». Опять в полусне посетила его покойная бабушка. Она стояла за креслом и щекотала пальчиками его затылок. «Чего тебе, бабуля? – спросил Певунов, не оборачиваясь. – Что ты все ходишь и ходишь? Не лежится тебе спокойно?» Чудным сквознячком донесся бабушкин тихий смех. «Упредить хочу, внучек. Счас звонок тебе раздастся, а ты трубочку-то не сымай, не сымай…»

И впрямь телефонный звонок пробудил Певунова. В трубке услышал близкий голос Ларисы и тряхнул головой, убеждая себя, что проснулся.

– Папочка, ты чем занимаешься?

– Читаю, – покосился на плотно притворенную дверь.

– Заканчивай чтение. Я по тебе соскучилась, звоню из автомата у твоего дома.

– Ты же собиралась на дачу?

– Расхотела, Выходи скорей, милый.

У Певунова во рту появился кислый привкус. Очередной Ларисин вывих настиг его, как удар колуна. Следовало немедленно ее урезонить, оказать какое-то сопротивление, повесить трубку. Певунов на это не решился. Чутко прислушиваясь к звукам из коридора, промямлил:

– Лариса, но как же так… мы не условливались… так сразу трудно…

– Боишься Дашуты, любимый? Крепка же твоя любовь. Ладно, жду тебя ровно шесть минут.

– А потом?

– А потом – суп с котом.

Уж он-то знал, какой это суп, и котов этих представлял ясно, молодых, стройных, с загребущими руками, нетерпеливых и развратных. Вот случай покончить разом. Все равно ему Ларису не удержать. Не шагнуть из осени обратно в лето. Точно в забытьи, он уже перебирал в шкафу чистые рубашки.

– Ты куда? – спросила Даша.

– Николаев звонил, – назвал первую вспомнившуюся фамилию, – просил заехать на полчаса. Дело какое-то у него срочное.

Он боялся взглянуть на жену и все-таки не удержался, взглянул и увидел перекошенное лицо, вмиг опухшие, покрасневшие подглазья.

– Что ты, что ты, Даша! Через час я буду.

– Не будешь! – с жуткой уверенностью произнесла жена. – Пропал ты, Сергей, и я через тебя пропала. Ух как я тебя ненавижу! Хоть бы ты сдох, пес!

– Ты желаешь мне смерти?

– Я желаю тебе испытать то же, что я испытала.

Певунов кивнул и, не переодев рубашку, вышел.

Лариса его ждала, картинно опершись на открытую дверцу такси, и курила. Вся улица могла наблюдать, как Певунов к ней приблизился, как она его поцеловала в щеку и как они вместе втиснулись на заднее сиденье. Лариса буркнула что-то таксисту.

– Куда? – переспросил не водитель, а Певунов.

– В горы, любимый, в горы!

– Туда в один конец полтора часа.

– Хотя бы и сутки. Главное, мы наконец вместе.

Лариса стреляла глазищами, как прожекторами, была взбудоражена и несчастна.

– Ты не рад, мой хороший? Сердечко – тук-тук. Боишься, да? Дашута тебе по тыквочке – бум-бум. Бо-ольно! Ой!

Певунов смирился. Ее присутствие действовало на него подобно наркотику. Он не вникал в слова, умиленно слушал переливы ее голоса, звучащие для него одного. Будь что будет. Расплата – потом. Действительно, что тебе надо, старик? Рядом счастье твое синеокое – хохочет, ерзает, прижимается, щиплет за бок, тормошит, – о, дитя грешное, неразумное!

По городу ехали медленно, улицы были полны гуляющих. Попадались и пьяненькие – черт их не брал. Какой-то пожилой ханурик вымахнул из-за угла прямо под колеса и повис на капоте. Водитель матерно выругался. Ханурик, идиотически улыбаясь, сполз с капота и шустро, с озабоченным видом заковылял к пивной палатке. Из-под пиджака у него болтались подтяжки. Лариса смеялась до слез, потом посерьезнела:

– Вот, милый, кругом алкаши и самоубийцы. А ты хотел оставить меня одну в такой роковой день.

Как только выбрались на загородное шоссе, таксист набрал сумасшедшую скорость. По обочине проскальзывали чахлые деревца, склонившиеся в предчувствии зимних непогод. Виноградники пожухли. От земли тянуло сизым паром. Здесь, на природе, осень без помех совершала похоронное дело.

Лариса притихла, приникла к плечу Певунова и как будто задремала. Водитель, молодой, усатый человек, оказался не из разговорчивых и не из любопытных. За все время не вымолвил ни слова, если не считать ругани, когда пьяный ханурик прыгнул к нему на капот. «Что я делаю? – с презрением к себе сетовал Певунов. – Куда меня понесло? Часа через три придут гости, а меня нету. Даша станет оправдываться, что-то придумывать – ах как подло! А эта дрянь спит и в ус не дует. Она превратила меня в куклу, вытворяет со мной что хочет. Но она не виновата, виноват я один. Я сам жажду быть у нее в плену. Мне нравится, когда она дергает мои нервы, как веревочки. Что говорить, я рехнулся и не отвечаю за свои поступки. Дожил до седины и рехнулся. Так должно было случиться. Тот, кто над нами, меня наказал за чванство, за легкую жизнь. Наказал тем, что лишил рассудка. И это я принимаю, но за что наказывает он Дашу и Алену?»

Дорога поворотила в гору, и местность изменилась. Заросли низкого кустарника покрывали пологие склоны, а в отдалении тут и там желтели островки леса.

– Далеко еще? – оглянулся водитель.

Лариса проснулась.

– С километр, потом поворот. Я покажу.

– Ты бывала в этих местах?

– Да, любимый.

Певунов ничему уже не удивлялся.

Они свернули с шоссе и покатили по узенькой песчаной дороге. Певунов вспомнил, что где-то неподалеку расположена туристическая база. Неужели они едут туда? Красиво он будет выглядеть, если там окажутся знакомые, а они наверняка там окажутся.

– Куда мы едем, Лариса?

– Уже приехали. Стоп. – Она достала из-под переднего сиденья плотно набитую, разбухшую спортивную сумку и велела Певунову расплатиться с таксистом.

– Зачем? Разве мы не поедем обратно?

– Нет, любимый, мы переночуем здесь.

– Где здесь? Под кустиком?

– Не остри. Тебе не идет.

Певунов отдал водителю десятку, и тот обжег его недовольным, хмурым взглядом. Конечно, возвращаться пустому не хочется. Певунов злорадно ухмыльнулся. Не одному ему плохо.

Лариса передала ему сумку и пошла по тропочке вверх. Сергей Иванович вздохнул – и за ней. Все стало ему безразлично. Это не может продолжаться вечно, подумал он. Когда-нибудь кончится наваждение. А пока лучше не сопротивляться. Каждая попытка сопротивления – лишняя боль.

Лариса намного опередила его. Тропинка, петляя, поднималась в гору так круто, что Певунов задирал голову, чтобы увидеть мелькающий среди кустов синий Ларисин плащ. Он глянул вниз: шоссе просматривалось до самого горизонта, по нему, уменьшившись в размерах до игрушечности, ползла их «Волга». Пустынно было вокруг. Солнце скрылось за сплошными сизыми облаками, кажется, собирался дождь. Певунов с трудом преодолел желание бросить тяжелую сумку и помчаться вниз, добежать до шоссе, а там… на первой попутке домой, в тепло и уют, к праздничному столу с пирогами, соленьями и копченьями, охлажденной водочкой. К приятным разговорам и добродушным улыбкам. На свободу. Он больше не любил Ларису, не желал обладать ею. Ему ничего больше от нее не нужно, пусть только оставит его в покое. Думая так, он продолжал медленно карабкаться в гору, и это было удивительнее всего. Словно мысли его и желания отделились от тела и зажили самостоятельной жизнью. Они коварно подглядывали со стороны, как он шел, спотыкаясь, как трудно ему идти. Издалека донеслось Ларисино «ау!» – и он мыкнул в ответ, дал о себе знать. Он уже начал всерьез задыхаться, когда неожиданно открылась маленькая полянка, ровная, как ствол, окруженная и укрытая кустами шиповника и деревцами дикой сливы. Лариса поджидала его у плоского валуна, к которому человеческие руки не поленились когда-то подтащить несколько больших камней и чурок. Казалось, сама природа предназначила это место для отдыха усталым путникам.

– Посмотри скорее! – Лариса повела рукой туда, где сквозь прорезь кустарника открывался вид на равнину.

Да, это было чудесно! Как будто они очутились на краю гигантской пропасти, а перед ними внизу расстилалась темно-серая бесконечность земли, окаймленная слева стеклянной полоской моря. Пейзаж был отчетлив, от него захватывало дух. Возможно, они ступили в самое сердце Крыма.

– Нравится? – лукаво улыбнулась девушка. От городской, несдержанной на язык, взбалмошной Ларисы ничего не осталось. Юная фея с порозовевшими от смущения щечками застенчиво ожидала его ответа.

Певунов пробурчал:

– Ничего, подходяще. Ты, наверное, сюда на шабаш прилетаешь?

– Иногда. Очень редко.

Из сумки она прежде всего извлекла цветастую скатерть и расстелила ее на валуне. Потом начала доставать свертки со всевозможными закусками: копченая колбаса, рыба, баночка с солеными грибами, куски мясного пирога, жареная курица, – чего там только не было. Появились и бутылка шампанского и бутылка водки. Стол получился отменный, и Лариса явно ожидала слов признания и восхищения. Но Певунов молчал. Он думал, что поздно для него все это. Запоздал пикничок этак лет на двадцать. Лариса надулась:

– Я так старалась, а ты смотришь сычом… У-у, злющий какой! Не убьет, не убьет тебя Дашута. Сто раз прощала и еще разок стерпит. Не тушуйся.

– Гости придут…

– Не смеши меня, Сергей. Ты мужик или нет?

– При чем тут это?.. Что ж, давай праздновать! – У него это прозвучало, как «Давай помянем!».

Уселись рядышком на толстом сухом бревне. Предвечерняя прохлада спустилась с гор. Певунов озяб в своем легком пиджачишке. Какая-то пелена мерцала перед глазами, но, может быть, это наплывал туман. Лариса откупорила бутылку водки, налила по полной стопке. Красиво разложила на пластмассовой тарелке закуску. Сочную осетриную спинку подвинула ему.

– Спасибо! – сказал он. – Спасибо, девочка!

Водка никак на него не подействовала, но он почувствовал голод и начал запихивать в рот все подряд. Он заедал свое несчастье.

Лариса плеснула ему «пепси» в стакан.

– Запей, а то подавишься.

– Где мы будем ночевать? – Этот вопрос вдруг представился ему самым главным.

– На турбазе. До нее полтора километра. У меня там знакомый завхоз. Не волнуйся, со мной не пропадешь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю