Текст книги "Лунные ночи"

Автор книги: Анатолий Калинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Анатолий Калинин
Лунные ночи

Конечно, приятнее всего было бы еще и еще порадоваться вместе с читателем тому, как прекрасна степь. Есть где отдохнуть и разгуляться взору. Зачем далеко ходить за красками – они здесь. Не нужно искать слов – стоит лишь прислушаться к песне.

Но как быть, если после необычного, знойного лета наступила такая же необычная, знойная осень? Степь, заречные луга и станичные сады увядали со стремительной быстротой, и вскоре над всеми цветами и оттенками в природе восторжествовал один – бурый. Из всех трав тоже не сгорела только одна – полынь. И сверкающая зелень Вербного острова посредине реки перешла в охру и в пурпур почти на месяц раньше срока.

Может быть, мимолетному взору это и показалось бы красивым: будто горящий лес плывет по реке, сокрушая встречные волны.

Обычно к этому времени озимь уже не только вышла в краску, но всклочилась, как говорили здесь, то есть крепко уцепилась тончайшими нитями корней, раскустилась и, сильная, могла бесстрашно идти в зиму. Теперь же семена как упали в борозду, так и лежали в сухой земле и даже не зазубрились. Но если бы даже и прошли сейчас дожди, все равно зернам долго было бы теперь прорастать сквозь глыбы вывороченной лемехами тракторных плугов земли, долго бы тянуться к свету.

Всего месяц работал Еремин и уже начинал испытывать беспокойство. Если и дальше так пойдет, то трудно, ох как трудно будет поднимать район, выполнять решения сентябрьского Пленума ЦК. Решения, мало сказать, своевременные. И все, что можно было сделать в районе и что зависело от инициативы и умения местных людей, райком делал. Главное, что поставил целью себе райком, – привести в движение людей: колхозников, трактористов, партработников. В какой-то мере это уже удалось, лед, как говорится, тронулся, хотя впереди еще и лежало неоглядное поле работы. Надо не дать людям угаснуть, а для этого важно не утопить живой работы по осуществлению новых планов в болтовне о величественности и грандиозности этих планов.

Но были вопросы, решение которых району явно не по плечу, и, сколько бы здесь ни бились, дело ни на сантиметр не продвинется, все равно останется на старом месте. Не сдвинется оно до той самой поры, пока в него не впрягутся в области и повыше. Это было связано с той все еще благополучно здравствующей практикой планирования различных отраслей полеводства и животноводства «в общем и в целом», при которой одна отрасль чересчур забегает вперед, а другая безнадежно отстает, и вместе они не подкрепляют, а заглушают друг друга, как музыканты в плохом оркестре. В тех районах, где чаще засуха, в июне дуют черные ветры, внедряются в севообороты влаголюбивые культуры, а где климат помягче и местность пониже, ближе подпочвенные воды, – засухоустойчивые. Там, где выгоднее сеять яровую пшеницу, навязывают озимую, а где озимая давала по пару полтораста пудов с гектара, изгоняют пары из севооборота, теснят яровой. И от планирования животноводства складывалось впечатление, что, расписывая по графам коров, овец и свиней, думают главным образом не о новых тысячах тонн мяса, масла, молока и шерсти для государства, а о том, чтобы как можно больше насчитать рогов и копыт.

Полное пренебрежение к местным условиям, к инициативе! Районы и колхозы не имеют права пальцем пошевелить – делайте только то, что вам спущено из области. И получается, что направляем в колхозы специалистов, выдвигаем председателями умных людей и сами тут же связываем им крылья.

Все это Еремин собирался при первом же случае высказать секретарю обкома. В частности, сказать ему и о том, что у работников районов уже сейчас есть серьезные основания беспокоиться, как бы при планировании развития сельского хозяйства области на будущий год не были повторены ошибки прошлых лет. Если не подумать об этом теперь, в конце хозяйственного года, то потом, когда планы уже будут сверстаны, думать об этом и перекраивать их будет поздно.

Случай не замедлил представиться. Обком созывал секретарей райкомов на совещание, посвященное решениям Пленума ЦК. Правда, первого секретаря, с которым собирался говорить Еремин, в обкоме сейчас не было. После отъезда первого секретаря на работу в соседнюю республику его обязанности в обкоме исполнял второй – Семенов. Говорили, что он так и останется, на ближайшем пленуме его должны утвердить. Сам Семенов, очевидно, уже знал об этом, он и в кабинет первого перешел.

И на областном совещании он делал тот основной доклад, с которым обычно выступал первый секретарь.

Доклад Еремину понравился. Если в нем и не содержалось ничего нового сравнительно с постановлением Пленума ЦК, – по-видимому, докладчик и не ставил перед собой такой задачи, – то своевременность и правильность постановления были наглядно проиллюстрированы фактами и цифрами, взятыми из жизни области. Такими цифрами и фактами Семенов располагал в изобилии, доклад продолжался без малого четыре часа. Все это время аудитория слушала терпеливо, и только к концу доклада люди несколько утомились и стали чаще поглядывать на окна, в которых солнце уже начинало менять свою дневную желтую окраску на оранжевую. В зале под потолком зажглись люстры.

И нельзя было ожидать, чтобы доклад на такую тему был скупо кратким. Докладчик не имел права ничего забыть и обойти из того, что давно наболело и было упущено в руководстве сельским хозяйством области за много лет и что теперь надлежало сделать. Неплохо, конечно, было бы к тому, что упустили и что теперь предстояло сделать, услышать и как это сделать в условиях области. Но для этого, пожалуй, понадобилось бы еще два таких доклада. И такой цели, конечно, тоже не ставил перед собой докладчик.

Еще больше, чем сам доклад, понравилось Еремину, что оратор не читал его уныло и монотонно, как дьячок, не отбывал на трибуне положенные четыре часа, а, что называется, жил и горел на трибуне. Еремин и раньше слышал выступления Семенова, но сегодня только впервые увидел и по достоинству смог оценить, сколько, оказывается, энергии у этого пятидесятилетнего человека. Даже по звуку его голоса и по жестам можно было почувствовать, как он все это принимает к сердцу. От волнения лицо у него покраснело, он часто наливал из графина в стакан воду. Когда же он, говоря о бюрократических методах руководства, привел факт о директоре МТС, который затеял переписку со своим секретарем-машинисткой, требуя, чтобы она проявляла к нему больше чуткости, все хохотали минуты три, а Семенов стоял на трибуне и смотрел в зал сердитыми глазами.

После совещания Еремин решил еще на несколько часов задержаться в городе, чтобы лично встретиться с Семеновым, сказать ему то, о чем думал все это время, и попросить помочь району в самом неотложном.

В приемной секретаря обкома было многолюдно. На стульях у стен и на большом коричневом диване секретари других райкомов ожидали очереди на прием к Семенову. «Не успеет принять», – бегло оглядев приемную, приуныл Еремин. Но помощник Семенова успокоил его:

– Обещал всех принять, ждите.

И верно, секретари райкомов задерживались за дверью кабинета не больше десяти – двадцати минут. Видимо, Семенов хотел если и не вполне подробно, но все же поговорить с каждым. Еремину пришлось ждать немногим больше часа.

Общее хорошее представление о Семенове, которое составил себе Еремин издали и главным образом по докладу, вблизи не рассеялось. Еще не старое, с твердыми чертами лицо, светлые, немного навыкате глаза. С людьми он обращался просто, и это впечатление простоты усиливалось тем, как он был одет: в обычные, не очень хорошо разглаженные брюки и в широкую куртку с четырьмя большими накладными карманами.

– Так вот какой молодец. Неверова свергнул! – смеясь, сказал он, встречая Еремина посредине комнаты, на полпути между столом и дверью.

– Его, товарищ Семенов, партконференция свергла, – сконфуженно пробормотал Еремин.

– Знаю. Матерого зубра подвалили, а?! – Невысокого роста, он снизу вверх вглядывался в лицо Еремина прощупывающими глазами. – Ничего, мы его в областную партшколу послали, подучим… Садись. Молод, молод… – Еремин не сразу мог понять, с сожалением он это говорит или в одобрение. Должно быть, в одобрение, потому что он тут же заверил: – Ничего, не робей! Поддержим. Если что нужно, обращайся прямо ко мне.

В своем кабинете он оставался таким же живым и горячим, как и на трибуне. Еремин подумал, что молодость души, очевидно, была основной чертой этого человека. Правда, он был, пожалуй, не по летам шумлив, но и это, конечно, объяснялось все той же отзывчивостью его натуры, неравнодушием к ненормальностям жизни.

– Рассказывай, рассказывай, что у тебя, – указал он Еремину на кресло. И сам сел в другое такое же кресло, стоявшее напротив.

Еремин готовился к подробному разговору с секретарем обкома, но, оглянувшись на дверь и вспомнив, что там, в приемной, сидит много других людей, у которых, конечно, тоже есть что сказать, решил лишь коротко напомнить о том, что сейчас, при составлении планов на очередной сельскохозяйственный год, могло помочь делу.

– Подожди, – остановил его Семенов. – Ты человек хотя и молодой, но достаточно зрелый. Есть вещи, которые с кондачка не решают. Ты поднимаешь важный вопрос – о системе планирования, а хочешь изложить все это в двух словах.

– Я, Федор Лукич, сейчас хотел только сказать о самом принципе планирования. По-моему, есть опасность повторения ошибок прошлых лет…

– Так не годится, – укоризненно сказал Семенов. – Что значит о самом принципе? Опять в общем и целом? Это не постановка. Здесь нужны выкладки, цифры. И в панику, как известно, бросаться вредно. Если и есть такая опасность, мы здесь не слепые. Учитываем. Выбери время, изложи все это подробно в докладной и пришли. Со всеми цифрами и фактами.

– Я раньше уже писал, Федор Лукич.

– То, что было раньше, не будем вспоминать. Только пиши прямо на мое имя. Видишь вот, сколько их?! – Семенов положил ладонь на пухлую стопку бумаг и папок, лежавших на углу стола. – Свежие. И в каждой надо разобраться по существу, всем помочь. У нас теперь ни одна бумага не задерживается. Прочитаем и тут же принимаем конкретные меры. Пиши, разберемся, – твердо заверил он Еремина. – Еще что у тебя?

– Я бы просил, чтобы при распределении тракторов нашу заявку учли. Нечем поднимать плантаж под виноградники.

– Сколько?

– Мы просим пока о четырех.

– Дадим. – Семенов взял карандаш, записал на листке календаря. – Только смотри не привыкай с первых же шагов к иждивенчеству.

– Это, Федор Лукич, самое необходимое.

– Еще что есть? – Семенов бросил взгляд на дверь.

– До сих пор нам никак не заменят директора Тереховской МТС, о котором и вы говорили в своем докладе.

– Ас этим – в областное управление сельского хозяйства. Мы хоть и руководим ими, но подменять, как ты сам знаешь, нельзя. Нехорошо.

– Они давно уже обещают.

– Надо проявить настойчивость. Какой же ты будешь секретарь райкома, если не сумеешь заставить, чтобы с тобой считались! Все у тебя? – И он неожиданно протянул Еремину руку – Действуй.

Еремин пошел уже к двери, когда Семенов остановил его.

– Между прочим, мне передали из областного управления сельского хозяйства, что ты что-то там замудрил, – он сделал жест у головы, – с осенним севом. Тянешь со сроками.

– Если, Федор Лукич, посеять сейчас, в сухую землю, все равно не взойдет. А если и взойдет, то тут же зачахнет. Только зря семена и горючее переведем. Не говоря уж о затрате труда… Сеять в такую сушь – вопреки всякой агротехнике.

– Это, Еремин, какая-то новая агротехника, – грубовато-насмешливо сказал Семенов. – В это время мы всегда по области сев заканчивали.

– Эта осень, Федор Лукич, необычная. Старики говорят, пятьдесят лет такой не было.

– Вот-вот, ты их больше слушай, они тебе и еще что-нибудь наговорят. А еще агроном! Ты читал, что северные районы уже отрапортовали?

– Там же прошли дожди.

– Вот что, Еремин, ты секретарь молодой, – строго и снисходительно сказал Семенов. – Я тебе уже сказал: что нужно – проси, проявляй инициативу. Поддержим. Но план есть план. С меня оттуда, – он кивнул на телефон, – взыскивают, с тебя буду взыскивать я. Инициативу проявляй, но только без, – он опять сделал жест, – экспериментов. Государственная дисциплина прежде всего.

Из области Еремин возвращался вместе с товарищем, секретарем соседнего райкома Брагиным. Они учились вместе в одном Персиановском институте, женились на подругах и, когда обоих выдвинули на партийную работу, по счастливому совпадению оказались в соседних районах. Правда, Брагина выдвинули из агрономов МТС секретарем райкома на год раньше Еремина. Живя по соседству, они ревниво следили за работой друг друга.

Еремин пересел в машину к Брагину, и время незаметно бежало в воспоминаниях о годах, совместно проведенных в институте, и в восклицаниях о том, кто с их курса и из их группы где. Кто сейчас был в Сибири, кто на Кубани, кто в Заволжье. Брагин был большой весельчак, любил шутку и, вспоминая о ком-нибудь из общих знакомых, обязательно находил такую деталь, после которой они долго смеялись. Если бы дорога была и в пять раз длиннее, они все равно бы обо всем не переговорили.

Но когда стали приближаться к дому, оба примолкли и начали смотреть из окошек машины на поля, убегавшие в дымчатом свете луны назад по обеим сторонам дороги. Потянулись поля района, в котором работал Брагин.

– Это уже мои, – хозяином повел он рукой из открытого окна машины.

Еще по дороге в область Еремин обратил внимание, что в районе, где работал Брагин, было немало только что засеянных полей, в то время как в районе, где работал Еремин, все поля, кроме полей пара, были незасеянные. За этот же день в районе Брагина засеянных полей еще прибавилось, и лишь кое-где между ними мелькали прогалины нетронутой земли. В разгаре был осенний сев, хотя и здесь в конце августа и в сентябре тоже не выпало ни одного дождя. Земля иссохла, стала как порох. Но и сейчас, несмотря на то что уже спустился вечер, справа и слева от дороги при свете фар тракторы продолжали пахоту, выворачивая плугами из борозд огромные глыбы земли, и таскали за собой сеялки. Под луной эти глыбы лежали в степи, как обломки скал.

– Ты же, Михаил, агроном, – с возмущением повернулся Еремин к Брагину, – и не хуже меня знаешь, что все это бессмысленная работа. Выброшенные на ветер труд, семена, горючее. Зачем вы сеете?

– Ты, Иван, только первый год секретарем райкома, а я уже два года, – ответил Брагин.

– Ну и что же? – недоумевая, посмотрел на него Еремин.

– Если, допустим, в районе будет недород, с секретаря райкома не взыскивают – стихия, а за срыв сроков посевной – сам догадайся.

После этого для Еремина вдруг почему-то потеряли всю свою привлекательность и показались неинтересными и ненужными все те разговоры, которые они вели в дороге. Еще в городе они условились, что заедут по пути к Брагину домой, посидят и продолжат разговоры за столом. И жена Брагина будет рада гостю. Но теперь Еремин вдруг решил пересесть в свою машину и ехать прямо к себе в район. Брагин удивился и обиделся. Распрощались они сухо.

Не заезжая домой, Еремин решил проехать по колхозам района – встретиться с людьми, посоветоваться с ними, как быть дальше. Знания и опыт агронома подсказывали ему, что сеять озимые в такую сушь и в такую землю – все равно, что не сеять. В лучшем случае зерно пролежит в сухой земле до весны и взойдет. Конечно, при этом не приходилось бы рассчитывать на урожай; хорошо, если он дотянет до среднего. Но скорее всего, влаги, остающейся в почве, еще хватит на то, чтобы зерно проросло, а вот на то, чтобы росток укрепился и возмужал, не хватит. Возможно, думал Еремин, он и чего-то недоучитывает, может быть, знания и опыт других людей подскажут и что-нибудь неожиданное, другое. Обстановка складывалась угрожающая, и если после такой теплыни сразу лягут на землю морозы, может статься, что район этой осенью вообще почти ничего не посеет, и тогда вся ответственность падет на его плечи. Еремин ответственности не боялся, но это же невиданное дело, чтобы целый район осенью почти ничего не посеял.

Если у него и оставались еще какие сомнения, то в первом же колхозе, куда он приехал, они рассеялись.

– Куда, Иван Дмитриевич, ни кинь – будет клин, – сказал ему председатель Кировского колхоза Степан Тихонович Морозов, с которым они вместе три часа ездили по полям, от бригады к бригаде. – И если посеем сейчас – весной пересевать, и если не посеем – все равно тоже сеять. Так люди же нам не простят, если мы семена и труд загубим. А там, смотри, дождик вокруг погуляет и к нам придет.

– Вот и я так думаю, – обрадовался Еремин.

И когда после этого, продолжая поездку по району, Еремин наткнулся в степи на сеялочные агрегаты, он уже без колебаний, своей властью прогнал их с поля и, заехав в МТС, коротко сказал директору Мешкову, что только ради первого случая это ему прощается, но только в первый и последний раз.

А жара, как нарочно, стояла летняя. Вокруг по горизонту громоздились тяжелые тучи, их пороли молнии, и порывами ветра приносило раскаты грома, запах дождя, а над землями района опрокинулся лазурно-чистый, без облачка, без единого волокна купол неба. Стаи уток и гусей, начавшие свой осенний отлет и тоже, должно быть, обманутые этой игрой природы, теперь потянулись в обратном направлении, на летние озера.

В другое время Еремин только порадовался бы всей этой благодати, сейчас же он охотно променял бы ее на осеннее ненастье, на проливной дождь, на слякоть и грязь, только, конечно, с условием: хотя бы дня три после этого постояла посевная погода.

Нет, сеять нельзя. Это будет преступлением. Не для того же его пять лет учили на народные деньги в институте и не затем избирали секретарем райкома, чтобы он теперь все это забыл, всем этим пренебрег и, спасая свою шкуру, думал только о цифрах в графе посевной сводки, а не о сотнях и тысячах тонн действительного урожая на полях района.

Но коль твердо решение не сеять, надо сделать и так, чтобы после первого же дождя район отсеялся не за десять – пятнадцать, как обычно, дней, а за два дня и, самое большее, за три. И, объезжая район, встречаясь с председателями колхозов и колхозниками, проверяя готовность тракторного парка, Еремин только и уповал на это и это же внушал людям.

Во время поездки его мысли несколько раз возвращались к той докладной записке, которую он обещал прислать в обком Семенову. Чем больше Еремин обдумывал ее, тем тверже приходил к убеждению, что главному обстрелу надо подвергать неправильное, сковывающее инициативу колхозов планирование. В этом корень многих зол.

Мысли и слова наворачивались тяжелые, гневные. Иногда незаметно для Еремина они превращались у него в монолог, обращенный к невидимой аудитории, состоящей из работников областного и республиканского «планов».

«Товарищи хорошие, – обращался к ним Еремин, – когда же наконец заговорит в вас совесть и вы перестанете планировать скопом, вслепую?! Вас уже критиковали, как говорится, и в хвост и в гриву – и на Пленумах ЦК партии, и в печати, и на колхозных собраниях, а совесть у вас так и не заговорила. Молчит она как рыба, и как наделяли, так и продолжаете вы наделять колхозы теми мертворожденными планами, от которых плачут горючими слезами и земля и люди. И какую еще нужно придумать в арсенале нашей критики сверхмощную артиллерию, чтобы пробить броню вашего равнодушия и косности, какие подобрать слова?! Есть эти слова, но их не терпит бумага».

Однажды Еремин, полемизируя с воображаемыми собеседниками, видимо, так вошел в свою роль, что шофер Александр, все время поглядывавший на него изумленными и сочувствующими глазами, не выдержал.

– Иван Дмитриевич, – прервал он Еремина, – да напишите вы на этого типа в обком.

– На какого типа? – очнувшись от своих мыслей и возвращаясь к действительности, непонимающими глазами взглянул на него Еремин.

– На очкастого.

– На какого очкастого? – еще больше удивился Еремин.

– Да на этого, с которым вы всю дорогу сражаетесь. Удивляюсь вашему терпению, он уже и из меня все жилы вытянул. Вы ему говорите, что колхозы у нас уже укрупненные и кадры не те, а он их опять в пеленки кутает. Мне и то уже, слушая вас, все понятно, а он – как пень. Я по вашим словам и портрет его могу описать: роста небольшого, в очках и лоб бугром, как у нашего бывшего секретаря райкома Неверова.

– Так ты слышал? – сконфуженно спросил Еремин.

– Это и со мной бывает, – ободрил его Александр. – Написать вам надо об этом – прямо в обком. А не подействует – в ЦК. И так написать, чтобы как из этой самой артиллерии… – Александр улыбнулся.

– Придется написать, – согласился Еремин.

Боясь, что самые верные мысли и слова могут безвозвратно уйти, он решил не откладывать своего намерения до возвращения в райцентр, посидел одну ночь за шатким хозяйским столиком на квартире, где они остановились на ночлег, и к утру докладная была окончена. Все необходимые цифры и подсчеты он давно уже носил с собой в записной книжке.

В конторе МТС исписанные карандашом листки ему перепечатала машинистка, на ближайшей почте сдали объемистый, склеенный из оберточной бумаги пакет и, повеселев, поехали дальше. Александр больше не слышал, чтобы в дороге Еремин вступал в споры с невидимыми собеседниками.

В пути их догнала телефонограмма из райкома о том, что Еремина вызывают на новое совещание в область. На этот раз собирали всех первых секретарей райкомов вместе с председателями колхозов. Признаться, Еремин рад был бы не отрываться в такое время от района, но нельзя было и не поехать. Конечно, новый доклад, который он услышит на совещании, обещает быть интересным и полезным. Из него теперь уже можно будет почерпнуть не только то, что нужно делать, но и как это делать. И прения обещают быть интересными.

На этот раз выехали на совещание несколькими машинами. Еремин сел в «Победу» к Степану Тихоновичу Морозову. Из чувства гостеприимства Морозов хотел усадить Еремина впереди, по Иван Дмитриевич сел рядом с ним на заднем сиденье. Рядом с шофером сел председатель колхоза «За власть Советов» Полторыбатько, который еще не успел обзавестись легковой автомашиной.

– Хоть на даровом бензине прокатиться, – прогудел он, захлопывая за собой дверцу и тесня в кабине шофера своим широким телом.

– Счет предъявлю, – пригрозил Морозов.

Следом потянулись другие машины: старенький, с залатанным тентом газик председателя колхоза «Советский юг» Жаркова, тускло-голубой «Москвич» куйбышевского председателя Фролова и внушительная по виду, но крайне ненадежная трофейная «лайба» тереховского председателя Черенкова. Подъемы она брала еще неплохо, а когда нужно было спускаться с горы, Черенков предусмотрительно вылезал из машины и шел до самого низа пешком – не было надежды на тормоза.

Когда выехали на шлях, побежавший рядом с осенней желтой лесополосой, и Еремин оглянулся, сзади на целых три километра клубилась суглинистая пыль. Замыкающей шла «лайба».

И на этом совещании с основным докладом выступал Семенов. Еремин заключил, что доклад по такому важнейшему вопросу, как решения Пленума ЦК, и перед такой ответственной аудиторией – в зале собралось двести председателей колхозов и около двухсот секретарей райкомов и председателей райисполкомов – Семенов никому не хотел передоверить, хотя, конечно, ему и нелегко было вот уже второй раз за неделю по четыре часа выстаивать на трибуне. Однако энергии и молодости этому человеку, несмотря на его пятьдесят лет, было не занимать. Все четыре часа он держался на трибуне так же темпераментно, ни разу не позволил голосу упасть с мажорной волны и почти не утомил аудиторию. Правда, одна половина аудитории – председатели колхозов – слушали его более внимательно, чем другая – секретари райкомов и председатели райисполкомов, которые уже во второй раз слушали этот доклад. Сначала Еремин, уловив в словах Семенова что-то знакомое, подумал, что это неизбежные совпадения, потому что и тогда и теперь Семенов должен был делать доклад на одну и ту же тему, но, вслушавшись, убедился, что и весь доклад тот же самый. Те же факты нетерпимых методов руководства сельским хозяйством, тот же веселый анекдот о директоре МТС, затеявшем переписку с секретарем-машинисткой. И, как на первом совещании, аудитория, минуты три от души хохотала, а докладчик стоял на трибуне и смотрел в зал сердитыми глазами. Правда, смеялась только половина аудитории – председатели колхозов, а другая половина переглядывалась в это время и понимающе улыбалась.

Впрочем, нельзя было и требовать, чтобы тот же самый человек на протяжении одной недели произнес два новых доклада на одну и ту же тему. Вполне достаточно, что для той половины аудитории – для председателей колхозов, которые слушали доклад впервые, – он был новым. На это, в сущности, и было рассчитано совещание.

А председатели колхозов, судя по всему, остались довольны.

– Вот это, я понимаю, критика! – восхищенно сказал после совещания Морозов, усаживаясь рядом с Ереминым в машину.

– Да, – подтвердил Еремин. Он, признаться, ожидал от этого совещания и чего-то другого, но не мог не согласиться со словами Морозова.

Минут пять после этого они ехали молча, и потом Морозов с сожалением сказал:

– Жаль только, что у него не осталось времени сказать, как все это теперь исправлять нужно. А, Иван Дмитриевич?

Еремин не ответил. Утомленный, он как сел в кабину, прислонился щекой к мягкой обивке, так и уснул. Проспал всю дорогу. Когда же внезапно проснулся и глянул прямо перед собой еще затуманенными сном глазами, увидел сквозь стекло машины под горой обнимавшую подножие степи излучину Дона, белый остов дебаркадера на воде и рассыпанную на прибрежном склоне толпу домиков районной станицы.

В районе его ожидала невеселая встреча. Дождя не было и, кажется, вообще не предвиделось. То еще ходили по горизонту грозовые облака, и людей подбадривало эхо отдаленного грома, а то небо совсем очистилось, установилась тишь, и не было никакой надежды, что ветром нагонит тучи. Похоже было, лето в этом году так прямо и перейдет в зиму. Вернувшись в район, Еремин почувствовал, что люди совсем упали духом. Даже те, которые до этого все время безоговорочно поддерживали Еремина – ждать дождей, не сеять, – заколебались: этак можно дождаться и морозов. А сейчас еще есть хоть какая-то надежда на росы: может быть, они увлажнят землю. Директор Тереховской МТС Мешков поставил этот вопрос на бюро райкома, и, когда надо было подтверждать прежнее решение – не сеять, Еремин увидел, что из семи человек за это проголосовали только четверо. Два голоса против, второй секретарь райкома Чикомасов воздержался. Неожиданно пригодился голос районного уполномоченного по заготовкам Кравцова, о котором у Еремина до этого сложилось впечатление как о человеке осторожном. Из всех членов бюро он, пожалуй, был самым молчаливым. И теперь Еремин немало удивился и обрадовался, когда Кравцов из-за книжного шкафа, где он всегда сидел, первый подал свой голос за то, чтобы еще подождать сеять.

Еще никогда не видели Еремина ни в райкоме, ни дома таким угрюмым и нервным. Шофер Александр, искоса поглядывая в машине на его смуглое лицо с надвинутыми на глаза бровями, предпочитал не затевать с ним в дороге обычных разговоров на международные темы. Днем в райкоме Еремин то и дело вставал из-за стола и щелкал ногтем по стеклу барометра, а дома за ночь раз десять выходил на крыльцо, нетерпеливо, с жадностью всматриваясь, не просверкнет ли по сине-зеленому небосклону молния, не докатится ли отзвук далекого грома. Нет, ни вспышки, ни хотя бы отдаленного раската. Стояли безветренные лунные ночи. Он возвращался в дом, ложился на кровать, чтобы через полчаса опять подняться и выйти.

Зато не было недостатка в «молниях»-телеграммах и в раскатистых телефонных звонках из области. На столе у Еремина составилась целая стопка зеленых, желтых и розовых листков-телеграмм, и помощник, робея, за день несколько раз подкладывал ему новые. Еремин давно уже пришел к выводу, что ничего не остается в его положении, как просто продолжать складывать в стопку эти телеграммы. А заслышав продолжительный и нервно-прерывистый телефонный звонок, междугородный, он предпочитал вообще не снимать с рычажка трубку. Пусть лучше думают, что он в колхозах или же что он совсем зазнался, – все равно ему нечего было сказать, нечего ответить. Он выходил из-за стола и начинал постукивать ногтем по стеклу барометра. Стрелка, потрепетав, опять упиралась в «ясно».

Если кто и укреплял Еремина в правильности принятого райкомом решения – это председатели колхозов. С укрупнением колхозов на посты председателей в районе подобрались люди опытные, специалисты и практики сельского хозяйства. Из всех восьми дрогнул было тереховский председатель Черенков, потихоньку ночью поднял сеялочные агрегаты и вывел на загонки, но агроном там тоже не спал и тут же завернул их обратно. И Черенков хотя и пошумел, но сдался.

В те дни, когда Еремин не бывал в колхозах лично, он звонил председателям по телефону.

– Держитесь, Степан Тихонович? – спрашивал он у Морозова.

– Стоим, – отвечал Морозов и в свою очередь спрашивал: – Как там ваш колдун со стрелкой, не вещует?

Еремин и рад был бы солгать, но не мог.

– Не вещует.

– А мои штопки на боку что-то начинают… Вот посмотрите, Иван Дмитриевич, они раньше вашего райкомовского вещуна наколдуют.

И Морозов смеялся в трубку. Но что-то его смех звучал в ушах у Еремина не очень-то весело.

В такие моменты обычно подвергаются испытанию зрелость и закалка людей, и Еремин радовался, убеждаясь, что райком не ошибся, доверив руководство колхозами тем, кто заслуживал этого доверия, кто не боялся взять на свои плечи груз ответственности. Но не следовало и обольщаться. Это были живые люди, подверженные влияниям и сомнениям, у них есть нервы. Кажется, Лев Толстой уподоблял нервы людей струнам, которые могут всего до известного предела накручиваться на колки. Люди, которым радовался Еремин, твердо верят в свою правоту, но и их твердость уже доходит до той черты, за которую страшно заглянуть: а вдруг и в самом деле прямо после такой жары на землю падут морозы? Слишком тяжел груз ответственности, который лег на плечи этих людей, он и Еремина угнетает. Конечно, они знают, что сеять сейчас – это все равно что не сеять. Но если они дадут сейчас свое согласие посеять и потом не взойдет, на них никто не укажет, обвинят во всем стихию. А если они посеют и колхозы недоберут хлеба, то все забудут, что это из-за того, что нельзя было сеять, и будут, вспоминать лишь тех, кто не дал своего согласия сеять. От этих мыслей может дрогнуть и не только такой, как Черенков, а человек покрепче, посильнее.