Текст книги "Конец здравого смысла"

Автор книги: Анатолий Шишко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Шишко Анатолий
Конец здравого смысла

Фантастический роман-памфлет

Когда-то «здравый смысл» английского буржуа пользовался незыблемым авторитетом. Этот патентованный здравый смысл служил не только предметом обывательского потребления, отечественного и международного, но соблазнял даже кое-кого из философов. Он был тем прикрытием, под которым строилась хищническая политика британского империализма, создавалось экономическое господство Англии – «на морях» и в колониях.

Непочтительная история в последнее время откровенно и решительно развенчивает "здравый смысл" обросшего традициями, до сих пор такого уверенного в себе, спокойного и уравновешенного капиталистического класса Англии, вскрывая и показывая миру всю нездоровую бессмыслицу его нынешних исторических устремлений. Сатирический роман А. Шишко заостряет ощущение этого явственно всеми воспринимаемого конца здравого смысла буржуазной Англии, внося ряд забавных необычайностей и неожиданных положений в цитадель английских традиций и английской "высокой политики" – в придворные сферы. Автор умело пользуется приемом фантастики, чтобы в утопических узорах ближайшего будущего развернуть и показать читателю преломленными в сатирическом зеркале черты близкой и знакомой нам современности, и дает галерею лиц, которые без труда будут узнаны всякими, кто внимательно следит за текущими событиями.

Автор как будто только скользит по поверхности, как будто только смеется. В действительности удар его бьет метче. Острие сатиры скользит по ткани, тронутой разложением.

Вот почему, даже без большого нажима, оно проникает глубоко и вскрывает достаточно ясно смысл процесса, современниками которого мы являемся.

Роман Анатолия Шишко "Конец здравого смысла" представляет значительный интерес. Это очень остроумное приключение, перенесенное в близкое будущее.

А. Луначарский

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
МАСТЕРСКАЯ БЕЗУМИЯ

Глава первая

Представьте себе улицу Парижа вечером 17 июля 19... года.

Непрерывный гул воздушных дорог, шипение, треск, грохот.

Ослепительные электрические шары заливают белым светом прозрачную паутину крыш над городом.

Париж под стеклянным колпаком. Люди приспособились не зависеть от погоды, а луна и звезды не волнуют даже поэтов.

Сквозь толщу сводов лучи солнца не доходят до первых этажей. Оно заменено газом, магнитными прожекторами, в виде огромных юпитеров, расставленных на перекрестках.

Программа дня делового француза не может быть прервана совершенно нелепым, в сущности, дождем. Там, в провинции для посевов – это необходимо, но горожанин вспоминает о виноградниках не иначе, как беря бутылку в руки, а зелень полей, лесов – можно встретить на открытках или в искусственно орошаемых парках.

Последние партии галош и зонтиков прямо с разорившихся фабрик были доставлены в музей Клюни, как оригинальный пережиток варварства. Осмотр с 10 до 4... Там же случайно сохранившаяся лошадь. На плас д'Опера громкоговоритель поет арию из Кармен. Волнующаяся масса человеческих голов напряженно следит за тореадором, распластывающим быка на радиоэкране.

К одобрительному рокоту любопытных примешивается вопль женщины, повисшей на балконе десятиэтажного дома.

Возможно, что она оступилась при посадке в аэробиль, или, нанятая кем-нибудь другим, воздушная машина улетела, не обратив внимания на сигналы.

Улицы настолько загружены экипажами различных типов и конструкций, что деловые люди предпочитают пробегать эту площадь на колесах, привинченных к подошвам ботинок.

Высчитано, что гражданин с вокзала Сен-Лазарь до центра должен проехать в автомобиле не менее двух суток, если он не желает воспользоваться воздушным такси.

Но последнее рисковано, так как авиоэкипажей в одном Париже насчитывается около полумиллиона. При беспрестанном движении в ограниченном пространстве авиопуть грозит частыми катастрофами. Издалека, своеобразным тихим рокотом дают о себе знать аэропоезда дальнего летания. Приближаясь к станции, они ревут как стадо бизонов, пронзая друг друга световыми и звуковыми сигналами. Эти поезда имеют специальные площадки над сводами и в городскую жизнь не вмешиваются.

Но любители природных красот горизонта напрасно рассчитывают насладиться ими с аэропоездов, потому что небо, отчужденное у господа бога, принадлежит фирмам, рекламирующим товары. Места строго разграничены. Так, например, пониже Венеры, но гораздо ярче горит плакат:

ЖЕНЩИНЫ, ПОЛЬЗУЙТЕСЬ

ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ПУДРОЙ

"Аромат Звезды"!

А рядом с Большой Медведицей помещается анонс о сигарах «Восторг». Конкурирующие фирмы распланировали все, стоящие внимания, созвездия, и столкновения бывают только в экстренных случаях, например в периоды лунных затмений.

Каждому предпринимателю очень важно использовать какое бы ни было затмение в собственных выгодах.

В прошлом году луну перекупил округ Сены, и на черном фоне затмения красовалось:

Голосуйте за радикала

ЖАНА ЛАРМУАНЬЕ!

Правда, депутату удалось вместе с черной полоской вползти в парламент, но в следующий раз затмение, судя по газетам, куплено автомобильным королем Фордом.

При конкуренции и платежеспособности американского финансового капитала тресты и синдикаты комбинируются, распадаются, возникают снова.

Фирма мазей от чесотки совершенно спокойно предлагает средства для ращения ресниц.

И на естественное негодование покупателя отвечает:

– Очень жаль, но вы поздно пришли. С трех часов мы уже торгуем авиомотоциклетками.

– Не сбивайте с толку покупателей, Пьер! – перебивает старший приказчик.– Двадцать минут тому назад мы с домом и штатом перешли в трест противогазных масок... Не угодно ли?

Наивный провинциал попробует вступить в спор, пока его не вытолкают с криком:

– Не мешайтесь. Сейчас здесь открывается магазин гуттаперчевых изделий.

Несчастный человек, выброшенный в суету, сразу даже не поймет, за что он пострадал, и горе ему, если он растеряется. Любая машина сжует его, словно зернышко, и, не говоря уже о царстве небесном, вряд ли он попадет в хронику происшествий.

* * *

Такая неприятность только что произошла с молодым человеком в стоптанных, удивительно шлепающих ботинках.

Он, как шарик рулетки, выскочил из магазина и закружился на движущемся тротуаре.

По миловидной привычке нагибать голову, обнажая упористую, бычью шею, в молодом субъекте угадывался англичанин, человек знающий свое место в жизни, но погибший в лабиринте дверей.

Уличные зеркала сразу в десяти видах отразили его искаженное лицо. Прожекторы высекли пламя из его рыжих волос. Пот градом катился с тупого, каменного подбородка, и весь он, угловатый и резкий, походил на бабочку, трепетавшую крыльями пиджака.

Площадка, где очутился молодой человек,– это бывшая рю Риволи, улица торговли, взметнувшаяся в коммерческом азарте на десять пылающих этажей ввысь.

Каждый этаж – коридоры раздвижных пассажей.

Справа и слева, то вблизи, то где-то под алебастровым потолком зияли рекламы.

В гранях зеркал неожиданно загорались плакаты.

Англичанин вдруг увидел, что он находится в галантерейном отделе.

Тысячи чулок, клубки лент кружились в непрерывном вихре. Едва он успел очнуться – виденье исчезло. Последние образцы, сверкнув ажурной пяткой чулка, растаяли в шелках, льющихся свежим, речным потоком с перил второго этажа магазина.

Синие, розовые шелка шуршали, падая кусками, изгибаясь на прилавках. Сотни ножниц стальными молниями кромсали розовое тело шелка, и белые пакетики разбегались по рукам в толпе.

Минута оцепенения,– и молодой человек наткнулся на группу манекенов, дрыгающих ногами в новых брюках.

Сверху сыпались листовки:

Мойтесь мылом Фламмера!

Патентованные перья Гусса!

– Укрепляйте кожу,– подхватывал громкоговоритель, и англичанин, схватившись за голову, метался от одной стены к другой, не имея сил оторваться от светящихся квадратиков на полу с надписями, рисунками, пока не попал в кабинет директора.

Расплывшийся мистер в клетчатом костюме звонил по телефону, принимал радиодепешу и что-то выкрикивал в трубку рупора.

В позе обелиска англичанин стоял минуту, две, три,– директор не обращал внимания.

– Я желаю работать,– заявил молодой человек.

– К черту! – бросил директор.

– Я оттуда, сам дьявол послал меня к вам. Дайте работы.

Толстяк, накричавшись всласть, бросил трубку и, закинув ноги на стол, взял сигару.

– Алло, хорошо сказано! Что вы можете?

– Все.

– Дельно! Вы будете кувыркаться по улицам с плакатами. На вашем костюме будет написано: "Я один из многих паралитиков, излечившихся пилюлями Трафта".

– Идет, но я хочу есть...– заикнулся англичанин.

– Это меня не интересует. За кувыркание – пять франков в день. Вы не женаты?

– Нет.

– Тем лучше. Судя по вашему виду, вы долго не прокувыркаетесь, выплачивать же пенсию жене – нашей фирме не интересно. Подпишитесь.Англичанин взялся за перо.

– Но сколько-нибудь вперед. Я не ел два дня,– голос молодого человека дрогнул.

– Нам нет дела до ваших жизненных осложнений,– бросил толстяк, затягиваясь,– здесь так много бездельников-французов.

– Я англичанин. Мое имя – Марч Суаттон.

– Немного лучше, но денег вперед ни одного су!

– К дьяволу! Я не подпишу. Слышишь, животное!

Толстяк икнул, захлебнувшись в жирном хохоте:

– Понял. Хочешь денег, а не работы.

Нажал какую-то кнопку. Марч не разобрал, что, собственно, случилось. Словно бомба взорвалась под его ногами.

Пружиной его швырнуло вверх к перилам, и уже внизу по иронической улыбке служителя он понял, что из кабинета его выбросил автовышибатель системы Форд (10 долларов за штуку, упаковка, доставка за счет фирмы).

Теперь лицо молодого человека с раскаленными злобой глазами напоминало маску с ума сошедшего.

Металлический голос прокричал в уши Марчу:

ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ТОЛЬКО ПАСТОЙ ХЛОРОДОНТ!

Незаменимо для зубов!

Англичанин выругался сквозь плотно посаженные зубы и головой вперед ринулся в хоровод вертящихся и поющих дверей.

В одной руке он стиснул шляпу, а другая сжималась от нетерпения разрядиться в чью-нибудь неподатливую грудь фейерверком великолепного бокса...

– Слушайте. Дайте мне...

– Что вам угодно?

– Бутерброд.

– С чем? Поскорей, наша закусочная закрывается через десять минут,она куплена на бирже Морганом под шоколадное производство.

Приказчик выхватил два ломтя, густо смазанные икрой. Автоматический заворачиватель обхватил бутерброды пергаментом и сбросил по желобку...

– Внизу получите... три су.

Марч уплатил, жадно проглотив слюну.

– Но мне еще хотелось бы...

– Нельзя, продано, закрыто! – приказчик скинул с себя пиджак и очутился в синей куртке с именем "Морган" на обшлагах.

– Третий костюм за день. Извините,– улыбнулся продавец и на глазах покупателя стал опускаться вниз.

Англичанин забылся в легком обмороке, а когда он открыл глаза,фаланга подъемных площадок выгружала горы сладостей.

Упакованные тюки вливались в магазин хрустящим потоком, затопляя витрины, прилавки.

Электрические собиратели, щелкая, смахивали сосиски, окорока, колбасы в пропасти желобков.

Марч попятился от наступающего на него бидона с кофе и вдруг, вспомнив о своих бутербродах, заметался, ища выхода...

– Вам какао? Кофе? Есть шоколад "Индустрия". Кило? Полкило? забарабанил человек в синем.

– Мне два бутерброда мои, понимаете?

Человек презрительно дернул плечом и закричал:

– Вафли "Демократия". Тянучки "Лига Наций".

Марч выскочил на улицу и побежал по тротуару.

Внизу, в синей глубине десятиэтажного провала, на земле колыхалось море человеческих фигур.

Из клокотавшей пропасти доносился грохот приведенного в движение металла.

Сочные клубы автомобильной гари обволакивали этажи, и люди, спешащие по тротуарам на той стороне, казалось, бежали по воздуху. Дым маскировал движущийся асфальт, и черные силуэты напоминали пожарных.

Да, это походило на пожар, где единственными сгораемыми предметами были люди. Все остальное – железо, бетон, сталь – казалось вечным в безумном хаосе нагромождения, лязга, пения проводов, скрежета и дикого воя сирен.

Марч, втянув голову в плечи, бежал вместе с толпой. Его шевиотовый потертый пиджак развевался наподобие флага. Весь вид Марча кричал о терзаниях человеческого существа, не кормленного и раздраженного до предела.

Какой-то субъект, бегущий впереди на колесах, нанял дрожащий в воздухе аэротакси и умчал, пустив в нос англичанину струю дыма.

– Проклятье! Эй, вы!

Что-то скользившее впереди рухнуло к ногам Марча.

Англичанин остановился. Это была женщина.

– Мсье,– простонала она,– дайте руку.

– Что с вами? – раздраженно буркнул Марч.

– О, мсье, ничего хорошего. Мне вчера сделали прививку от ревности в Институте Уничтожения Вредных Чувств... Я второй день бегу...

– Куда?

– Ах, мсье, это неизвестно даже Институту. Последнюю неделю я питалась пищевыми пилюлями. Мне некогда обедать. Я так ослабла. Вместе с ревностью я, кажется, потеряла аппетит. По дороге из Института я забыла свой адрес. Теперь придется в Отделение Освежения Памяти. Благодарю вас!

Вырвав руку, она бросилась в такси.

Молодой человек попробовал улыбнуться, но, вспомнив о еде, заскрежетал зубами.

– Черт, хотя бы этих лепешек!..

Глаза Марча сразу поймали нужное.

Ярко-желтая вывеска и на ней:

КАФЕ

Молодой человек рассмеялся, открывая дверь. Волна испарений ударила терпким, но вкусным ароматом.

Одиннадцать или больше – трудно определить, не только циферблат часов, но и самое кафе с эллипсоидом цинковой стойки – все колышется в синем табачном дыму.

Оркестр оборвал игру. Сразу вспыхнули крики и звон бутылок.

Вошедший в изнеможении рухнул на стул и осмотрелся.

Оркестр вновь играет что-то гулкое, от чего бокалы плачут жалобно и звонко.

В углу, за столиком, трое мужчин кончают ужин.

Марч напрасно шарит в карманах пиджака.

Взор его остановился на недоконченном блюде. Он вздрогнул как на электрическом стуле.

– Мосье не будут так любезны уделить что-либо из их ужина? нерешительно спросил Марч по-французски с резким акцентом.

Сидящие повернулись к нему.

– Мы уже кончили.

– Вы француз? – удивился другой.

– Я англичанин. Вы разрешите?

И прежде чем кто-либо успел разрешить, молодой человек жадно принялся за холодный картофель.

– Может быть, вы хотите пить? – один из говоривших откинулся на спинку кресла, следя за соусом, исчезавшим во рту чрезвычайно подвижного англичанина.

– Пить?.. Нет. Благодарю,– хладнокровно заметил Марч и встал.

– Бокал красного,– продолжал настаивать сидящий.

Человек, предлагавший пить, выглядел молодым... Пожалуй, самое изумительное в нем – глаза, серые, бегающие и рассматривающие в упор, одновременно холодные и смеющиеся. В уголках губ контролирующая улыбочка. Одет он во что-то штампованное, незапоминающееся.

– Нет, благодарю,– попятился Марч.

Собеседник поспешно встал, обнаружив подвижную фигуру в плотном английском пальто.

– Вы не должны уходить. Меня зовут Лавузен. Анри Лавузен, художник.

– А меня...– запнулся англичанин.

– Вы забыли? – ласково спросил Лавузен.

– Нет, конечно. Мое имя Марч Суаттон. Но я, право, не могу вспомнить свою профессию...

– Она ужасна, что-нибудь вроде репортера, палача, доктора? – улыбнулся Лавузен.

– Хуже. У меня ее нет вообще. До свидания! – и англичанин, повернувшись, выбежал из кафе.

Лавузен поспешил за ним.

– Слушайте, вы, человек без профессии! Одну секунду!

– Ну,– отозвался хриплый голос Марча.

– Вы мне нравитесь,– прокричал Лавузен,– и если я вам понадоблюсь, приходите ко мне. Мой адрес: рю Севинье, 4, ателье художника Лавузена... Обещаете?

– Может быть,– донесся ответ.

В отсвете фонаря Лавузен едва уловил тень торопливо убегавшей фигуры.

Глава вторая

К одиннадцати старинный квартал Марэ затихает.

Еще в центре гудит волна моторов, устало мигают рекламы.

Париж возится, сопит, вздрагивает.

На рю Севинье – излюбленном убежище художников-антикваров,– в низеньких домиках со скрипучими жалюзи рано гаснет свет.

Улица эта сравнительно тихая: два-три убийства, около десятка раздавленных за день,– вот и все, что может всколыхнуть ее сонное, провинциальное спокойствие. Как и в древние времена, она знает, когда кончается ночь и наступает день.

Там, в центральных кварталах уже давно стерлись границы дня и ночи.

Ослепительные громады этажей постоянно залиты электричеством.

Ночь наступает для тех, кто в суете забыл принять антисонную лепешку, или неизбежная смерть заставляет людей уснуть в последний раз.

Вторым от угла, рядом с ателье художника Лавузена, стоит четырехэтажный дом, на первый взгляд не представляющий интереса. Но если проследить внимательно, как это делает сосед художник, то можно убедиться, что окна дома никогда не открываются, а в среднем – круглые сутки горит огонь.

Мсье Лавузен живет почти одиноко, если не считать нескольких непроданных портретов на стенках его ателье.

Сегодня, в этот странный вечер, 17 июля, молодой художник, позабывший проститься с товарищами по кафе, вернулся как все – в двенадцать, отпер ателье, разделся и, задумчиво зевая, сел на подоконник.

Одинокая луна, измученная фирмами, осторожно высунула свою голову на блюде бронзовых туч.

Луну едва видно сквозь стекло уличных сводов, но водянистые каскады ее лучей пробиваются, серебрят и по-прежнему волнуют.

Возможно, что Лавузен задумался о своей матери, живущей в Шампани, хотя он ее не помнит, просто не представляет себе трижды омоложенную старушку, бегающую в коротких платьях по каким-то невероятным полям.

Но в то время, как мысли его далеко за пределами стеклянных крыш, озабоченный взор напряженно, не отрываясь, прикован к подъезду соседнего дома со светящейся дощечкой у двери:

АЛЬБЕРИК КАННЕ – доктор философии

Лавузен ждет. Губы его плотно сжаты, он прислушивается. Ага, часы бьют полночь!

И сейчас же из-за угла выскакивает такси. Внимательно прощупав фонарями мостовую, такси останавливается у подъезда доктора. Какая-то женщина, не дав себя разглядеть, выскакивает из авто, звонит и скрывается в парадном.

Лавузен торопливо надевает на уши кляпы радиоподслушивателей, тушит огонь и на небольшом экране начинается кинодействие... Все, что делается у доктора, отчетливо выступает на полотне, а их голоса хрипло вибрируют в трубке.

Мужская фигура торопливо заперла дверь и, склонив голову, молча указала рукой.

Женщина не двигалась, удивленная полумраком прихожей.

– Я боюсь, мсье,– чуть слышно прошептала она.

– Прошу! – голос мужчины звучал сухо и сдавленно.

Он поднял электрический фонарь и стоял так, опустив голову. Лезвие пробора разрезало его прическу на два черных крыла.

– Прошу вас, мадемуазель Жанна,– повторил он и сделал шаг вперед.

Нерешительно оглядываясь, Жанна поднялась по лестнице.

– Я передумала, мсье Альберик. Это ужасно.

Он остановился, пожал плечами.

– Как угодно. За последствия не ручаюсь. Не забывайте, что я рискую не меньше вас,– добавил он с раздражением, быстро отдернув портьеру.

Резкий свет обжег глаза. Она зажмурилась и осторожно перешагнула порог под неподвижным взглядом спутника.

Большой квадратный кабинет.

Десятка два лампочек молнией вонзились в громадный стол, заваленный инструментами. Среди колб, реторт, минералов, шипели, как два тарантула, низенькие бензинки.

Огромный экран, натянутый посреди комнаты на металлической раме, вспыхивал фиолетовым огнем.

Пораженная лабораторной белизной обстановки, напряженным жужжаньем, не понимая, но угадывая смысл предметов, Жанна вскрикнула, указывая на стену.

Вдоль комнаты черным бордюром тянулись фотографические карточки.

– Это ваши пациенты, мсье Каннэ?

– Да! И никто так не боялся, как вы, мадемуазель! Садитесь,– он придвинул кресло, похожее на зубоврачебное.

Она несколько секунд колебалась.

– Хорошо, но я хотела бы еще раз взглянуть на себя.

– Прощаетесь? – улыбнулся он,– это чувство свойственно моим пациентам. Не волнуйтесь. С вас снята фотография.

Жанна, держа в одной руке зеркало, в другой карточку, тревожно перебегала с одного изображения на другое.

Бросив окурок, Альберик облачился в белый халат и подошел к креслу.

– Начнем. Уже поздно, а это лучше производить с некоторым запасом сил. Вы устаете, я вижу по вашему лицу.

– По моему лицу? – повторила она, машинально проводя по щеке.Начинайте.

Альберик надел на себя маску.

– Это больно?

Женщина повернулась в кресле. И уже глухо из-под маски прозвучало:

– Нет!

Внезапно – мрак. Газ зашипел сильнее, наполнив комнату фиолетовым светом.

Этот фиолетовый свет скользнул по экрану в комнате Лавузена и смазал действие в лаборатории соседа.

Лавузен вглядывается, но на полотне только густые мазки красок.

Они ползут в полном беспорядке.

Киносеанс окончен.

Лавузен напряженно вслушивается, но кроме шороха – никаких слов. Художник с проклятием бросил радиотрубку и, не зажигая света, в раздумье подошел к окну.

В течение трех месяцев аккуратно, каждую ночь, Альберик Каннэ принимал странных посетителей, а Лавузен, не отрываясь от наблюдений, искал разгадку и не находил. Смутные предположения пресекались фиолетовым пятном, не дававшим возможности проследить опыт до конца.

То, что делал Альберик, походило на операцию.

Серебристая ночь, как бы срисованная с картины Коро, продолжала плыть и таять над кварталом Марэ.

Окно в ателье было открыто, а сам художник, заложив руки за спину, длинными шагами мерил комнату. Изредка он выглядывал и каждый раз убеждался, что такси все еще у подъезда соседнего дома. Трубка сонно мигала, и в кольцах дыма растворялась беспокойная мысль.

Душная, июньская ночь, луна, струйками текущая по асфальту, а может быть просто любопытство, но только скрипнула дверь и Лавузен вышел на улицу.

Смутный гул заставил его прислушаться.

Из-за поворота выкатились глаза автомобиля.

Мотор затормозил у первого такси, четверо полисменов горохом высыпались на панель. Сержант скомандовал и взбежал по ступенькам дома доктора. Позвонить ему не удалось.

Дверь раскрылась, пропустив женщину с закутанной головой.

– Остановитесь! – сержант поднял руку.

Лавузен заметил, что женщина вздрогнула.

– В чем дело? Где мой шофер?

– Это не важно, сударыня. Потрудитесь снять повязку с головы.

Женщина еще плотнее прижала руки к закрытому лицу.

Сержант резким жестом сорвал шаль с ее головы.

– Жанна Реблер, именем закона вы арест...

Лавузен улыбнулся.

Глаза женщины метнули молнию в лицо чиновника, и сержант, уже тише, добавил, открывая дверцу ее автомобиля:

– Прошу извинения, сударыня!

Не глядя на окружающих, она вошла в мягко качнувшуюся каретку.

Сонное пофыркивание спугнуло тишину рю Севинье, алый глазок мигнул на повороте, и всколыхнувшаяся тьма грузно распласталась на панели. Из тени выступил Лавузен.

– Скажите, сержант, что случилось?

Полицейский мрачно пробурчал:

– Кто вы такой?

Лавузен улыбнулся.

– Я художник, моя мастерская рядом с этим домом, откуда вышла эта женщина.

– А,– смягчился полисмен,– великолепно, кто здесь живет?

– Доктор Альберик Каннэ.

– Я должен был бы сделать у него обыск, но,– сержант пожал плечами,думаю, бесполезно. Неуловимая женщина, доложу вам, сударь.

– О ком вы говорите, сержант?

– Неужели не читали? Весь Париж возбужден убийством адвоката Рауля Мишлена. Убийца – артистка театра "Варьетэ", Жанна Реблер. Мы следим за ней, и вот, сами видели, я чуть было не арестовал невиновную.

– А вы уверены, что уехавшая не преступница?

– О, разумеется! Мадемуазель Реблер – брюнетка с вывороченными губами, широкоскулая, а эта – блондинка, с тонкими чертами лица. Сомнений не могло быть.

– А вы понимаете, как называется ваша ошибка?

– Что?..– сержант удивленно приподнял брови.

Лавузен потонул в каскадах бурного смеха.

– Здравый смысл – вот как она называется! Доброй ночи, сержант. Ха-ха-ха!