Текст книги "Визбор"

Автор книги: Анатолий Кулагин

В начале 1960-х годов Визбор попытается опубликовать повесть в журнале «Юность». Выбор издания был оправдан: по преимуществу там, в «Юности», печаталась «молодёжная» проза – Василий Аксёнов, Анатолий Гладилин, Анатолий Кузнецов… Повесть Визбора была близка этой линии тогдашней литературы, представляла собой «армейскую версию» её. Но, похоже, она оказалась более радикальной, чем повести быстро набиравших популярность и всё-таки проходивших через цензурное сито коллег, успехи которых дали-таки им возможность жить литературным трудом. Забегая вперёд нужно сказать, что у Визбора такой возможности не будет никогда: ему предстоит кормиться не слишком сладкими пайками журналистики, грубо говоря – подёнщиной, хотя и в этой подёнщине он будет находить смысл и творческое удовлетворение. Да и трудно, зная последующую судьбу Визбора, представить его тольколитератором, работающим исключительно в своём домашнем кабинете, завсегдатаем ресторана ЦДЛ (ну совершенно не «ресторанный» человек, ценивший кашу из походного котелка и «картошку, лук, порезанный на части», похоже, больше, чем судачков а натюрель – если вспомнить меню завсегдатаев «Грибоедова» из знаменитого булгаковского романа), ездящим в Крым лишь для того, чтобы позагорать и покрасоваться на коктебельском пляже.

Так вот, повесть «На срок службы не влияет» была положительно отрецензирована для печати в 1963 году самим Константином Симоновым – мэтром советской батальной литературы. Но главный редактор «Юности» Борис Полевой (из тех писателей, кто раз и навсегда обеспечил себе успешную литературную судьбу одной «идеологически правильной» книгой – в данном случае даже включённой в школьную программу «Повестью о настоящем человеке»; впрочем, молодым талантам помогал, старался напечатать; справедливости ради скажем, что Визбору показались интересными его американские дневники, прочитанные в журнале «Октябрь» как раз в армии) даже при такой авторитетной подстраховке не рискнул её публиковать. Осторожного главреда можно понять: взгляд молодого писателя на армию был слишком непредвзятым, слишком не совпадающим с официозными установками. А редакторское «причёсывание» эту повесть не спасло бы: править пришлось бы слишком многое, и повесть от этого погибла бы. В итоге она так и не была напечатана при жизни её автора, а впервые увидела свет лишь полтора десятилетия спустя после его кончины, уже в «постперестроечной» России. Прочти мы её вовремя – глядишь, не объявляли бы верхом смелости напечатанную в перестройку повесть об армии Юрия Полякова «Сто дней до приказа»…

Критик Лев Аннинский, на исходе 1990-х годов предваряя вступительной статьёй том визборовской прозы, увидел внутреннее противоречие её (прозы) в том, что в ней «вымечтанные приключения книжного мальчика, шестидесятника» погружаются «в крутую реальность». К первой повести это в первую же очередь и относится. Ну разве что мальчик здесь не такой уж и «книжный», а кое-что в жизни повидавший (мы ведь помним, что Визбор даже и в детстве не был «тепличным»). Скорее можно говорить об отголосках советской идеологии, общих местах тогдашнего школьного воспитания, касающихся, в частности, и отношения к войне. «Спасибо вам, ребята, – с пафосом пишет автор, обращаясь к воевавшим в тех же краях советским солдатам, – что вы перетерпели морозы, перестрадали свои раны, что вы остановили хвалёных, и достойно хвалёных, немецких егерей, что вы воевали и победили. Мы ехали по одной дороге с вами, только мы все вернёмся на прекрасных своих вездеходах, которые вам и не снились, а вы вернулись не все. Спасибо вам, ребята, те, которых сейчас так любят называть „отцы“…» Всё сказано правильно, но если бы в такой манере была написана вся повесть, то вряд ли она заслуживала бы чтения спустя так много лет. Но в том-то и дело, что по контрасту с такими эпизодами здесь появляются и другие.

Речь не только о непривычных для советской литературы «низких» деталях вроде «острого кошачьего запаха подъезда» или «антифриза или одеколона „Кармен“» в роли солдатского спиртного (советские солдаты вообще не могут пить, а уж такое!..). И не только о смелых по тем временам аллюзиях на недавнюю эпоху сталинщины («Говорят, что здесь под каждой шпалой лежит человек. То была одноколейная дорога на Воркуту»; «Если б тот, кто придумал такой мороз, приехал бы к нам в Молдавию, его б сразу посадили на десять лет без права переписки!») – это можно было бы списать на другоевремя. Кстати, как раз в 1963-м, когда решалась судьба повести Визбора, появился в «Новом мире» солженицынский «Матрёнин двор», где нежелательные аллюзии были отодвинуты с современной хрущёвской эпохи на прежнюю, сталинскую. Но много в повести Визбора такого, что на другое время не спишешь. Вот на учениях водитель танка, получивший от генерала абсурдный приказ переправляться через реку, останавливает уже почти ушедшую под воду боевую машину, вылезает на броню и на глазах у начальства начинает сушить на броне промокшие портянки: мол, ты себе командуй, а у меня ноги мокрые… Вот командир в воспитательных целях (борьба с курением) приказывает похоронить окурок – похоронить по-настоящему, на настоящем кладбище, среди настоящих могил. Для этого надо, конечно, долбить мёрзлый грунт. О степени цинизма этой акции речь уже не идёт. Вот новобранцы пытаются изнасиловать стрелочницу, затащив её в вагон… Нет, у тогдашнего Аксёнова и Гладилина такого не прочтёшь. Но главное: такую вещь, внутренне свободную (пусть и противоречивую), мог написать внутренне очень свободный человек. Именно бард, хотя бы и начинающий. Ведь авторская песня, не зависевшая от редактора и цензора, оказалась, как вскоре станет ясно, самой свободной сферой творчества в искусстве поздних советских десятилетий. Любопытно, кстати, что в повести цитируется одна из первых песен Высоцкого – «Зэка Васильев и Петров зэка»: «У нас любовь была, но мы рассталися…».

В письмах Аде таких деталей армейской жизни, конечно, нет. Не прочтём мы там и признаний вроде этого: «Не нравится нам в армии. Мы двигаем оригинальную двойную лопату и разрабатываем различные планы. У Вовика вот какая созрела идея: закрыть на всё глаза и три года перетерпеть». Благодаря повести проступает по-настоящему суть визборовской формулы-парадокса: «блеск и нищета армии». Второго в повести, пожалуй, даже побольше, чем первого. И есть что-то не то ремарковское, не то хемингуэевское (два эти писателя стали «культовыми» для поколения оттепели) в обшей неказённой атмосфере этой повести, даже в самом её названии. Вообще-то фраза «на срок службы не влияет» – армейская поговорка, применяемая, как пишет Юрий в письме, «во всех случаях жизни». Но здесь, в повести, она означает, что на срок службы не влияет «лирическое настроение», не влияют любовные переживания, молодость и весна. Закончится она, служба, всё равно вовремя. Никакой комбат Снесарев по прозвищу «Николай Палкин» (солдатское прозвище культивировавшего телесные наказания в армии императора Николая I) этого не изменит. Почти как у Хемингуэя, назвавшего один из своих романов «Прощай, оружие!». И ещё невольно напоминает эта повесть Визбора автобиографическую же повесть о войне другого барда, фронтовика, которую тот тоже пишет в эту пору и которая выйдет в 1961 году в нашумевшем альманахе «Тарусские страницы», вызвав со стороны официозной критики упрёки как раз в «ремаркизме» и «дегероизации». Эта повесть – «Будь здоров, школяр!» Булата Окуджавы. Герой Визбора и герой Окуджавы порой очень похожи друг на друга – например, в общении с девушками, которых они по неопытности своей стесняются (Костя Рыбин краснеет и признаётся: «Такого позора я ещё никогда не испытывал» – а всё оттого что в разговоре, заикаясь, не нашёлся сказать ничего более подходящего, чем нелепая фраза «В-в-вечер сегодня х-хороший…»).

«У него проза шла хуже стихов. Он, конечно, был поэтом». Автор этих слов, друг Визбора, учёный-биолог и писатель Александр Кузнецов, вспоминает, что Визбор ратовал за письмо метафорическое, с подтекстом, и оно в полной мере проявилось в его поэзии. А для прозы был нужен, наверное, другой язык, который давался Визбору меньше. Может быть, оно и так, но заниматься прозой Юрию будет интересно и впредь, к этой стороне своей творческой работы он будет относиться серьёзно. Да проза, требующая усидчивости и сосредоточенности, и не потерпела бы иного отношения.

Между тем служба продолжается. Незадолго до Нового, 1957 года в части появляется магнитофон – по тем временам новинка, дома никто пока такой техники не имеет. Ребята записывают на него новые песни из радиоприёмника, а затем перед обедом (кто-то пошутил: для поднятия аппетита, хотя чем-чем, а отсутствием аппетита в армии не страдают!) слушают их. Особенно популярны песни французского певца Ива Монтана, который как раз в это время – в декабре – январе – гастролирует в СССР. Эх, сейчас бы в Москву, сходить «на Монтана», где удалось побывать Аде, написавшей ему целый «отчёт» о концерте. Но и послушать с магнитофона неплохо: «В Париже», «Опавшие листья», «Песенка про шофёра»… Последняя, похоже, особенно пришлась сержанту Визбору по душе – среди фонограмм барда сохранится запись её на русском языке, сделанная, судя по аккомпанементу (не гитара, а небольшой инструментальный ансамбль – наподобие того, который аккомпанировал и самому Монтану), уже тогда, когда Визбор работал на радио. Скорее всего, песню готовили для какого-то сюжета в эфире, а ноты и русский перевод нашли в сборнике «Французские песни», выпущенном Музгизом в 1956 году. Обращение именно к этой песне оказалось по-своему символичным: и для своих собственных песенных сюжетов Визбор будет часто выбирать героев, которые идут, едут, летят – одним словом, находятся в движении.

Пока Юрий служит в армии, в далёкой Москве в песни Монтана внимательно вслушивается ещё неизвестный начинающему поэту Булат Окуджава. Спустя много лет он признается, что его первые песни о Москве появились как раз в то время, в 1956–1957 годах, под впечатлением от монтановских «сердечных» (слово самого Окуджавы) песен о Париже. Монтан привлекал молодых советских слушателей – в том числе и будущих бардов – непривычной для советской эстрады раскрепощённостью и естественностью исполнительской манеры, поэтизацией «маленького человека». Певец держался демократично; он просто, хотя и со вкусом, одевался. Никаких чёрных фраков, бабочек и галстуков – водолазка или рубашка с расстёгнутым воротом, брюки коричневого цвета, иногда – буклированный пиджак. «Он очарователен, – пишет в письме Ада, – ловкий, быстрый, по-мальчишески озорной! Улыбка во весь рот (а рот до ушей!), рожа приятная, голос мягкий и глубокий. Для начала потанцевал, покрутил колесо, а потом уже последовал сам спектакль. Да, каждая песня Ива – это отдельная сценка из жизни, со своей композицией, своей интонацией… И я тут ещё раз поняла, что песня может быть чудом, если она поётся не только для себя, но и для других». Признание очень важное: как раз в начале оттепели авторская песня «готовилась» к тому, чтобы перестать быть кружковой (существующей для узкого круга «своих») и выйти на сцену. В начале 1960-х публичные выступления поющих поэтов (и Визбора в том числе) станут реальностью.

Пример Монтана «раздразнил» тогда не только Окуджаву и Якушеву, и зарождавшаяся в ту пору авторская песня многим (порой даже и внешним обликом выступающих со сцены бардов) обязана, при всех наших «внутренних» причинах и истоках, именно ему. И вообще, французский певец был первым западным, к тому же таким популярным, художником, пробившимся к советской публике через давший вдруг трещину «железный занавес»… В новогоднем концерте, который передавали по радио, ребята услышали и задушевную песню Бориса Мокроусова на стихи Якова Хелемского «Далёкий друг» в исполнении Марка Бернеса. Написанная по просьбе Бернеса, она как раз Монтану и была посвящена: «Задумчивый голос Монтана / Звучит на короткой волне, / И ветки каштанов, / Парижских каштанов, / В окно заглянули ко мне. / Когда поёт далёкий друг, / Теплей и радостней становится вокруг, / И сокращаются большие расстоянья, / Когда поёт далёкий друг…» Ада пишет, что купила в Москве несколько пластинок с песнями знаменитого француза. Очень кстати: Юрий сообщает ей, что на окружных соревнованиях получил приз в виде патефона, изготовленного на Подольском заводе. Значит, будут вместе слушать Монтана.

Насчёт патефона есть другая версия, идущая от сослуживца Визбора Игоря Толмасова: он вспоминает, что Визбор был награждён охотничьим ружьём, а затем махнулся призами со старшиной Семушиным, как раз патефоном и награждённым. Тот был всё-таки сверхсрочником, и ему иметь ружьё было не предосудительно. Визбор-то хоть уже и в сержантском звании, а всё же, как ни говори, простой военнослужащий срочной службы: вдруг отберут не полагающееся по штату оружие… Если дело обстояло именно так, то Юрий, видимо, просто не стал в письме Аде вдаваться в подробности. Кстати, патефон тот много лет пролежит на антресолях в квартире Марии Григорьевны, мамы Визбора, и незадолго до своей кончины Юрий Иосифович достанет его, попробует послушать старую пластинку знаменитого когда-то певца Вадима Козина; окажется, что старая техника и в эпоху долгоиграющих пластинок и кассетных магнитофонов работает безупречно и звук отменный! Не этот ли раритет держал перед мысленным взором бард, сочиняя в 1968 году шуточную песенку «Ботик»: «Что ж вы ботик потопили? / Был в нём новый патефон…»

Телевизоров в армии пока нет. Но кино в клубе ребятам показывают, новинки привозят исправно: «Они были первыми» – фильм о первых комсомольцах Петрограда; «Весна на Заречной улице» – лирическая лента о молодёжи уже из современной жизни с быстро ставшей популярной песней «Когда весна придёт, не знаю…» в исполнении актёра Николая Рыбникова (так и «прирастёт» к нему на всю оставшуюся жизнь эта песня и эта роль). Особенно большое впечатление произвела на солдат «Карнавальная ночь» начинающего режиссёра Эльдара Рязанова с молодой дебютанткой Людмилой Гурченко в главной роли; именно с этого фильма началась её большая известность. Песни про «пять минут» и про Танечку, что работала официанткой «в столовой заводской» (почти как гарнизонная буфетчица), все бойцы напевали себе под нос. Но, по большому счёту, куда более важным в фильме было другое: впервые с экрана был остроумно высмеян чиновник-перестраховщик, «товарищ Огурцов» (в лице блистательного актёра старшего поколения Игоря Ильинского), препятствующий молодёжи отдыхать и вообще жизни – двигаться вперёд. И этот фильм, вышедший в прокат в самом конце 1956-го, а в армейские клубы попавший, конечно, уже после Нового года, – так вот, этот фильм тоже был знаком начавшихся в стране перемен.

Что уж говорить о западном кино! Заграничные фильмы тоже иной раз попадают на экран армейского клуба. Как-то солдатам показали итальянский фильм начала 1950-х годов «Девушки с площади Испании», снятый в духе нового в те годы направления кино – неореализма. «Боже мой, – восклицает Юрий в письме Аде, – какое это чудо! Как наши убоги и далеки от этой тонкости. Остаётся завидовать…» Комментарии тут излишни…

Что-то меняется в жизни, в солдатских душах. Вот и в визборовских письмах второго года службы заметны новые ноты. «Мучительно думаю, – пишет он невесте, – над Дудинцевым, над Будапештом, над армейскими порядками. Не знаю, что получится из этих дум». Мы – знаем, что́ получится. Получится одна из культовых фигур позднесоветской эпохи, один из тех поэтов, чьё творчество окрасит и выразит собою 1960–1980-е годы. Размышления о нашумевшем романе Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» не удивительны: всё-таки перед нами – филолог, всегда интересовавшийся литературными новинками. Роман вышел в «Новом мире» в 1956 году, как раз во время службы Визбора. В нём учитель и изобретатель Лопаткин противостоит чиновнику-консерватору Дроздову и в итоге одерживает победу. Спустя годы сюжет мог показаться упрощённым, система образов – «чёрно-белой», но ведь на дворе был пока всего-навсего 1956 год! Однако смелое признание в письме невесте: «…не согласился с Хрущёвым: очень правильная советская книга!» – двумя-тремя годами прежде невозможно было и представить.

Не менее важно и другое: Визбор, обязанный не размышляя подчиняться приказам командиров (а теперь он и сам командир отделения, ведающий «самой мощной радиостанцией на большом зелёном грузовике»), мучительно думает «над Будапештом» – то есть над подавлением советскими войсками восстания в Венгрии, не желавшей смириться с диктатом СССР и состоять в «социалистическом лагере». Это дорогого стоит! Произошли венгерские события осенью 1956 года; кстати, они стали причиной колебаний Монтана относительно его советских гастролей – ведь Запад осудил вторжение, и многие во Франции были недовольны тем, что певец едет в страну, подавившую ростки демократии в Венгрии. Как и позднейшее подавление Пражской весны 1968-го, венгерское возмущение и реакция на него властей СССР стали явлением знаковым, своеобразным оселком общественного мнения. «И я не отличался от невежд, / А если отличался – очень мало, – / Занозы не оставил Будапешт, / А Прага сердце мне не разорвала», – с горечью напишет на исходе жизни Высоцкий от лица своего поколения. Но «заноза» в душах думающих людей всё же осталась. Не все в этом поколении были похожи на Николая Ростова, в эпилоге «Войны и мира» заявлявшего своим близким, что если будет приказ, то он на них с пушками пойдёт. Размышления тех месяцев отзовутся в песне Визбора «Доклад», написанной как раз в том 1963-м, когда он пытался напечатать свою армейскую повесть:

 
…Они могут из космоса бить по земле,
Они могут из города сделать скелет,
Но секретная служба доносит в досье:
Господин генерал, они думают все.
 
 
Они думают все о девчонках в цветах,
Они думают все о весенних садах
И о том, как бы вас уложить наповал…
Разрешите идти, господин генерал!
 

Перемены вроде бы действительно назрели, но всё не так просто. Слухи в армии ходят разные, противоречивые. С одной стороны – ожидается общее (а не только в Заполярье) снижение срока службы, а с другой – введение новых, более жёстких, уставов. «За малейшее неповиновение, – обсуждает Юрий эти слухи в переписке с Адой, – ждут показательные процессы». Да, момент неустойчивый, неясно, куда всё идёт. И всё-таки оттепель всё ощутимее даёт о себе знать – хотя бы самим фактом этой неустойчивости.

А что тем временем поделывает москвичка Ада? У неё, как мы помним, сорвалось трудоустройство на Алтае, и она, находясь пока в поисках работы в Москве, решила съездить на море: её пригласила к себе в гости институтская подруга Этери Маргания, жившая в абхазском городке Очамчире. В переписке с «северянином» Визбором нынешнее южное местонахождение Ады, конечно, то и дело обыгрывается: «Мне больше по сердцу Север, хотя я там ни разу не бывала. Но по твоим рассказам – это!!!» На самом деле ей везде было бы хорошо – если бы он был рядом. Но на курорте его отсутствие ощущается особенно остро: «На пляже видела мальчишку – так похож на тебя!» Тем более что Визбор, оказывается, однажды, ещё во времена горно-студенческих походов, проезжал через Очамчиру. А вернувшись в Москву с припасённой для Юриного «дембеля» бутылкой хорошего грузинского коньяка, Ада устраивается на полставки литсотрудником в редакцию многотиражки, но не своего «Ленинского», а МАИ – Московского авиационного. Называется газета вполне в духе профиля вуза – «Пропеллер». Для начала литературной деятельности, пожалуй, неплохо: можно готовить литературную страницу, заниматься в секции Дома журналиста.

На эту новость Визбор отреагировал, конечно, заинтересованно: «Итак, ты устроилась в МАИ. Я частенько бывал там, когда ещё жил на Соколе. Ведь в школе я страстно мечтал поступить именно в этот институт. Но, как видишь, в коренных вопросах жизни судьба часто подставляет мне бандитские подножки, подсовывая то МГПИ вместо МАИ, то „Словесник“ вместо „Нового мира“, то холодных красавиц вместо тебя». Ну, что касается холодных красавиц, то судьба могла бы их подставить ему вместо Ады как раз в том случае, если бы он поступил не в МГПИ, а в другой вуз. И даже если бы попал в «мужской» МАИ, всё равно мог бы познакомиться с литсотрудником «Пропеллера» Адой Якушевой. Как знать, как знать… Но в этой истории ему вновь напомнила о себе давняя мечта о небе.

Проработала в «Пропеллере» Ада недолго, быстро поняв, что творчества там мало: нужно «писать статейки за профсоюзных деятелей, про рейды по общежитиям» и тому подобные опусы. Пока не нашла постоянной работы, решила на лето устроиться вожатой в пионерлагерь под Наро-Фоминском. Затем пыталась поступить на работу в редакцию женского журнала «Работница» – безуспешно. Там посоветовали обратиться в «Советскую Россию» («Сам знаешь, это всё равно что послать к чёрту»; видимо, официозность газеты и её статус республиканского партийного органа делали попытку устроиться заведомо бесполезной). В редакцию зашла, прошлась по коридору, но до тех кабинетов, где всё решается, так почему-то и не добралась.

Каждое письмо приближает Юрия Визбора к концу солдатчины, к Москве, к Аде. Получив уже после первого года службы, осенью 1956 года, сержантские лычки, он сочинил песню «Не грусти, сержант» и послал её в письме любимой. Мелодия была заимствована из песни композитора Вано Мурадели «Поля России» из фильма «Случай с ефрейтором Кочетковым» (фильм про армию, вот мелодия и запомнилась), но стихи, как всегда, – свои:

 
Я смутно помню огни вокзала,
В ночном тумане гудки дрожат.
Ты улыбнулась и мне сказала:
– Не надо слишком грустить, сержант.
 
 
А поезд дальше на север мчится,
Толкуют люди: забудь о ней.
А мне улыбка твоя приснится
И две полоски твоих бровей.
 
 
Наверно, скоро устанет осень —
Давно в Хибинах снега лежат.
И там, наверно, никто не спросит:
О чём ночами грустишь, сержант?
 

Песня получилась почему-то «прощальная», хотя надо было сочинять уже о скорой встрече. Но ведь разное бывает настроение… А между тем, как ни крути, шёл уже второй год службы, а он идёт быстрее, чем первый. Чем ближе был «дембель», тем меньше оставалось поводов для грусти. Скоро поезд повезёт его не в Хибины, а обратно, в Москву, и на вокзале его встретит та, что провожала год назад с барабанами и трубами. Теперь пусть встречает с целым оркестром. Не надо слишком грустить, сержант!