Текст книги "Прогноз на завтра"

Автор книги: Анатолий Гладилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

...................................................

Остальная часть Белорусской ССР и север Украинской ССР. Местами кратковременные дожди, усиление ветра до 12 – 15 м/сек. Температура ночью +2 +7°, днем 6 – 11°.

Молдавская ССР и большая часть Украинской ССР. Преимущественно без осадков, местами туман. Температура ночью 5 – 10°, днем 9 – 14° (на крайнем юге до 19°).

***

Не штормим. Успокаиваем. Показываем, что циклон уйдет на северо-восток.

Из Закарпатья станции сообщают, что дожди прекратились. Но циклон-то стоит! В любой момент может полить ("местами кратковременные осадки"), и тогда уж точно начнет топить.

В Москве осадки "преимущественно в виде дождя". Временами. С того самого вечера, когда мы с Иркой в кафе-мороженое ходили. И я ей не позвонил. Некогда. Ибо я – преимущественно в другом месте. А с ней временами, когда мне это надо или когда мне удобно. А зачем звонить? Что я ей скажу? Она меня просила, один раз в жизни просила сделать что-то для нее! Я все планирую, мечтаю, строю воздушные замки, в которых мы с ней будем жить лет через двести, а пока, дескать, временами, пока я преимущественно, пока нельзя. А она не верит в эти замки, она хотела одного-единственного доказательства, доказательства того, что она мне нужна, дорога, и я обязан был на все плюнуть, она имеет право, хотя бы раз в жизни, но я, понимаете ли, не мог, я не имел права, я только так, в виде дождя. И если в конце концов у нас ничего не получится, если мы разойдемся в разные стороны, она мне не простит – нет, не потерянных лет, не молодости, которую я ей в каторгу превратил, не своего двусмысленного положения (любовница-домработница), – не простит Ирка мне этого вечера, когда я вроде бы не мог, не имел права, но она-то была права!

Ладно, решено, я позвоню ей завтра. Что-нибудь придумаю. Но как бы я ни старался, все будет плохо. Или для нее, или для Наташки. Вот точный прогноз. Прогноз на завтра. Заблаговременный. На двести лет вперед. Усиление ветра. В последующем понижение температуры. Временами осадки. Преимущественно в виде дождя. Нескольких капель на лице.

***

А в общем, обыкновенный треугольник. Типичная, стандартная ситуация.

***

Достигнем уровня мировых стандартов! И все-таки не штормим. Тут меня поддержал один краткосрочник. Тоже парень с Севера. На ледоколе синоптиком плавал, в Тикси в Радиометцентре служил. На Севере поневоле научишься спокойствию. Там, правда, картина всегда яснее, погода не так прыгает, как в средних широтах, хотя, конечно, она тоже капризна. Но не мелочится: пурга – так на две недели, туман – так носа соседа не видишь.

Предсказав опасное явление за сутки, синоптик на Севере получает пятьдесят рублей премии. Кажется, милое дело – как сомневаешься, так кричи караул. Если Южак не пришел, никто с тебя не взыщет. Однако не штормят попусту. Может потому, что все наглядно. Город, поселок вымирает, жизнь останавливается. А вина твоя, это ты, дурак, испугался. Как же потом в глаза людям смотреть?

Север приучает к ответственности. Пролетел прогноз – так все, кому надо, через несколько часов уже знают, что не Радиометцентр, не синоптики, а именно Иванов, или Петров, или Сидоров напутал.

А может, мне надо было остаться в Тикси?

Тимофеич, зам начальника станции по хозяйственной части – а попросту завхоз – двадцать лет прожил в поселке и через каждые три года уезжал навсегда, плевался, божился, что в это проклятое Богом место он никогда не вернется, даже дом себе приобрел где-то под Туапсе, планировал огурцы и помидоры выращивать да греться на солнышке в свое удовольствие, чтоб снег только в кино видеть или по телевизору, а самому в это время пивом баловаться да вяленой рыбешкой закусывать – так нет, возвращался он в Тикси, недогулявши отпуск, приезжал как миленький. Романтика? Зов Севера? Не тот характер, не тот возраст у Тимофеича, чтоб себе лишние хлопоты выдумывать, а за слово "романтика" можно было и по роже получить: в непонятных словах Тимофеич издевку усматривал. Проста разгадка: только в Тикси Тимофеич себя человеком чувствовал, только там он понимал, на что пригоден. Стоило Тимофеичу попасть на Большую землю – будь то Москва, Краснодар, Туапсе, – как его со всех сторон человечество окружало, миллионы прекрасных людей, которые заполняли сотни учреждений, заводов, контор, которые наступали на пятки в автобусе, давили в очередях по магазинам, занимали все столики в столовых и ресторанах, толкали на улице, ругались, спорили, спрашивали, кричали, молчали, пели, плакали, читали, считали, плясали, просили, отказывали – все вместе, абстрактно, достойные люди, но слишком их было много, и поневоле вопрос возникал: что изменится, если вдруг Тимофеич исчезнет? Никто не заметит! А на станции другое дело. Если леер порвало, то кто же в пургу из дома выйдет? Тимофеич. Вездеход застрял (как метель, так мотор глохнет – особая тайна конструкции), к кому же за помощью бегут? К Тимофеичу. У супермонитора – хитрая штука канадского производства – контакт пробило, тонкие пластинки нужны, где же их в тундре найти? Тимофеич в своем сарайчике откопает. Спирт понадобится, приспичило ребятам, невмоготу – к кому идут? К Тимофеичу.

Да и сам Тимофеич знает, что он не песчинка в миллионном прекрасном человечестве – он среди людей живет, конкретных, знакомых людей, чьи привычки и характеры он досконально изучил. Каждый человек на станции для него открытая книга, известно, на что каждый способен, когда и в каких случаях на кого можно рассчитывать. И в Тикси не безликие учрежденческие вывески. Нужен бульдозер – обращайся к Вольскому, движок – к майору Перепелову, рыба – к Быкову. Ребята ноют: дескать, киномеханик картины плохие привозит, – так сними трубку и поговори ласково с Марьей Ивановной! Крышу надо в столовой переложить, так зачем писанину разводить: пригласи Толика, выставь бутылку, угости пельменями, словом, уважь человека, и назавтра, глядь, приехала машина с шифером. В общем, понимал Тимофеич, что только на Севере человек как личность свою цену имеет.

***

...Наш институт уникальный. Один на Москву, один на весь Союз. Нам бы держаться друг за друга, но мы пришиблены большим городом, и наши сотрудники для нас тоже часть человечества. Поэтому в лучшем случае мы знаем, кто где работает, но не знаем, кто над чем работает. Поэтому мы идем не к Иванову и не к Петрову, а идем в отдел исследований по спутниковой метеорологии, в отдел гидрологических прогнозов, в отдел планетарной циркуляции, в вычислительный центр... И если, заходя в комнату чужого отдела, мы вдруг видим знакомое лицо да еще, случайно, где-то как-то запомнили его имя-отчество, а человек за столом улыбнется (значит, тоже где-то как-то тебя приметил, выделил из шести миллионов дорогих сограждан), о господи, сколько радости!

9

Циклон уходит.

Спрашивается, к чему эти волнения последних дней? Ведь по заблаговременному долгосрочному прогнозу, по трехдневному, по суточному он должен был уйти. Может, он специально остановился, чтоб нервы нам потрепать, может, у него характер такой, самостоятельный: что хочу, то и делаю, – у Циклон Циклоныча Циклонова, обладающего энергией большей, чем сотни водородных бомб, ни Богу, ни Дьяволу, ни человеку не подчиняющемуся, никакой известной нам наукой не управляемому? Может, у него, у Циклоныча, уговор был с каким-нибудь знакомым протуберанцем на Солнце (дескать, Вася, друг, пока ты там шуруешь – я тут отдохну), и стоял он, и поплевывал, и развлекался тем, что за нами наблюдал, как мы считаем, анализируем, голову ломаем, за него что-то придумать хотим. Потом ему это дело наскучило или он меня лично пожалел...

***

Ирка сказала: "Ты сам во всем виноват. Если у тебя не было уверенности, что сможешь уйти от Наташки, то не надо было меня около себя держать, мучить нас обеих. У тебя не хватает мужества порвать со мной. Или ты надеешься на чудо (на какое?), или ты рассчитываешь на время: мол, потихоньку, постепенно меня подготовить, мол, так мне будет легче? Это нечестно, мне так хуже, понимаешь? Или ты ничего не понимаешь? Но главное в данной ситуации именно ты считаешь себя самым несчастным человеком и, думая так, наверно, успокаиваешься..."

***

Наотмашь. Все про меня знает.

Но как же, ребята, я могу сказать: "Прощай, Ира", – когда вижу в ее глазах страх, ужас от сознания того, что вдруг действительно я сейчас произнесу такие слова?

Если бы я остался в Тикси, жил бы в своей комнатке, сидел бы за столиком, записывал показания приборов, слушал свист ветра – блаженное одиночество на станции – и никуда бы не улетал, а если бы даже захотел, то не смог – нет погоды, неделю, месяц, год, – нет летной погоды над Тикси и никогда не будет!

...Мечта идиота.

И ведь Наташку она знала лучше меня.

Снова пошла у меня двойная жизнь. Снова раз в неделю, под благовидными, объективными, дурацкими предлогами – младенцу было понятно, что все это наглое вранье, – я не ночевал дома. И когда, заикаясь, с веселой улыбкой (чувствуя себя настоящим подонком) я вскользь, небрежно проборматывал: дескать, вот так, получается, дежурство, встреча, командировка, землетрясение в районе Серпухова, требующее моего непосредственного присутствия, – и потому, наверно, Наташка смотрела на меня и говорила: "Но ты завтра придешь? Приходи, ладно?" – и больше ничего никогда не спрашивала.

А началось все с того вечера, когда циклон тронулся, когда стало ясно, что топить не будет. А приди иная метеосводка, я бы не ушел из штаба, провел бы ночь в институте. Но сводка пришла, и я подумал: ведь могла она задержаться, откуда Наташка узнает, что сводка не опоздала? И позвонил Ирке, и приехал в ту, старую нашу комнату...

Зря я клевещу, ребята, на свою жизнь! Это счастье, когда я вижу Ирку, когда Ирка здесь, рядом.

И пусть меня четвертуют, но ради одного дня, первого за два месяца...

"Володенька. Володенька, Володенька ты мой – люби..."

***

После полуночи в коридоре закричал телефон.

Подошла Ирка. Вернулась и сказала, что, услышав ее голос, там положили трубку.

Могли звонить кому-нибудь из соседей – просто не решились просить так поздно к телефону. Могла звонить Иринина мать – проверяла. Могли просто ошибиться номером. Все могло быть, и так, вероятно, и было.

Исключено, что звонили с моей работы. Правда, на всякий случай я оставил дежурной этот номер. Так почему не позвали?

Но я чувствовал, что меня трясет, и делал все возможное, чтобы Ирка этого не замечала.

Исключено, чтобы Наташка звонила мне на работу (она была предупреждена и давно должна была спать), – а вдруг? Исключено, чтоб дежурная (баба своя в доску, понимающая) дала бы Наташке этот телефон, – а вдруг? Совсем исключено, чтоб Наташка звонила мне именно сюда (абсолютно противоречит ее характеру), – а вдруг?

А вдруг?

Вдруг там тот самый "всякий случай"? Вдруг там что-то случилось! И Наташка ждет моей помощи, и только в последний момент, услышав Ирку, не захотела, постыдилась меня позвать?

...Потом я еще долго рассказывал всякие басни, курил, а тем временем успокаивал себя, уверял, что этого не может быть, просто ошиблись номером, и главное – я не имею права вот сейчас встать и уехать домой, это значит убить Иру, а чем же она виновата?

Разве она виновата в том, что я ее обманываю?

Действительно, обманываю.

Я люблю ее, очень люблю, не думал, что так можно любить, не предполагал, что сам на это способен, что мне повезет встретить такую девочку – но какая тут, к черту, любовь, когда

там

могло

что-то

случиться?

***

Бедный Сидор Петрович Белиц-Гейман! Говорят, он был толковым специалистом, он даже брошюру выпустил в Гидрометиздате, у него, говорят, почти готова кандидатская о физико-статистической связи некоторых характеристик облачных полей с рядом параметров состояний атмосферы – и надо же, так ему не повезло! Выиграл "Запорожец" по денежно-вещевой лотерее! Теперь он конченый человек. Что бы с ним ни произошло, защитит диссертацию, издаст еще десять брошюр, получит должность начальника отдела, будет избран в Академию – теперь ничто не имеет значения, он уже никого не удивит, он навсегда останется "счастливчиком, который по лотерее выиграл машину!". Превзойти такую славу никому не дано! Жалко Белиц-Геймана, говорят, он был человеком не без способностей...

***

В рамочке, куда я заношу в муках рожденные истины (надеюсь, вы тоже повесили ее на стенку?) осталось еще свободное место. Хорошо бы коротко сформулировать и записать там мораль истории, которую я вам рассказал. А то я плел-плел какую-то ерунду – к чему, спрашивается? Нынче неприлично без морали (впрочем, как и во все времена).

Итак:

"Жизнь прожить – не поле перейти"?

Туманно.

"Не имей сто рублей, а имей сто друзей"?

Не то.

"Без труда не вытащишь и рыбку из пруда"?

Мелко.

"Все хорошо, что хорошо кончается"?

Обидные слова.

"Лучше быть первым в деревне, чем последним в городе"?

Не точно.

***

Нет, не получается. Пусть останется место. Любители афоризмов могут сами придумать и записать. Пожалуйста!

...................................................

...................................................

***

Я рассказал обыкновенную, тривиальную историю про человека, который искал свое призвание, свой особый путь в науке, и это дело, оказывается, совсем не простое. А ведь сначала мне повезло. В конторе у начальника я занимал весьма высокое положение (если судить по табели о рангах). Все, что происходило потом, считалось для меня дорогой вниз. Я кружил, кружил, бросал одно, хватался за другое, пока, наконец, не вернулся на круги своя, стал исследователем, специализировался, то есть нашел свое место в жизни. И вот только сейчас я пожинаю первые плоды моей работы. Собственно, я не сделал никакого выдающегося открытия. Подумать: точный заблаговременный прогноз на месяц! Ну и что? Правда, прогноз был особенный, сложный, и его оценят лишь немногие специалисты. Но все-таки оценят! В меня верили два человека: Ирка и Старик. Теперь, пожалуй, и мне самому ясно, что я выбрал правильную дорогу, что, идя по ней, я добьюсь большего (не в личной карьере, хотя все может быть – не надо изображать скромную девицу), большего в науке, то есть смогу максимально использовать свои знания и способности для блага людей, – да, ребята, именно так, для кого же еще все мы работаем?

Значит, я победил? Значит, мне удалось доказать начальничку, что человек должен быть личностью, а не винтиком, шестеренкой в машине, даже если это машина модерная, комфортабельная, на мягких рессорах?

Что же дальше? По "долгосрочному прогнозу" получается, что впереди у меня светлое будущее, успехи, победы... Для этого есть все условия. Пожалуй, я могу предсказать, что будет через десять лет. Но десять лет состоят из каждодневной работы, нервотрепки, разочарований, поисков, борьбы с самим собой. Можно устать, успокоиться, остановиться, потерять веру в себя, попросту – сломаться. Как ни парадоксально, но я знаю, что будет через десять лет, и не знаю, что произойдет завтра.

***

Наш главный шеф сказал: "Природа вообще не очень считается с такими условностями, как календари!"

10

Как определить этот последний момент, когда после угроз, сцен, упреков, которые воспринимаются как каприз и к которым уже привык, зная, что потом обязательно наступит примирение и все будет как прежде, – так вот, как определить этот последний рубеж, когда вдруг, вроде бы по пустячному поводу, следует решительный поворот, рвутся отношения, человек уходит, уходит навсегда?

Потом начинаешь думать и гадать: когда же надо было остановиться, схватить ее крепко, еще раз объясниться, просить прощения, удержать силой словом, что-нибудь предпринять, лишь бы не доводить до того последнего момента, не переходить последний рубеж?

Увы, теперь поздно. Процесс необратим. Она ушла и все больше себя накручивает, все больше настраивается против тебя. Обида растет, и уже появляются весьма определенные планы на новую жизнь, жизнь без тебя.

Да и ты сам не сразу понимаешь, что вы уже миновали этот рубеж. Тоже ходишь обиженным, тоже себя накручиваешь. Тебе еще кажется, что продолжение следует, что дальше, что потом... И вдруг выясняется: всё, всё кончено. Точка.

***

Наверно, это было тогда, когда мы вели очередной (может, четыреста девяносто третий по счету) разговор на одну и ту же тему, разговор, который начинался ее словами: "Ты всех жалеешь, а меня тебе не жалко?"

И мы крутились по улицам, и был мороз и ветер, и в мертвенном свете ртутных фонарей я видел, как посинело от холода ее лицо, и не было, не было у меня денег, чтоб зайти в какое-нибудь кафе погреться, – не знаю я такого кафе, где можно посидеть за рубль.

То, о чем мы говорили, постороннему человеку показалось бы бредом, сумасшествием, но слова для нас не имели значения. В каждой ее фразе была откровенная, исступленная мольба: будь со мной! И в каждом моем слове звучал жалкий, извиняющийся, извивающийся отказ. Вот что было главным.

– Ты себя не ценишь, Тыша, – говорила она, – ты единственный, ты штучного производства, ты один на миллион людей, сошедших с конвейера. Я верю в тебя. Я знаю, что и в эти дни, и вообще всегда ты думаешь о своей науке, о том, что только ты один можешь совершить. Те открытия, которые под силу тебе, люди сделают только через сто лет. Но тебе надо жить по-другому, сконцентрироваться на науке, а без меня ты не сможешь, только я твой помощник, только я создам для тебя все условия. Ведь жизнь коротка, тебе мало осталось, ты совсем уже не мальчик. Проблемы твоей семьи – это проблемы миллионов людей во всех странах. Каждую минуту на земле рождается и умирает тысяча человек. Но им не под силу сделать то, что сможешь ты. Мир огромен. Появятся еще миллиарды новых людей, но тебя не будет! Ты умрешь и не выполнишь своего предназначения.

– Да, ты права. У меня мало времени, еще меньше, чем ты предполагаешь, ибо так просто разочароваться в своих силах и потерять уверенность в себе. Я знаю, мне будет легче с тобой, более того, мне надо жить только с тобой. Надо жить по большому счету, а жизнь дается один раз, и надо заботиться о главном: о призвании, о том, что можешь совершить только ты один. В этом большая мудрость. Философская истина. Но если даже я действительно не только в твоих глазах, не только в своих бредовых фантазиях, а вообще объективно представляю какую-то ценность для миллионов людей, то для меня эти миллионы начинаются с двух моих девочек, но они не могут жить без меня, и я не могу без них, а если не будет двух моих девочек, то мне плевать, понимаешь, плевать на эти миллионы, без них никого у меня нет, и я никому не нужен. Эта примитивная, простая истина, но на ней держится все в этом мире.

– Значит, ждать, когда ты устроишь им счастье? Но я устала. Нет у меня сил на такую жизнь. Год назад я еще могла. А теперь нет.

Естественно, что все кончилось взаимными уверениями: дескать, ничего, все будет хорошо. Но это был последний рубеж.

Некоторое время я еще надеялся: как-нибудь обойдется, что-нибудь придумаю... Теперь я знаю – нет у меня Ирки. Отныне и навсегда.

***

Сегодня я встретил компанию мальчиков и девочек. Ребята совсем молоденькие, одеты немодно, с отцовского плеча. Идут вразвалку, держатся развязно, хватают девочек за руки (и этим скрывают свое смущение – наверно, первая совместная прогулка). И девочки неяркие, тоже смущены, щебечут только друг с другом. А одна похожа на Ирку. Она еще будет красивой. Парнишка в кепочке играл на гитаре и пел обыкновенную песню, ту, которую поют в подворотнях – про жестокую любовь, крошку Мэри, бедного юнгу, – и несколько ребят ему подпевали. Шли они нестройно, разрозненно, но им было хорошо, и я понял, почему им хорошо. И мне стало тоже хорошо, а может, даже лучше, чем им, ибо они не знали, что такое молодость, им казалось, она навечно, а для меня молодость прошла и сейчас только на минуту вернулась, но и эта минута пройдет: уже был виден мой дом, я уже приготовил слова, с которыми появлюсь на пороге.

Компания осталась позади, а переборы гитары еще доносились, грустная мелодия затихала, и я вдруг опять вспомнил Ирку, не таясь вспомнил, откровенно, и почувствовал такую дикую, немыслимую боль – знаю, так никогда больше не буду о ней вспоминать.

Я пришел домой и сказал приготовленные веселые слова. Потом стал искать сигареты. Конечно, если я не позабочусь, в доме нет сигарет. Наконец нашел окурок. Любой бы другой на месте Наташки догадался, что со мной происходит. Но она обладала удивительной способностью ничего не замечать. А может, в этом ее счастье. Я смотрел, как она хлопочет на кухне, смотрел на ее некрасивое, а может, красивое, но всегда для меня дорогое, любимое лицо и постепенно успокаивался.

Я спросил о ее планах на вечер, и она сказала, что собирается пойти в магазин. Сама. Впервые после больницы. Что надо купить?

Я достал лист бумаги и написал:

"Масла – 200 грамм.

Мясо – 1 кг.

Сахар – 1 кг.

Майонез – 1 банку.

Маргарин – 1 пачку.

Хлеб – 1 батон.

Сигареты – 1 пачку".

Я вручил ей деньги, сумку, помог одеться, проводил до дверей и уже на лестнице попросил, что, если останется мелочь, пусть купит еще две бутылки пива.

1972