Текст книги "Последние свидетели (СИ)"

Автор книги: Анатолий Силин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

В хутор Широкий привезли четыре трупа мадьяр, и, как после ребята узнали, больше десятка раненых солдат было отправлено в полевой госпиталь. Среди убитых оказался и родственник коменданта села Лыково. Об этом деду Матвею рассказал мадьярский солдат Андраш. К жителям села он относился нормально и частенько вступал с ними в разные разговоры. Оказалось, что самолет не дотянул до своих и врезался в меловую гору чуть севернее села Верхний Карабут. Взрыва не последовало, но весь экипаж погиб. Сразу после падения к самолету из землянок, блиндажей, дотов и дзотов бросились мадьярские солдаты. Местность с левого берега хорошо просматривалась. Наши артиллеристы видели падение самолета: они, видимо, подумали, что экипаж или погиб, или выбросился где-то раньше. По мадьярам тут же открыли беглый огонь, те бросились обратно в укрытия...

Андраш восхищался мужеством летчиков, сожалел, что они погибли. Высмеивал мадьяр, которые, увидев, что самолет пошел в сторону складов, разбежались кто куда. Все это произошло в какое-то мгновение.

Андраш еще сказал, что захоронили погибших летчиков на кладбище хутора Красная дача, что расположено в двух километрах от лесного массива Гарус. Хоронили их мадьяры. Из местных жителей о месте захоронения никто не знал, так как еще раньше они были отселены из прифронтовой полосы.

Где безымянная могила летчиков? Кто в ней захоронен? Зная год, месяц и место гибели экипажа, по архивным документам можно установить авиационную часть и аэродром, с которого вылетели четыре бомбардировщика. Значит, можно узнать и фамилии погибших летчиков, а решив этот вопрос, установить потом на меловой горе близ Верхнего Карабута летчикам-героям памятник...

Пенсионер Николай Константинович Колесников этим как раз и занимается.

Горжусь мамой

Косяковы до войны жили в селе Грушевое, что недалеко от Дона и старинного города Богучара. Семья у Тихона Григорьевича и Марии Федоровны была немалая – четверо ребятишек. Старшей дочке Люсе исполнилось десять лет, и она должна была пойти в четвертый класс, Зине – шестой годик, Вите – четвертый, а самому маленькому, Коле, было всего лишь полгода. Родители были людьми добрыми, работящими, и детки их только радовали. Дом у Косяковых покрыт железом, ладный, просторный, аккуратно побелен, со своим садом-огородом.

Перед домом росла огромная груша. Летом село утопало в садах: недаром и название получило – Грушевое. Разговоры о войне ходили разные, но Косяковы, как и все в Грушевом, считали, что "этого не должно случиться", и жили своими планами и надеждами. Этим летом к Косяковым приехала погостить с семьей младшая сестра Марии – тетя Зоя. Ее муж, дядя Алеша, был военным и служил на границе. У них сынок-грудничок, его тоже Колей назвали. Пока двоюродные братики спали рядышком на детской кроватке, Мария учила младшую сестру вышивать на машинке. У нее это ловко получалось. Мария для ребятишек сама все шила и перешивала, к тому же ходила на работу и с домашними делами управлялась. Как-то младшей дочке Зине1 сказала:

– Погляди на мои руки. Ничего особенного, да? А они все умеют делать! Учись, доченька, ручками работать, учись...

Тетя Зоя и дядя Алеша привезли всем хорошие подарки, а мне подарили куклу, какой никогда не было. Когда кукла лежала, то глазки закрывала и будто спала, а как брала ее на руки, сразу глазки открывала.

Я назвала куклу Катей. Два Коли много спали, а как просыпались, то начинали губками чмокать и недовольно сопеть – значит, есть захотели. Мама и тетя Зоя их кормили, а потом с ними разговаривали, но они еще мало что понимали и больше смотрели на своих мам удивленными глазами. Я любила за всем этим наблюдать: пристроюсь рядом с мамой и тоже кукле агукаю. Катя, правда, молчала, но все время улыбалась. Потом мы ходили по саду, иногда с нами гулял и дядя Алеша. Село ему нравилось. Он был не против со своей семьей здесь после службы поселиться.

В этот субботний день папа и дядя Алеша ушли на Дон порыбачить. С собой взяли Петю – сына старшей сестры мамы Ксении. Петя большой любитель рыбалки и всегда приходит с уловом. Рыбаки вот-вот должны были вернуться. Уложив малышей спать, мама и тетя Зоя стали готовить праздничный обед. Стол накрывали в саду. Вначале покормили нас, детвору, а уж потом, как придут рыбаки, сядут и сами. Мужчины пришли, как и обещались. Поставив ведерко с рыбой, отец, целуя мать, сказал:

– Тут, Машенька, не только на ушицу, но и на поджарку должно хватить. Это вот они, – кивнул головой на дядю Алешу и Петю, – наловили, а мне почему-то не везло. – Мать улыбалась, зная, что отец, как всегда, шутит.

Мне нравилось, как родители между собой общались. В селе отца звали уважительно – Тихоном Григорьевичем, а для мамы он просто Тиша. Они никогда друг на друга не повысят голоса и всегда ласковы. Вскоре пришла тетя Ксени я, и взрослые сели за стол. Выпили, поели, потом песни русские и украинские пели: мама и ее сестры их столько знали.

Воскресный день был такой же, как и субботний: солнечный и теплый. Но все перевернулось как только дяде Алеше привезли из военкомата какую-то бумагу. Он прочитал и побелел, тетя Зоя тоже побелела и зарыдала. Дядя Алеша стал спешно собирать чемодан: уложил свои вещи, поцеловал тетю Зою и Колю, а тот расплакался. Мама и тетя Ксения тоже плакали. Я ходила с куклой и никак не могла понять, почему дяде Алеше так срочно потребовалось уезжать? Ведь у него отпуск и он никуда не собирался. Провожал дядю Алешу мой отец. Он не плакал, но был мрачен и больше молчал. Через несколько дней от дяди Алеши получили телеграмму из Смоленска, а много позже – извещение, что он пропал без вести. Слово-то какое было непонятное – "без вести".

Папу и дядю Васю, Петиного папу, провожали на войну вместе с другими дядями села. Сколько же в тот день было слез! Плакали все: мама, тетя Ксения, Люся, ее учительница Анна Павловна, я, и даже всегда спокойный папа не сдержал слез. Что он говорил маме, прежде чем сесть на подводу, не услышала. Одной рукой я прижимала к себе куклу, а другой держалась за мамину черную юбку. Папу и других мужиков увезли, а люди еще долго не расходились: плакали, курили, говорили все о той же войне.

"Какая же она – эта война? – не раз думала я. – Почему взрослые от нее с ума посходили? Ведь ребятишки тоже между собой воюют, но помирятся – и нет никакой войны..."

С этого дня мама о войне дома старалась не говорить, будто и не было ее вовсе. А как встречалась с соседками, только и разговоров. Своим детским умом я тогда все больше понимала, что война – что-то страшное, страшней и придумать нельзя. Уж если взрослые ее проклинают, то лучше б ее не было. Успокаивало, что война где-то далеко-далеко, может, к нам и не доберется. Вместе с мамой и Люсей молилась, просила Боженьку смилостивиться и не дать умереть папе, дядям Алеше и Васе. К маме часто заходили соседи, учительница Анна Павловна и успокаивали ее. Ласковая, добрая мама старалась вести себя так же спокойно, как это было при папе, но у нее это не всегда получалось. Мы с Люсей ей помогали. Уходя на работу, мама давала столько наказов, что не управлялись выполнять. Когда Люся пошла в школу, председатель колхоза иногда разрешал маме оставаться дома, хотя в колхозе и без того не хватало рабочих рук.

Осенью в Грушевом открыли детсад. Там за ребятишками приглядывали женщины, кто по здоровью и возрасту не мог работать в поле. Мама ходила на ферму, где пропадала с утра до ночи. Как же ждали писем от папы, и как радовались, когда получали! Это было для всех огромным событием. Письмо читала Люся, потом перечитывала еще и еще. Все слушали, даже маленький Коля притихал. Мама всплакивала, но не сильно, чтобы нас не расстраивать. Ответ писала тоже Люся, когда Витя и Коля уже спали. Передавали папе, что у нас все хорошо, только вот сильно по нему скучаем. Мама говорила, что папу расстраивать нельзя, ему и без того на войне тяжело. Получалось, что мы с Люсей умницы, во всем маме помогаем, Люся – учится лучше всех, Витя – понятливый, из него будет хороший помощник, а Коля растет не по дням, а по часам и уже лопочет "папа", когда видит его фотку. В доме всего хватает. Спрашивали, можно ли выслать посылку с едой? А еще Люся и я что-нибудь на клочке бумаги подрисовывали: свой домик, грушу перед ним, куклу... Один раз я нарисовала рогатого жука, которого увидела на груше и испугалась. Мама целовала письмо, а утром относила почтальону.

А война все больше заявляла о себе и в Грушевом. Весной получила похоронку на дядю Васю тетя Ксения. Сколько же было слез и причитаний. Петя и так рос малоразговорчивым, а после смерти отца совсем ушел в себя и стал задумчивым. Он и Люся часто садились в саду на скамейку и подолгу молчали.

Наступило лето 1942 года. Война приближалась к Богучарщине. Немцы рвались к Дону. Все чаще вражеские самолеты бомбили Богучар, переправу через Дон и окрестные села. От бомбежки прятались в погребе. Одной рукой мама несла Колю, другой держала Витю. Мы бежали, не отставая от матери. Самолеты проносились с ревом и так низко, что были видны головы летчиков в шлемах. Казалось, что им доставляло огромное удовольствие нагонять на нас страх. Маленький Витя панически боялся рева самолетов, он вырывался от матери и раньше всех прятался в погребе. Потом от страха долго не мог вымолвить ни слова и весь дрожал. За Витей торопливо спускались по лесенке мы с Люсей, мама подавала Люсе Колю, спускалась сама и накрывала всех нас своим телом.

– Господи, – молила она Бога. – Уж лучше всех и сразу!..

Малышок Коля, словно понимая опасность, переставал плакать. Все затихали, прислушиваясь к доносившемуся через крышку погреба грохоту. Когда однажды из него выбрались, то увидели рядом с соседним домом большую яму: дом и крылечко взрывной волной перекосило, а на куче вывороченной земли лежало неподвижное тело бабушки-соседки. Она от самолетов не пряталась, так как была совсем слабой. Крикнув Люсе, чтобы побыстрей завела всех нас в дом, мама бросилась к лежавшей в крови и без движения старушке. Люся понесла Колю, я сжимала ладонь Вити и все время оглядывалась.

"Как же так? – думала. – Ведь только что приветливая бабушка сидела на крылечке и даже что-то нам крикнула, но из-за рева самолета было ничего не расслышать. Теперь же она неживая, и это так страшно..."

Ночью мне снился сон, будто на Грушевое налетели много-много самолетов и все бросились в погреба, а бабушка сидела одна и протягивала руки, чтоб и ее с собой взяли. Мама хотела ее взять, да куда-то подевался Витя. Ищем – найти не можем. Слышим голос соседки-бабушки, что он залез к ней под крыльцо. Глянули, а он там сидит и плачет. Потом раздался сильный взрыв, и я проснулась. Утром мама сказала, что я спала неспокойно и все время кого-то звала. После гибели бабушки, которую похоронили на другой день, меня, как и Витю, стало бросать в дрожь, когда над селом с ревом проносились чужие, с крестами самолеты.

В Грушевое немцы ворвались неожиданно. Они разъехались по селу и стали всех выгонять из своих домов. Больных, кто не мог передвигаться, – пристреливали. Слышалась стрельба, резкий, не наш говор, лай надрессированных овчарок. К нам во двор вбежал Петя и, еле отдышавшись, сказал:

– Немцы из домов всех на улицу... Куда-то погонят, собирайтесь. – И убежал.

Мама – в шоке. Чего-чего, а чтобы вот так – не ожидала. Да куда же ей-то с малолетками? И что с собой прихватить? Из оцепенения вывел крик младшего – пора кормить. Но до того ли сейчас? Ведь с минуты на минуту нагрянут немцы. В голове все перемешалось и перепуталось.

Бросив на пол темное байковое одеяло, мама стала выкидывать из сундука и шкафа одежду, обувку. Связав все в узел, достала сумки и в них – хлеб, кусок сала, крупу, картошку... Из сундука вытащила пачку документов, хотела сунуть в узел, да передумала. Метнулась во двор, нашла лопату – и в погреб. Засунув документы в горшок, обернула его клеенкой и закопала. Вернувшись, опять взялась за сумки: все ли самое необходимое взяла, ничего не забыла? Мы тоже маме помогали, тут уж было не до разговоров. Часть одежды, что полегче, надели на себя. На полу узлы, сумки, а еще маме нести Колю: как все это дотащить? Зато управились, собрались и стали ждать. Дверь резко распахнулась, и вот они – с автоматами, чужие, злые и что-то нам кричат.

Схватив с пола сумки и узлы, подталкиваемые дулами автоматов, выбежали на улицу. Там крики, плач, проклятия. Увидев сестру с Петей, мама потянула нас к ним. Я молча бежала за матерью и вдруг вспомнила, что куклу в сарайчике забыла. Как закричу:

– Ма-ма! Катю забыли!

Уперлась, тяну мать назад.

– Доченька! – умоляла меня мама. – Никуда твоя Катя не денется. Вернемся – заберем. Пошли, пошли... – Подошла тетя Ксения и тоже стала меня упрашивать.

– Лучше купим. Не зли дядей, пошли!

А я словно остолбенела: как же так, любимая кукла осталась одна в сарае! Реву, не переставая. Конвоиры понять не могут, отчего это я разоралась. Никогда не кричавшая на нас мама, нагнувшись ко мне, упрашивает:

– Помоги мамочке, возьми на ручки братика, а я Люсе помогу, совсем твоя сестричка запарилась. – И передала мне Колю. Тот обнял меня за шею и что-то лопочет, вроде как успокаивает. Рядом оказался Петя, если что – поможет. Удивительное дело, но я перестала плакать и вместе со всеми заспешила в толпу, подальше от злых глаз конвоиров.

Нас гнали без остановок. Немцы запретили кричать и громко разговаривать. Слышались их короткие приказы, плач малышей, они-то не понимали, что плакать запрещено. От жары и дикой усталости падали на землю старики, другие, более сильные и выносливые, их подхватывали и молча тащили за собой. Особенно тяжко доставалось многодетным мамам. Моя мама молча переносила зной солнца и тяжесть поклажи. Постоянно на ее руках были младший Коля или Витя. Слышала, как она молила Бога, чтобы помог выдержать и не упасть на землю. Часто вспоминала папу, его глаза, добрый голос, отчего хоть на чуточку, но ей становилось легче. "Нашему папе там тоже нелегко, – говорила нам, – и мы должны жить, жить, жить!" – твердила как заклинание и уверенней шагала по пыльной грунтовой дороге.

Люся несла то узлы, то Колю. Поклажа у меня была поменьше, но и она руки отрывала, а ноги совсем одеревенели и не хотели двигаться. Жара разморила Колю, он то плакал, то замолкал и дремал, то вновь плакал. Его пора покормить, но конвоиры кричат и все подгоняют, подгоняют, чтобы шли быстрее. Витя, уцепившись за мамину юбку, бежал вприпрыжку. Он глядел куда-то вверх, в безоблачное раскаленное солнцем небо, часто спотыкался, падал и не хотел вставать. Его подхватывали на руки то мама, то тетя Ксения. Через какое-то время все менялось: отдохнувшего Витю ставили на ножки, и он опять бежал вприпрыжку, держась за чью-то юбку. Тетя Ксения с Петей шли сзади нас, готовые в любое время оказать помощь.

Толпа постепенно увеличивалась, росла, немцы выгоняли из встречавшихся населенных пунктов всех жителей подчистую, не давая времени им даже на сборы. Слышалось: "Шнель, шнель, шнель"1. Куда гонят, никто не знал. А раскалившееся солнце будто нарочно издевалось над нами. Страшно хотелось пить, но кто, собираясь впопыхах, думал о воде? Те капли влаги, что у кого-то и были, давно детьми выпиты по глоточку.

Как назло, впереди ни речки, ни пруда или заросшего травой озерца. "Где же ты, Дон-батюшка? – взывала тетя Ксения. – Напоил бы нас своей родниковой водичкой!" Молили Бога молча и вслух, чтобы не дал умереть – кого же еще обездоленным и униженным было тогда просить? Может, людская мольба к господу Богу помогла или уж так совпало, но небо вдруг заволокли тучи, загромыхал гром, и полил проливной дождь. Дождевую воду пили кто как мог: кто ловил капли дождя открытым ртом, кто подставлял под дождь какую-то посудину, а мальчики пили прямо из пузырящихся луж. Уговоры взрослых на них не действовали.

Дождь прекратился так же быстро, как и начался, а тучи свалились за горизонт. Дышать стало легче. Когда начало смеркаться и идти было уже совсем невмоготу, нас завернули в сторону длинной и покатой ложбины. Конвоиры разом засуетились, выстроились цепью, послышались резкие выкрики: "Шнель, шнель, форвертс!"1. Напирая на нас, подталкивая руками и прикладами, погнали к заросшей травой ложбине. Люди упирались, не хотели спускаться, думали, что тут и будет конец. Часть конвоиров с овчарками забежали вперед, и вот уже без разбора, с криками и стонами, полетели вниз старые и малые. Толпа медленно, но стала продвигаться к краю ложбины. Подошла и мама с нами. Передав узел Ксении, а сумку с едой Люсе, перекрестилась, взяла на руки Колю с Витей и стала осторожно спускаться вслед за Люсей. За ними пошли тетя Ксения с Петей. А я словно к земле присохла – ужас сковал тело, и никак не могла сдвинуться с места. Почти рядом высокий немец на кого-то устрашающе орал: "Шнель! Шнель!" Незнакомая женщина подошла ко мне и велела держаться за ее локоть, так как руки у нее были тоже заняты вещами. Кое-как оторвалась и начала спускаться. Кто-то наверху упал, и вниз покатились узлы и сумки. Спустившись, увидела обеспокоенную маму.

– Иди, доченька, иди, голубка моя...

Нет, мама на меня не ругалась, хотя по лицу было видно, что вся переволновалась.

Собрались вместе и стали ждать, что же дальше немцы придумают. Кто-то сверху крикнул, что тут будем и ночевать. Надо б нас вначале покормить, думали мамы, потом уж определяться, где спать. Но Витя с Колей уснули не поевши. Что было из еды поели, затем стали постель готовить. Люся маме помогает, а я травку для подстилки рву и все думаю, думаю: какая же я все-таки не такая: то по кукле разоралась, то почему-то стало страшно вниз спускаться! Тяжело маме со мной...

Постелить и накрыться у нас было что. Всю мелкоту, это нас, значит, уложили в середку, а мама с тетей Ксенией легли по краям. Слышала, как они долго не спали, все вздыхали и думали о дне грядущем. Ночи летние – короткие. Уснула мама лишь под самое утро: сама об этом сказала тете Ксении.

Новый день начался с ожидания – сколько же придется сидеть в ложбине? Но кто мог нам об этом сказать? В низине нашли родничок: к нему выстроилась с горшками и бидончиками очередь. Со стороны Дона слышалась канонада, а высоко в небе гудели самолеты. "Понять никак не могу – зачем в ложбину загнали? Может, в заложниках держат? – сказала тетя Ксения. – Если слышна канонада, значит, немцы наших так и не одолели?"

Когда шли вчера, то сбоку от дороги видели пшеничное поле. Вот бы колосков нарвать, да потом кулеша на всех наварить. Но у немцев собаки – сразу учуют.

После обеда конвоиры сбросили вниз лопаты и приказали всем копать ямы – будто спать в них потом будем. "Спать ли? А если в эти же ямы побьют и закопают", – думали мы в страхе. Копать-то все равно пришлось, немцев решили не злить. Место для своей ямы подобрали на спуске в ложбину – там посуше, а внизу слишком близко подходила грунтовая вода. Яму выкопали неглубокую, набросали в нее побольше травы и перенесли постель. Уснули почти голодные. Запасов еды, если даже жить впроголодь, хватит на день-два, не больше. Чем потом кормиться? О себе мама с тетей Ксенией не думали – как-нибудь стерпят, а вот мы? Как только все поуснули, они легли рядом и стали шептаться. Но сколько ни ломали голову, кроме колосков на ум ничего не приходило.

– Может, сбегать за колосками? – шепнула маме тетя Ксения. – Приглядела я одно местечко.

– Они же с собаками! – зашептала, волнуясь, мама.

– Ходят и без собаки. Кустики сбоку – можно схорониться.

– Боюсь ребят бросить, вдруг что, а?

– Одна схожу.

– Может, не надо, Ксюш? Страшно-то как!

– Петька спросит, скажи, скоро приду...

Поход тети Ксении за колосками оказался удачным. Часовой ее не заметил. Колоски рвала, лежа на спине. Усами пшеницы до крови исцарапала руки, но разве это важно? Принесла сумку колосков. Мы еще спали и ее отсутствия не заметили. Утром сварили кулеш. Ели все, даже самый младший – Коля. На рассвете другого дня тетя Ксения вновь пошла за колосками и опять нарвала сумку. По разговорам в ложбине узнали, что кое-кто тоже нырял в пшеничное поле. Но почему немцы не замечают? Может, так надо? Небось думают: а куда русским бабам от своих стариков и детей деться? Все равно вернутся...

Настроилась сходить за колосками и мама, решила – будь что будет. То, что приносила сестра, не так уж много, а немцы о нашей кормежке, видно, и не думали.

Все мы, кроме Коли, знали, из чего варится кулеш, и понимали, что не будет колосков – не будет и еды. Ночью мама почти не спала. А как только забрезжил рассвет, они с тетей Ксенией потихоньку встали, оделись и молча ушли из ложбины. Люся и я проводили их глазами. За ночь выпала роса, и от их ног на травке оставался след. Мама успокаивала себя тем, что сестра уже не раз ходила и все обходилось. Бог даст, и в этот раз повезет. Ксения просто молодец, если б не она...

Остановившись и приложив палец к губам, тетя Ксения прошептала:

– Делай, как я. Не отставай.

Пригнувшись как можно ниже, они стали осторожно подниматься вверх, приседая и прячась, где за кустиками, а где за неровностями склона ложбины. Вот и выбрались, осталось лишь перебежать дорогу и впереди, совсем рядышком, заветное поле. Тетя Ксения вдруг резко взмахнула рукой. Притихли. Бросив взгляд влево, мама увидела, как в метрах пятидесяти от них из пшеничного поля выходил немец. Они его увидели первыми. Испугавшись, бросились назад, в ложбину, но он громко крикнул: "Хальт!"1 Слова немцев: "стой", "вперед", "быстрей" знали уже не только взрослые, но и ребятишки.

– О Боже, какая же я невезучая! – прошептала мама. – Помилуй и пронеси, помилуй и пронеси... – А сама смотрела на сестру: что та скажет.

– Бежать бесполезно, – услышала ее голос. – Крестись и молчи, буду выкручиваться.

Немец подходил все ближе и ближе, что-то говорил, но не понять. Остановился, стал разглядывать, кого задержал. Мама с тетей Ксенией тоже исподлобья смотрели на него: заметили, что немец в годах, лицо желтое, небритое, глаза уставшие. "Может, живот заболел, – подумала мама, – и из-за этого пошел в пшеницу?" Она, как и было договорено, молчала, а сестра выкручивалась, показывая немцу на пальцах, сколько у нее и ее сестры киндер2. Потом обе с мамой слезу пустили и опять жестами объясняли, что голодные детки там, внизу, ждут. Возможно, на немца произвело впечатление, что у этой хрупкой, слегка курносой молодой мамы четверо киндер: он качал головой, хмурился, кряхтел. Затем резко закинул на плечо автомат и, взмахнув рукой, подвел женщин к краю ложбины. Постоял, сказал что-то вроде того – уходите к своим киндерам – и пошел.

Обернувшись, погрозил рукой: мол, не ходите больше в поле, немцы бывают разные: он отпустил, а другой может и убить. Обрадованные и одновременно расстроенные, мама с тетей Ксенией спустились вниз. Придя к нам, долго молчали, думая о происшедшем и о том, что это могло обернуться для всех нас трагедией. Потом опять стали ломать голову, чем же нас кормить. К счастью, в тот день с кормежкой просто повезло. После обеда в ложбину забрело несколько брошенных кем-то коров. Пока немцы думали, что делать с животными, их успели подоить и напоить детишек молоком. Коров немцы вечером куда-то угнали.

Жить без еды в ложбине пришлось несколько дней. Особенно тяжело переносили голод Витя и Коля, все время просили их покормить. Помню, как одна бабушка, сжалившись, дала маме кусок засохшего хлеба. Она его разделила на всех, кроме себя и тети Ксении, по кусочку. Потом мама где-то достала немного картошки. Варили супы из крапивы и полевого щавеля. Петя и Люся облазили весь низ и склон ложбины: рвали съедобную траву и приносили нам. Один раз нашли несколько ягодок и отдали маме, а она – Коле, Вите и мне. Как же мне хотелось, чтобы в ложбину, хотя бы еще разок, забрели коровы, но они больше не появлялись.

Наступил день, когда немцы стали всех нас из ложбины выгонять. Собрались быстро. Я из ложбины выбралась первой, потом, довольная, стояла и ждала, когда поднимутся остальные.

Думала, что мама меня похвалит, а она была недовольна, хотя этого и не сказала. Люся, как всегда, загружена сумками, а мама несла узел с пожитками и Колю. Тетя Ксения держала за руку Витю. Когда Люся поравнялась со мной, то шепнула на ушко:

– Как спускаться, так ревешь, а налегке наверх – первая!

Сестра, конечно, права, но уж так мне надоело сидеть в сырой яме. Однако переживать в этот раз долго не пришлось – немцы всех выстроили и погнали на запад. Шли медленно и, как всегда, без остановки. На ночлег остановились вблизи стога соломы. Когда днем проходили мимо кукурузного поля, удалось нарвать кукурузных початков. Наелись кукурузы и даже про запас немного оставили. Ориентируясь по встречавшимся названиям сел и деревень, старики утверждали, что нас гонят в сторону Рудаевки. От жары у всех кружилась голова и страшно хотелось пить. Витя идти совсем не мог: его ножки заплетались, а худенькое тело часто сводила судорога. Братец плакал, никого не узнавал, а мама расстраивалась, что у нее не три руки и она не может нести сразу и Колю и Витю. "Это он надорвал мышцы ножек", – сокрушалась она.

Дорога то круто поднималась вверх, то спускалась вниз. Услышала, как тетя Ксения говорила маме:

– Осталось недолго: пройдем низину, мост, а там и до Рудаевки рукой подать.

– Дай-то, Бог, – сказала мама и перехватила Колю другой рукой.

Стали спускаться в низину. Я долго глядела на дорогу, но моста так и не увидела: в глазах сплошной туман. А полуденное солнце жарило нещадно. Хотелось упасть в траву и больше не вставать. Но мама все время поторапливала:

– Не отставай, дочка, не отставай...

"Маме тяжелей всех, – думала я, – но она не жалуется". Молча догоняла и старалась не отставать.

– Хоть бы у речки дали передохнуть, – услышала голос тети. – Во рту пересохло.

– У меня тоже, – вздохнула мама.

Вот и мост. Он, как и все встречавшиеся на пути мосты, был деревянным, с перилами, не очень длинный, узкий. Речка поросла травой. Отдохнуть конвоиры не дали. На мост успела втянуться лишь часть людей, как с крутого спуска, нам навстречу, показалась большая колонна немецких машин. Они уже издали сигналили, чтобы дорогу освободили. Конвоиры бросились сгонять всех с моста и с дороги на обочину.

Не помню, как осталась на мосту одна. Прижавшись к деревянным перилам, видела, как сверху прямо на меня надвигалось много-много машин. Конвоиры выталкивали с моста людей, а меня, видно, не заметили. Кто-то из стариков упал, люди кричали, а немцы их хватали и сбрасывали на обочину дороги. За мостом тоже всех спихивали с дороги. Когда первые машины въехали на мост, на нем, кроме меня, никого не было. Машины проезжали мимо, и мне вначале было нисколько не страшно. Даже улыбалась. Но последняя машина почему-то ехала прямо на меня. Два немца, что сидели в кабине, тоже улыбались, но не по-доброму, и глаза у них были нехорошие. Жаркий нос машины чуть не уперся в меня, осталось чуть-чуть, а довольные фрицы громко хохотали. Я жутко закричала:

– Ма-ма! – Оглянулась, но мамы не было. Тогда, закрыв глаза и обхватив ручонками перила, повисла и уже не видела, как машина свернула в сторону и стала догонять ушедшую в низину колонну. Висела до тех пор, пока не подбежала мама и, плача, взяла меня на руки.

– Прости, доченька, прости, не углядела!.. – Рядом с мамой стояли тетя Ксения, державшая на руках Колю и Витю, сестричка Люся, и все они, кроме Пети, почему-то плакали. Видно, перепугались за меня.

Потом подошел немец, крикнул, и все поплелись дальше по дороге. Я шла и думала, что опять сделала маме больно, но ведь не хотела этого, а получилось.

На другой день после случая на мосту остановились у крытых соломой построек. Тетя Ксения узнала, что в них наши пленные и что теперь их никуда не погонят. Разместились в длинном сарае – бывшей конюшне. Он был подальше от сараев с пленными. Спать придется на полу, подстилая солому. Кто поздоровей, тех станут гонять на работу, маму и тетю Ксению определили стирать белье для пленных и варить на всех баланду. Баланда – жидкая, противная, но другого ничего давать не будут. Петю заставили подносить к котлам дрова и хворост. Один раз он не захотел идти за хворостом, так немец его догнал и чуть не оторвал ухо. Затем отбросил к стене сарая и даже хотел застрелить. Но прибежала тетя Ксения и упросила, чтобы он этого не делал. Потом вместе с Петей собирала и носила хворост. Порванное ухо покраснело, и Пете было больно спать. Витя пока не поправлялся и молча лежал на соломенной подстилке. Люся, когда мама была на работе, нянчила Колю. Я ей помогала. Потом Витя стал понемногу ходить, но его надо было кому-то поддерживать.

Мама приходила с работы, кормила всех баландой и радовалась, что Вите стало лучше и его меньше сводила судорога. А ведь она думала, что Витя никогда не станет ходить.

Место в сарае выбрали удобное – подальше от входной двери, где не было сквозняков. Мама боялась нас простудить. Я засыпала не сразу. Витя ложился рядом с Петей, и они сразу отключались. Петя теперь ни на шаг от Вити: учит ходить и выносит погреться на солнышке. Иногда мама клала меня рядом с собой. Гладила по головке и шептала тете Ксении:

– Она у меня такая переживательная, что сразу не заснет, а со мной... спит. – Помолчав, продолжала: – Помнишь, как Тишу с Васей провожали?

– Как не помнить – столько было слез.

– А как Люсина учительница плакала?

– Помню. И как тебя потом успокаивала, что Тихон Григорьевич вернется.

– Зина после этого сказала, что будет, как Анна Павловна – учительницей. Говорю ей: станешь, дочка, и учительницей, ты у нас с папой умная.

Я слушала этот разговор и вспоминала, как жили до войны и как провожали дядю Алешу и папу с дядей Васей. Все так изменилось, что плакать хочется. Хорошо, что мама рядом.

Легкая, ласковая рука мамы гладила меня по головке, и я засыпала. Если спала не рядом с мамой, то делала вид, что уснула, а сама слушала, о чем она шепчется с тетей Ксенией. Один раз так расстроилась, что чуть не заплакала. Это когда тетя Ксения сказала маме, что могла бы с Петей запросто уйти из лагеря, да ее с детишками жалко бросать. Потом подумала и сказала, что никуда не уйдет и до конца будет вместе с нами. Мама молчала, молчала и расплакалась. Мне тоже вместе с ней хотелось зареветь, но стерпела.

В другой раз тетя Ксения рассказала маме про солдата-итальянца. Он добрый и ей по секрету сказал, что наши там, за Доном, вот-вот пойдут вперед. Меня эта новость страшно обрадовала, и я долго не могла уснуть, представляя, как вернемся домой, я найду там свою куклу и больше нас никуда из дома не погонят. А потом вернется с фронта папа, маме и нам с ним будет легче. Так размечталась, что стала что-то шептать, а мама тихонько спросила: "Ты не спишь, Зина?" Но я промолчала. Как мне казалось, и маме с тетей Ксенией такой новости можно б было порадоваться, а они плачут. Тетя Ксения потому, что дядя Вася погиб на войне и ей теперь ждать некого, а мама – не знала, жив ли папа. Как жить-то потом без него? Успокаивая маму, тетя Ксения говорила, что Тихон обязательно вернется, ради детей Бог не даст ему умереть. Больше всего по ночам мама и тетя Ксения разговаривали про плохую еду и что со всеми нами дальше будет.