Текст книги "Выход за предел"

Автор книги: Анатолий Полотно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава 9. Сафрон Опетов

Начались предновогодние банкеты, на которых предприятия провожали старый год, чествуя передовиков производства и победителей соцсоревнования. Провожал старый год с размахом и «Трест общественного питания ресторанов и кафе». Прилично одетые руководящие работники всех вышеперечисленных заведений охотно спускали заколоченные за сезон деньги, заказывая популярные песни для любимых начальников треста. К Сливе подошла симпатичная, очень эффектная восточная красавица Лейла. Армянка Лейла жила в том же районе, что и Василина. Отец ее был участковым милиционером, а сама она работала метрдотелем в ресторане на набережной. Василина стояла на сцене, Лейла глянула на нее и, прервав разговор со Сливой на полуслове, вдруг направилась к ней. Окинула оценивающим взглядом певицу и с улыбкой произнесла: «Хорошо поешь, дорогуша. А какая у тебя чудесная цепочка и подвеска редкая – где такие берут?» Лина хотела ответить, как учили, что купила с рук у старухи, но почему-то дерзко ответила: «Это мне Кузя подарил, которого все обожают, а я презираю», – и, повернувшись, пошла в гримерку.

– Подожди, дорогая, – услышала она голос армянки и остановилась, обернувшись. – Этого Кузю зовут Артист, а цепочка, что на тебе, моя. Но мне не надо ни того, ни другого. Дарю их тебе, красавица, за твой талант.

Развернулась грациозно и пошла к своему столику, пронося с достоинством свою эффектную красоту через весь зал. Василина обалдела и стояла как вкопанная. Подошел Слива и спросил:

– А что Лейла хотела-то от тебя?

– Да так, песню хотела заказать, но я ее не знаю, – ответила Василина и подумала: «Ничего себе, старуха! Ничего себе подарочек задарил Артист!» И, сгорая от стыда, быстро пошла в гримерку, глянув на ходу, как Лейла садится за столик.

После антракта, когда музыканты начали играть, а публика весело ломанулась танцевать, Василина незаметно подошла к тому столику, за которым отдыхала Лейла, и аккуратно опустила в сумочку, висевшую на спинке стула, драгоценный подарочек.

Приближались новогодние праздники – малый сезон для очень состоятельных граждан страны советов. Граждане эти вывозили на юг своих жен с чадами подышать морским воздухом Крыма, погреться на зимнем солнышке, отдохнуть от дел насущных. Правда, эти высокостоящие товарищи чаще выбирались туда с любовницами и молодыми секретаршами, нагородив своим женам с три короба.

Народу в ресторане сильно прибавилось, свободных столов не было, да и приставные стулья были страшным дефицитом. Их продавали нуждающимся на вечер за червонец. В один из этих вечеров в их гримерку заглянул очень солидный, интересный мужчина. Шатен, уверенный в себе, в шикарном костюме, с хорошими манерами, в прекрасных лакированных туфлях, явно заграничных, и в шелковом, ослепительно красивом шарфе на шее. Слива радостно поздоровался с ним, и они вышли из оркестровки. Минут через десять Слива вернулся с официантом и попросил ребят очистить стол. Музыканты вместе с Линой нехотя убрали все со стола, а Слива с официантом взяли его и потащили в зал. Вернувшись, Слива сказал: «Важный дядька из Москвы, стоящий. Попросил организовать столик. – А потом бодро продолжил: – А ну, пошли в забой, лабухи, заказов целый талмуд. «Парнас» зовет!

Выйдя на сцену, Лина сразу увидела уже сервированный столик, а за ним – важного дядьку с удивительной красоты девушкой. Дядька оторвался от меню, посмотрел на Василину очень умными глазами, а потом опять погрузился в изучение ассортимента. Работали часа полтора без перерыва, и Василина все это время пела, а важный дядька завороженно смотрел на нее. Она это больше чувствовала, чем видела – все музыканты чувствуют на себе заинтересованные взгляды.

Новогоднюю ночь важный дядька с девушкой тоже встречал в ресторане. Слива подставил к стоящему в гримерке маленькому транзисторному телевизору «Электроника» микрофон и генеральный секретарь ЦК КПСС поздравил весь советский народ и присутствующих в зале с Новым годом: «С Новым годом, товарищи! С новым счастьем!» Загремели куранты, и ровно в ноль-ноль минут в колонках зазвучал гимн Советского Союза. Все встали с бокалами и рюмками в руках, а после гимна и выпили, и поцеловались, и закусили, и повалили на улицу, где опять гремел салют.

«Что-то зачастили они с салютами», – подумала Василина, грустно глядя в звездное новогоднее небо. А дальше, как пел Высоцкий, «потом пошли плясать в избе, потом дрались не по злобе, и все хорошее в себе да истребили…» Владимира Семеновича Высоцкого Василина, как ни странно, любила и слушала. И Слива тоже. Хотя их музыкальные пристрастия были иными – западными.

После первого в новом году танцевального отделения музыканты вновь вернулись в гримерку, где их ожидали подвыпившие подруги, румяные от танцевального марафона. Появился и важный дядька с красивой девушкой и столь же красивой бутылкой в руках – типа презент лабухам по случаю праздничка. Бухлом был заставлен весь стол в оркестровке, но все почему-то хотели отведать из принесенной бутылочки дядьки. Девушка его стояла скромно в сторонке, а тот, откупорив флаконягу, разливал содержимое по бокалам. Василина подошла к девушке и сказала:

– Привет, с Новым годом! Я – Василина.

– Спасибо, Василина, очень приятно познакомиться, и тебя с Новым годом, с новым счастьем, а меня Елена зовут.

– Ты, наверное, секретарем у него работаешь? – весело и без подковырок спросила Лина.

– Нет, я его ученица – учусь в институте Гнесиных, на втором курсе. Но так красиво петь, как ты, не умею – я пианистка.

– Ничего себе! – воскликнула Василина, – так вы – музыканты? И он тоже пианист? – мотнув головой в сторону важного, спросила Василина.

– Нет, он проректор института, профессор, – ответила Лена.

– Тогда чему же он тебя учит? – с искренним удивлением и без подвоха спросила Лина.

– Всему учит. Жизни в основном, – ответила ученица и с нескрываемой любовью посмотрела на учителя.

Василина тоже посмотрела на подходившего к ним важного дядьку. И они встретились взглядами. Ее будто током ударило. Она увидела в глазах этого человека такую силу, такую глубину, такую поразительную притягательность, что невольно вздрогнула. Она не могла оторвать от него глаз, зачарованная им и потрясенная. Он видел ее всю насквозь, без остатка. Он смотрел ей в душу.

Василина опять невольно вздрогнула и удивленно произнесла:

– Здравствуйте.

– Здравствуй, Василина, – ответил он мягко с доброй улыбкой на губах. А потом перевел взгляд на подругу и добавил: – Очень рад, Елена, что вы встретились и познакомились с Василиной. Вы могли бы стать сердечными подругами. – Посмотрев на ту и на другую, весело добавил: – Это хоть редко у таких красавиц, но случается. И протянул им бокалы, которые держал в руках и которые Василина даже не заметила.

– С Новым годом, прекрасные дамы! – сказал он и чокнулся с каждой.

Все с удовольствием выпили приятный на вкус и довольно крепкий напиток.

– Это ром заморский Angostura Legacy, его можно пить, как сказал Михаил Жванецкий, потрясающий юморист, малыми дозами в любом количестве, – произнес он опять мягко и с улыбкой на губах.

Василина стояла смущенная, растерянная и не знала, что сказать. А Елена, видимо, ощутив это, произнесла:

– Василина, позволь тебе представить своего учителя и друга – Опетов Сафрон Евдокимович.

«Какое странное, красивое и старинное имя», – подумала Василина.

– Очень желанное знакомство с Вами, Василина. Хоть я давно не верю в Деда Мороза, Снегурочку, в леших, гномов, эльфов и других персонажей из сказок, чрезвычайно рад, что наше знакомство случилось в новогоднюю ночь, – проговорил он.

«Странно, а ведь у меня нет подруг. Все детство с Миколькой проиграла, были товарки-одноклассницы, но одни – зазнайки красивые, другие – дуры набитые, третьи – шалавы от рождения, а эта и вправду могла бы стать моей подругой сердечной», – подумала Василина.

Тут Слива громко крикнул:

– В забой, лабухи, а то публика упьется. Лина, ты начинаешь.

– Ну, я пойду? – спросила она негромко Сафрона Евдокимовича.

И он весело мотнул головой. Ей вдруг стало легче, и она отправилась на сцену, а они – в зал. В следующем перерыве они опять зашли в гримерку – попрощаться. Когда после Сливы и музыкантов Сафрон Евдокимович и Елена подошли к Василине, ее опять что-то будто дернуло и взволновало.

– Ну, еще раз с Новым годом, Василина, счастья тебе, и не грусти – все будет хорошо! А то, что празднуешь в шумном одиночестве – это временно, – произнес Сафрон Евдокимович.

Василину опять слегка тряхнуло.

– Правда? – неожиданно для себя вдруг спросила она.

– Правда-правда, – весело ответил он. – Ты одарена таким большим даром и красотой, что они этого не понимают, но чувствуют, и поэтому боятся тебя как огня – все до единого, не зная, как подступиться к такому сокровищу. Это плата твоя за столь великий дар, Василина, – и он опять улыбнулся весело, по-доброму, одними губами.

– И как мне быть? – опять неожиданно для себя спросила она, изумившись этому.

– Готовься к экзаменам, Слава тебе поможет. Он ведь дирижер-хоровик из Харькова, – беззаботно проговорил Сафрон Евдокимович.

– К каким экзаменам? – испуганно спросила Василина.

– К вступительным, девочка, к вступительным. Весной приезжай в наш прославленный институт поступать, – без иронии ответил он ей и протянул визитную карточку.

– Но я ведь даже музыкальную школу не закончила до конца, дура, – вдруг как со своим ровесником заговорила Василина и замолкла от испуга.

– Но школу-то ты закончила? – спросил он утвердительно.

– Да, с серебряной медалью.

– Ну вот, а нам медалистки ох как нужны для показателей по успеваемости. А тому, что ты умеешь в музыке, не научит никакая музыкальная школа, никакое училище, никакая консерватория и даже наш орденоносный институт. Этому учат не здесь, а там, – сказал он, подняв руку вверх, – на небесах. – Напиши на чем-нибудь свой адрес, и тебе вышлют всю методическую литературу для поступающих, а мы поможем с жильем.

– А мне не нужно жилье, у меня мама Даша в Москве живет, – произнесла она как-то по-детски.

– Тем более, позвони, как будешь готова, протестируем. А теперь нам пора, Василина. Еще раз – с праздником! – поздравил он ее, и они с Еленой Прекрасной направились к выходу.

Василина, спохватившись, быстро схватила свою сумку-рюкзак, достала ручку и бумагу, написала свой адрес и догнала красивую пару в коридоре.

– Сафрон Евдокимович, вот мой адрес, – проговорила она и протянула записку.

– Спасибо, Василина, значит, тебе это надо, и я рад за тебя. До встречи весной, – сказал он, опять улыбнувшись, и они ушли.

А Василина осталась стоять в коридоре, не веря такой удаче. Она вдруг все сразу поняла: что ей надо делать, как и зачем. Вернувшись в гримерку, она застала там одного Сливу. Все уже разъехались, а он ждал ее. Василина протянула визитку Сафрона Евдокимовича. Слива взял ее и стал без интереса читать: «Опетов Сафрон Евдокимович. – И уже удивленно: – Проректор по научной работе Института имени Гнесиных? – И уже совсем удивленно: – Профессор, кандидат искусствоведческих наук, член РАХ?»

– Ни фига себе, – только и выговорил Слива.

Потом будто проснулся, помолчал и заговорил:

– Я столько лет знаю этого важного в моей жизни человека и ничего о нем не знаю. Представляешь, Лина? Я думал, что он просто хороший человек и прекрасный эксперт в области изобразительных искусств. А Сафрон – это его прозвище. Или псевдоним. Про него в Москве говорили многое, но что он профессор, и все, что здесь перечислено, – это за гранью моего понимания. На Неглине говорили, что он заядлый коллекционер старинных икон и всяких там гравюр, знаток живописи. Говорили, что он не просто датирует произведения искусства, проводит экспертизу и оценивает их, но и приторговывает ими – фарцует, значит. Говорили, что он и ювелирные изделия тоже оценивает и торгует ими. И камешками, бриллиантами, алмазами, сапфирами разными. Говорили, что пластинки собирает и двигает их, и шмотье всякое импортное. Говорили, на контору колотит внештатно, или штатно – на КГБ, вот и не трогают. Говорили, что артист он был когда-то знаменитый, вроде даже оперный певец и чуть ли не из Большого. Говорили, что знаком со всей богемой Москвы. И все его знают и уважают. И Владимир Высоцкий его другом был, и хоронил он его – лично через Моссовет у Гришина на Ваганьковском место выбивал. И театр Ленком Марка Захарова тоже пробивал лично, и участвовал консультантом в постановке рок-оперы «Юнона и Авось». И с Караченцовым, Севой Абдуловым – друг и собутыльник. И с Муслимом Магомаевым будто в Кремле дуэтом пел. И во всех престижных ресторанах Москвы, и на самых дорогих курортах перед ним швейцары с поклоном двери открывают. И на всех театральных и кинопремьерах он в первых рядах, и на всех выставках художественных. И говорили, что он любовник Галины Брежневой и Аллы Пугачевой. Даже говорили, что голубой, да сами же не верили. В общем, столько про него всего говорили, но такого – что профессор, проректор, член РАХ – это уже слишком, это уже из области фантастики, – закончил свою длинную извилистую речь Слива.

И оказался неправ. Все, что говорили о Сафроне, и о чем он только что поведал Василине, было абсолютной правдой. Или почти абсолютной.

Да и честно, если подумать – как это все может успеть один человек? Да вот так.

Родился Опетов Сафрон Евдокимович в Тобольской тюрьме. В пересыльной тюрьме каторжан, где отбывал наказание его отец – Евдоким Васильевич. В 1945 году отца амнистировали по случаю победы над фашистской Германией, но оставили на поселении. Там он и встретил будущую маму Сафрона, Ульяну Алексеевну. Ее, в свою очередь, после расстрела в 1938 году родителей – младших научных сотрудников Ленинградского Эрмитажа – привезли семилетней сиротой в детский дом для детей врагов народа в город Тобольск.

Но вернемся к отцу Сафрона. Его, молодого ученого, преподавателя изящных искусств, арестовали за антисоветскую деятельность как замаскированного врага – перерожденца. Он и правда был перерожденцем: родом из старинного московского купечества – староверцев, он страстно приветствовал революцию, социализм, диктатуру веками угнетенного народа, но ему не поверили и дали десять лет. Застряв на этапе в тобольской пересылке, он от нечего делать (а его, как грамотного, прикрепили библиотеку убирать) на рулоне старых обоев расписал детальный план реставрации Тобольского кремля. Уникальной жемчужины архитектуры, единственного каменного кремля на просторах Сибири – от Урала до Дальнего Востока. Памятника архитектуры XVII века, крестово-купольного сооружения, воздвигнутого зодчим Семеном Рамизовым при поддержке губернатора-бунтаря князя Гагарина, который был казнен царским самодурским режимом. В общем, Тобольский кремль – это достояние народа и молодой страны Советов. Его надо спасать!

Начальник пересылки почитал эту белиберду, ничего не понял и на всякий случай решил доложить по инстанции выше – там разберутся. Явился к начальству с докладом по другим вопросам и подсунул главному рулончик с писаниной. Губчека тогда командовал Семен Оскарович Забегай. Посмотрел он на дурака-начальника пересылки и спрашивает:

– Что это?

– Донос, наверное, – отвечает тот.

Семен Оскарович развернул рулон, наткнулся глазами на имя зодчего «Семен» и решил почитать. Прочитав все от начала до конца, он поднял голову и спросил у «дурака»:

– Он у тебя?

– Кто, товарищ Забегай? – пробормотал «дурак».

– Ну, этот, Отпетов, Отрепов, Опетов – как его там, доносчик твой?

– Так точно! – отрапортовал начальник пересылки.

– Ко мне его! – приказал начальник губчека.

Через короткое время заключенный Опетов Евдоким Васильевич, 1906 года рождения, уроженец города Москвы, «из бывших», ст. 58. прим., срок – десять лет, стоял перед ним. Отправив конвой, Семен Оскарович, отдернув зеленую тряпицу, лежавшую у него на большом рабочем столе, спросил:

– Что это?

– Это редкий портрет, мне неизвестный, кисти художника Левицкого или Боровиковского. Оригинал, прекрасно сохранившийся, удивительный по композиции и свету, – неуверенно произнес зэк, и, наклонившись над портретом, добавил: – Требуется детальное изучение для более точной идентификации.

Забегай глянул внимательно на него и медленно произнес:

– Вообще-то это вещдок. Ну да неважно.

– А что это? – и он открыл следующий предмет на своем столе.

– Это, – проговорил изумленно Евдоким Васильевич, – икона. Очень древняя икона. Работы, пожалуй, что Феофана Грека. Невероятно!

И поднял глаза на хозяина кабинета.

Тот ухмыльнулся и, открыв следующий экспонат, сказал: «Сюда смотри!» Заключенный перевел взгляд на стол и обмер. На сукне лежали крупные, хорошо сохранившиеся украшения звериного стиля, которым по возрасту было, может быть, не менее тысячи лет. Когда он сказал об этом гражданину начальнику, тот накрыл на столе предметы старины, вызвал охрану, и зэка этапировали в пересылку, оставив его там на долгие восемь лет подметать библиотеку.

Два года он регулярно бывал в этом большом кабинете, где проводил поверхностную экспертизу разных произведений искусства на предмет авторства, возраста и ценности. Имеется в виду художественной ценности. Однажды его подняли ночью и отвели под конвоем к «коллекционеру» (так он стал про себя, конечно, именовать руководителя Губчека, гражданина начальника Семена Оскаровича Забегай. Тот, как обычно, без всяких предисловий задал арестанту все тот же вопрос: «Что это?»

Евдоким Васильевич посмотрел и аж отшатнулся. На столе лежал мозаичный лик, размером 20 на 30. На золотом основании, обрамленный золотым же окладом удивительной ажурной работы. Лик Спасителя был набран драгоценными и полудрагоценными камнями и был будто живым! Он светился изнутри, излучая свет мучительный, нереально естественный, нерукотворный. Начальник, перехватив восторженный взгляд эксперта, жестко произнес:

– Автор, век, цена?

– Бесценен! Этот лик бесценен! Ему нет цены! – произнес потрясенный увиденным Евдоким Васильевич Опетов.

Подневольный эксперт, зэк, враг народа был счастлив!

– Век. Автор, страна-изготовитель? – снова жестко оборвал его Забегай.

– Предположительно, Византия. Конец прошлого тысячелетия. Автора невозможно определить. Скорее всего, венецианец. Те – большие мастера мозаики.

– Конвой! – крикнул, накрыв лик, гражданин начальник. – Увести!

И потрясенного сидельца увели. А вечером следующего дня его саданул под сердце другой сиделец, из уголовников. Да не добил падлу буржуазную. Добил бы, но заточка сломалась о ребро. Опетова отправили на больничку и там такой же зэк из недобитых, прооперировав, вернул его с того света, приговаривая: «Рано тебе еще, Евдоким Васильевич, лик-то святой созерцать, о котором ты все время бредил». Врача звали Белов Сафрон Акимович. Евдоким Васильевич помнил его до конца дней своих и благодарил за то, что спас его и жену его любимую ‒ преданную, талантливую девушку из детдома, Ульяну Алексеевну, когда принимал у нее роды. В честь своего спасителя они и назвали сына Сафроном.

Познакомились расконвоированный зэк Евдоким и детдомовка Ульяна на курсах по искусству. Лекции при музее читал Евдоким Васильевич, а слушала Ульяна Алексеевна с немногочисленной шумливой публикой. Ульяна неплохо рисовала, ей очень нравилась живопись. А Евдоким совсем плохо рисовал, но знал о живописи все. Так они познакомились и полюбили друг друга. А поженились позже – жить было негде, обитали там же, в музее, в тесной кладовой. Нищета была невозможная, хотя оба работали уже вроде не за пайку, а за деньги. Евдокима Васильевича очень тяготило это обстоятельство – что он ничего не может дать своей любимой. А Ульяна Алексеевна, видя это, успокаивала: «Милый мой, дорогой, да ты мне подарил то, чего не каждая женщина удостаивается в жизни. Ты подарил мне весь свой прекрасный внутренний мир. В котором мне так уютно, спокойно, интересно и хорошо, что я боюсь испугать свое счастье. Ты увел меня от тоски одиночества, ты подарил мне невиданную доброту и ласку. Я так люблю тебя и так тобой любима». И им стало легче идти рука об руку и переносить все безумие этой проклятой реальной жизни, все ее тяготы, горести, голод, холод и несправедливую муку людскую.

Когда в тюремной больнице родился Сафрон, жить стало еще труднее. Но радости прибавилось. Они хлопотали над ним вместе и попеременно, целуя друг дружку и его. Евдоким Васильевич просто разрывался на части, читая лекции в музее, в клубе и во всех школах и училищах города. Писал научные статьи, монографии, публикации, популярные очерки о древностях русских и рассылал их во все газеты и научные журналы за жалкие копейки. Но денег все равно не хватало. Пока однажды его не вызвал к себе директор музея, простой деревенский мужик, неграмотный, но хозяйственный, вороватый, но партийный. Сердобольный был человек, справедливый, но крепко пьющий. Благодаря ему они и ютились в музейной кладовке.

– Васильич, тута оне все ходют да ходют, повадились. Фронтовики-то енте. Придет, принесет чутушечку, будто угостить, а самя все показывают да выспрашивают чо та, чо эта, да сколько стоить, – пожалобился Егор Иваныч Евдокиму Васильевичу. – А я видь человек простой, как Чапаев в кине, академиев не кончал, выпить-то с емя выпью, а сказать-то неча. Вот и пришла мне мысля – надо оценочную открыть при музее-то нашем. Посажу, подумал я, тебя оценщиком, оклад назначу небольшой и процентик с вала.

Евдоким Васильевич, как услышал про оклад, даже и вникать не стал, о чем говорит ему директор. Встал со стула – поселенец все же, и сказал:

– Согласен, Егорий Иванович! Когда приступать, гражданин начальник?

– Так в субботу и приступай. Барахолка-то у них в центре-то с утра, так оне вначале туды, а теперича – к тебе. Иль наоборот: теперича – к тебе, а потом – туды. Ты поставь стол в прихожей, да и приступай.

Евдоким Васильевич опять ничего не понял, но в субботу с утра притащил стол в коридор музея. А там народу полно – с опаской посматривают друг на друга. Он поставил стол в коридоре, оглядел всех и пошел к директору в кабинет.

– Егорий Иванович, в коридор стол нельзя, народу много. Нужна конфиденциальность, – проговорил Евдоким Васильевич директору, маявшемуся с похмелья.

– Чаво нужна? – спросил начальник.

– Комната отдельная нужна для приема граждан, – ответил Опетов.

– Да садися хоть здеся, у меня, только пущай Ульяна твоя потом полы вымоет, а то натопочут, убирай за имя, – ответил директор, махнул рукой и ушел.

Так Евдоким Васильевич Опетов стал оценщиком музея, и кончилась их голодная жизнь. Мужики-фронтовики несли к нему оценивать все, что привезли с войны. Часы, шкатулки разные, посуду, подсвечники, гармошки, поджиги, игрушки-безделушки. Реже – картины, гобелены, гравюры, серебряные и золотые украшеньица, старинные монеты разного достоинства. И все-все-все, что имело в их глазах хоть какую-то ценность и помещалось в солдатский вещмешок. Часто фронтовики, а чаще – фронтовички, не имея рубля в кассу за оценку, или не желая платить, рассчитывались продуктами, которые выращивали или заготавливали сами: картошка, капуста, репа, свекла, морковь, грибы, варенья разные, яйца, творожок, молоко, хлеб… А по большим праздникам несли рыбу, курей, колбаску домашнюю и сало. А уже подросший Сафрон, сидя на коленях отца своего Евдокима Васильевича, с удовольствием уплетал тут же все, что принесут. Сын все дневное время находился с отцом. Потому как мамка Ульяна Алексеевна после короткого декретного отпуска вышла работать на фабрику штамповщицей. В четыре-пять лет Сафрон уже читал сказки Петра Ершова, который, к слову, был уроженцем Тобольска и жил когда-то здесь. Любимой его сказкой был «Конек-горбунок». Сафрон хорошо считал, умножал и делил столбиком. Рассказывал стишки и распевал песни. Он рос смышленым, любознательным, веселым, энергичным мальчиком и при этом был усидчив и трудолюбив. Отец учил его всему, чему нужно: постоянно, терпеливо и настойчиво. Со всей своей любовью, на которую была способна его каторжанская душа, разбитая злою судьбой. Через год мальчик свободно говорил с отцом на итальянском языке, который Евдоким Васильевич знал в совершенстве из прошлой своей жизни в Италии. Там, у его отца, попечителя Пушкинского музея и Донского монастыря, имелся дом в Неаполе, из окон которого было видно, как дымился Везувий, воспетый художником Карлом Брюлловым. Сафрон неплохо рисовал – стараниями мамы Ульяны Алексеевны, и его рано отдали в музыкальную школу, по ее же настоянию. Его первый педагог по классу скрипки, Арон Маркович Портной (тоже арестант из Киева, в 37-м году забрали, в 45-м амнистировали и оставили на поселение) очень был доволен Сафроном и нахваливал его коллегам-преподавателям.

Арон Маркович был большим седовласым человеком с добрым больным сердцем и вселюбящей душой. У него убили всех родных в оккупации.

– И маму убили, и бабушку с дедушкой, и сестер, и папу, и жену, и деток моих малых убили, – рассказывал он Сафрону, приговаривая: – Уж лучше бы их в тюрьму посадили, а меня расстреляли в этом Бабьем Яру, да вот Бог зачем-то оставил жить-мучиться. Может, для того, чтобы учить таких же сорванцов, как ты, Сафрончик-Арончик.

А позже, когда Сафрон стал заниматься на фортепьяно, его хвалил и педагог Илья Самуилович Розанов, тоже из сиделых. Но больше всех любила, хвалила и радовалась успехам Сафрона педагог по вокалу – Белла Абрамовна Герштейн. На уроке сольфеджио неожиданно выяснилось, что у Сафрона необыкновенной красоты голос. Белла Абрамовна приехала в Тобольск в ссылку к мужу, но тот вскоре умер, а она осталась за могилой ухаживать. И Арон Маркович, придя как-то послушать своего любимца на ее урок, по этому поводу заметил: «Беллочка, видимо, потому наше племя так и разбросано по всему свету, что каждый, застигнутый бедой, остается там ухаживать за могилами». Сафрон понял, о каком племени идет речь, позже, спросив у отца.

Когда он пошел в школу, то учился там с интересом, успевая по всем предметам. В летние каникулы музыку забрасывал и бегал с другими ребятами на Иртыш и Тобол купаться и рыбачить. Ходили они с физруком из школы и в дальние походы, и в этнографические экспедиции. Занимались скалолазанием, стреляли из лука по мишеням, играли в войну. С мальчишками в коллективе и на улице Сафрон легко находил общий язык и был своим в доску даже с многочисленной городской шпаной. Школу-десятилетку он окончил хорошо, а музыкальную – отлично. И когда на торжественном собрании выдавали свидетельство об окончании, Арон Маркович вышел на сцену и поздравил всех с окончанием школы, а ученика Опетова Сафрона и с окончанием музыкального училища.

– Ты молодец, Сафрон, и готов для поступления в любую консерваторию Советского Союза. Это я тебе говорю, Арон Маркович Портной.

Илья Самуилович ничего не сказал, но первым встал и зааплодировал. А Белла Абрамовна поднялась, хотела что-то сказать, но произнесла лишь: «Вот и все, ребята, в добрый путь». Присела обратно и, достав платочек, прислонила его к своим глазам.

Проблемы выбора вуза у Сафрона не стояло – консерватория. Но была другая проблема – армия. И Арон Маркович звонил своему давнишнему товарищу из Новосибирской консерватории имени Глинки и просил помочь. Тот пообещал, сказав, что для одаренных есть какая-то бронь. Но после первого курса студент сразу двух факультетов – вокального и композиторского – Опетов Сафрон Евдокимович отправился в советскую армию на три года – защищать родину. Арон Маркович, по просьбе Ульяны Алексеевны, мамы нашего солдата, снова звонил своему другу из консерватории, на что тот ответил: «Наш вундеркинд решил мир посмотреть. Так и сказал: „Хочу мир посмотреть“ – и отказался от брони».

Но посмотреть мир Сафрону пока не удалось. Узнав, что он студент консерватории, военкомат призвал его отдать долг Родине тут же, в Новосибирске, в Ансамбле песни и пляски Сибирского военного округа. Где его сразу определили солистом и приняли в партию – кандидатом в члены КПСС. Через год его забрал к себе Ансамбль песни и пляски Московского военного округа – тоже определил солистом и принял в партию окончательно. А еще через год член КПСС, старший сержант, отличник боевой и политической подготовки был уже солистом Краснознаменного Академического ансамбля песни и пляски Советской армии им. Александрова в Москве, под руководством Бориса Александрова.

И Сафрону там нравилось, потому что во время сессии, а он к тому времени заканчивал факультет научного атеизма Высшей партийной школы, он имел свободный выход в город с 6 до 22 часов. Он и обошел все многочисленные музеи столицы, начиная с Пушкинского, помня о том, что попечителем и основателем этого музея, вместе с Иваном Владимировичем Цветаевым, был его дед. Посетил, и не раз, все художественные галереи и выставки живописи, начиная с Третьяковки, в которой знал все полотна по репродукциям отца и матери, собранным в Тобольске. Вообще к живописи и произведениям искусства, особенно старинным, у него была какая-то непреодолимая тяга, может, от отца или от мамы. Сафрон не просто смотрел на них – он их чувствовал, понимал. Он их ощущал!

Он и в ВПШ-то пошел не просто так по разнарядке, а для того, чтобы в век повального атеизма разобраться в религиях мировых, в их философии. А конкретно – в их искусстве, оказывающем такое эмоциональное воздействие на людей: архитектуре, скульптуре, фресках, обрядах культов, иконописи, музыке. Закончился срок службы, и Борис Александрович Александров не просто просил, он умолял Сафрона Опетова остаться на сверхсрочную, обещал выбить квартиру в Москве и т. д. Борис Александрович ругался матом, топал ногами, грозил кулачком, убеждал дембеля: бля, остаться! Он так любил, обожал мягкий, бархатистый, ни с каким другим не сравнимый баритон своего солиста. Но Сафрон, улыбнувшись еще раз своей обаятельной улыбкой, ответил отказом. Демобилизовавшись, он перевелся из Новосибирской консерватории в Московскую и поселился в общежитии, где и провел прекраснейшие годы в регулярном общении с противоположным полом.

Девушки-студентки, и не только, сходили по нему с ума. Он от них – тоже. Да так, что за свои будущие пятнадцать лет ни один день не расставался с ними. Им интересовались и некоторые коллеги по вокальному цеху, но он тех мягко обходил стороной.

Началась кипучая студенческая жизнь. Сафрон поначалу всесуточно пропадал в консерватории и даже заработал повышенную стипендию в 47 рублей 50 копеек. Но денег не хватало. Стал подрабатывать разными халтурами, их все равно не хватало. Родители помогали ему чем могли – маму, Ульяну Алексеевну, выбрали к тому времени освобожденным от работы председателем профкома фабрики. А отца – Евдокима Васильевича, после защиты кандидатской на тему «Кремли России», назначили директором музея в Тобольске, уже переименованном постановлением правительства в 1961 году в Государственный архитектурный музей-заповедник. Должности у них были большие и хлопотные, а зарплаты маленькие, и чем-то существенным они помочь не могли.