Текст книги "Выход за предел"

Автор книги: Анатолий Полотно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Глава 5. Миколька

Миколька превратился в крепкого парня с железными бицепсами и был уважаем всеми хулиганами школы и района. Русоволосый, с открытым интересным лицом, хотя что-то в нем выдавало недалекость, несамостоятельность, зависимость какую-то. Кто позовет, с тем и пойдет. А вообще парнем он был сильным, добрым, бесхитростным, но бесхарактерным. Девочки обращали на него внимание уже тогда, но он к ним оставался равнодушным, а пацаны его побаивались. Все его звали Хохлом. Все, кроме Василины. Она всегда звала его Миколькой. В этом имени было что-то только ее, неприкосновенное, близкое, родное. Он везде сопровождал ее – и на море, и в походах, и на прогулках, везде, где грозила ей хоть какая-то опасность.

Все детство они провели вместе. Он научил ее лазать по деревьям, как Маугли, плавать в море и нырять с пирса, стрелять из рогатки и лука, гонять на велосипеде, ловить рыбу удочкой и птиц – силками. Птиц он потом продавал, а она выпускала их на волю. В общем, Миколька учил Василину всему, что умел сам.

Он рос, как говорят, работящим, рукастым парнишкой. И уже тогда сильно походил на своего отца Потапа – и манерами, и лицом. Тот работал в ялтинском порту крановщиком. Когда-то его призвали служить на Черноморский флот в Севастополь, так он там и выучился на крановщика. Демобилизовавшись, женился и осел в Ялте. В порту его ценили и уважали, а его портрет висел на Доске почета.

Миколька гордился этим, и всех ребят водил в порт смотреть на портрет отца. После работы отец вечно что-то мастерил, колотил, ремонтировал. Но особое отношение у него было к виноделию. Он с большой любовью выращивал виноград, заботился о нем. А собрав урожай, изготавливал прекрасное домашнее вино «Изабелла».

Но у Потапа был один недуг, как говорила Мамашуля, – у него была сильная тяга к слабому полу. И, зная этот недуг, мамка Микольки, Глашка-хохлушка, всегда держала Потапа при себе на коротком поводке. Он оставался предоставленным самому себе только на высоте своего крана в порту. А если она замечала тоску в глазах Потапа, то немедленно отправлялась наводить порядок в подвальчике их дома, или на чердаке, или в кладовой, или в сарайчике Микольки. А уж оттуда звала своего загрустившего Потапа помочь: «Потапик, пидь до мэне, подсоби чуточек». После такой помощи она обычно примолкала ненадолго. Делала губы бантиком и начинала кормить своего помощника, Микольку и всех, кто подвернется под руку. А папка Потап, повеселевши, глядел на нее игриво и попивал свое вино из погреба.

Бабушка не волновалась за Василину. А напрасно. Мир вокруг нее становился другим, и все становились другими. Даже – Миколька. Они выросли. Пришла юность. Миколька стал присматриваться к девахам, как он сам выражался, сделался опрятным, постоянно начищал ботинки кремом, отглаживал на брюках безупречно ровные стрелочки, сам же гладил рубахи и причесывался перед зеркалом, а потом прохаживался перед ним гоголем, любуясь собой. А Василина наблюдала за ним через давно известную ей щелочку в плетенной из бамбука стенке сарая, который стоял вплотную к их забору, и смеялась одними губами.

Еще в самом начале юности Василина как-то заглянула в дырочку Миколькиного сарая и увидела там такое, что долго не могла забыть: Миколька разделся и лег на кушетку и Василину так потрясла и поразила та часть Миколькиного тела, которую она, конечно, видела у него и в детстве, но не такой огромной, торчащей длинным копьем вверх набалдашником. Василина отпрянула от щелочки, но ее так влекла обратно какая-то неведомая ей раньше сила, что она, переборов стыд и страх, прильнула к ней обратно. Миколька лежал на топчане, покрытым покрывалом, и распалял себя рукой: «Да он, чего это он?» – пронеслось в голове у Василины. Она опять отстранилась от дырочки и тут же на нее нахлынула волна страсти и обрушилась со всей своей силой и невозможностью устоять перед ней. Василина бесшумно отошла от забора и быстро ушла в дом. Закрылась в комнате, разделась и легла в кровать. Она не выходила оттуда до следующего дня, хотя бабушка и стучалась несколько раз. На следующий день она не пошла в школу, а просидела на скамейке около бабушкиных цветов.

Миколька в то время уже занимался в школьном кружке альпинистов, сильно раздался в плечах, вытянулся, почувствовал силу своих рук и ног. Его сарайка заполнилась альпинистским снаряжением: рюкзаками, палатками, спальниками, какими-то канатами с металлическими приспособами, а у порога стояли огромные ботинки на толстой рифленой подошве. Кружок в школе организовал новый учитель географии Панайотов Александр Георгиевич. Сам заядлый альпинист-любитель, родом из Бахчисарая, недавно закончивший педагогический институт и распределенный в школу Подгорного района Ялты. Александр Георгиевич обожал горы, обожал походы, обожал Крым, обожал географию и был заядлым краеведом с детства. Это и повлияло на выбор его профессии. Панайотов был этническим греком, потомком тех, что высадились на полуострове в незапамятные времена, да так и осели здесь.

Для похода в горы Крым пригоден практически круглый год. Они поднимались туда почти каждые выходные и во время всех каникул. В кружок Микольку привел одноклассник Славка. И они оба заразились этим делом благодаря страсти учителя. С увлекательными рассказами об истории края учитель водил их по Большому каньону, каньонам Узунжэ и Чернореченскому, в Байдарскую долину и на гору Орлиный залет. Совершали восхождения на все знаменитые вершины Крыма, и на Ай-Петри, конечно. Обошли все удивительные древние пещерные города, а в Чуфут-Кале жили неделями. Миколька втянулся в такую жизнь и с Василиной почти не общался до 10 класса. В осенние каникулы Александр Георгиевич запланировал восхождение по отвесным склонам Ласпи. И все участники кружка много и упорно тренировались после школы, в том числе и Миколька.

Кстати, он совершенно не боялся высоты и говорил, что приучен к ней с детства отцом: он и правда провел много времени в кабине отцовского крана. Александр Георгиевич хвалил Микольку за выносливость, смелость при восхождениях и спусках. Микольке нравилось, что его хвалят, и он старательно прилипал к отвесным склонам, как ящерица. Поднимался по ним часто и без страховки, с отчаянным блеском в глазах.

Настали долгожданные осенние каникулы, и они отправились в Ласпи. Разбили лагерь у подножия горы, рядом с «Городом Солнца» и приступили к тренировкам на месте. Со стороны моря гора практически отвесная, и ее высота составляет много метров. Этот самый склон и решили покорить наши альпинисты. Первым пошел, естественно, тренер Александр Георгиевич. Восхождение по отвесной стене – дело непростое, требуются и особый дух, и подготовка, и сноровка, и страховка. Все это было у тренера, но в горах есть еще и непредвиденные обстоятельства: погода, а главное – ветер. После двухчасового восхождения, почти у самой вершины учитель сорвался со стены из-за сильного ветра и вырванного крюка. Он повис на страховочном канате посередине трассы восхождения. И это было бы не так страшно, если при падении он не потерял сознание от сильного удара и болевого шока от переломов. Ученики его находись внизу и с ужасом смотрели на него, не зная, что делать.

Миколька раньше всех пришел в себя, собрался, поднялся по склону, снял учителя и аккуратно опустил его на веревке. Потом они все вместе донесли его до дороги и отправили на попутке в севастопольский госпиталь. Через месяц Панайотов Александр Георгиевич продолжал преподавать географию в школе. Правда, на костылях. А Миколька как-то резко бросил свое увлечение – навсегда. Весной он без особых успехов окончил среднюю школу и собрался в армию. Однажды на медкомиссии он и познакомился с Ларисой Ивановной – старшей медсестрой районной больницы.

Этой своей возрастной подругой он, по простоте душевной, позже хвастался перед Василиной. А она и сама их видела вместе в том же злополучном Миколькином сарайчике. Она подглядывала за ними и ничего не могла с собой поделать, как и тогда, когда писалась в детстве. Ей было так же больно и стыдно, как тогда, даже сильнее. И теперь она сама себя обзывала зассанкой – это было для нее самое ругательное слово.

– Что же ты делаешь, зассанка такая? Остановись, не ходи туда, не смотри, не слушай!

Но она снова шла и подглядывала в щелочку, как только в сарае уединялись Миколька с Лариской. Та медленно раздевалась там, а потом раздевала Микольку, и они…. Вообще-то Василина звала Лариску тетей Ларисой. Она и вправду была для нее тетей: лет двадцати-двадцати пяти, и работала эта тетя медсестрой в их больнице. В этой же больнице Лариска и заприметила Микольку на медкомиссии в армию. И захомутала его легко и просто. Роскошно выглядя в белом халате и на высоких каблуках, «случайно» столкнувшись с Миколькой в коридоре, она спросила: «Мальчик, может, ты подождешь меня после работы, если не боишься? Я сегодня до семи».

Микольку чуть столбняк не хватил от такой удачи, потому как все призывники на всех медкомиссиях только и говорили о прелестях Ларисы. А недавно вышедший на экраны фильм «Мимино» только усугубил обстановку и притягательность этой и вправду очень симпатичной и сексапильной дамы. Все мужское население прилегающих к больнице домов, всей Ялты и всего Советского Союза, только и твердило: «Ларису Ивановну хочу!» Так вот: все очень хотели Ларису Ивановну – санитарку, а та выбрала Микольку – соседа и друга детства Василины. Выбрала, надо сказать, не случайно. Ее страстно тянуло к мужчинам, вернее сказать, к близости с ними. Какая-то немыслимая тяга к ним была в каждой клеточке ее женского существа. Она и в медучилище пошла, чтобы больше узнать о них. Она хотела иметь их всех и разом, почувствовать их в себе, трепетать от их прикосновений, объятий, поцелуев и запаха. И когда она увидела на медкомиссии то, что Василина увидела через щелочку сарая, Лариса не смогла уже пройти мимо Микольки по коридору.

Этим же вечером они оказались в сарайчике в первый раз, а после стали появляться там ежедневно. Она проделывала там с Миколькой такое, что тот только всякий раз повизгивал как собачонка да стонал как раненый боец в кино. А Василина наблюдала за ними и слушала, затаив дыхание за стенкой.

– Первый раз в меня кончать не надо, а то ребеночек будет. Второй раз – можно, не страшно. И третий, и четвертый не страшно, а первый – давай на животик, – говорила страстным шепотом медсестра Лариса Ивановна. Должно быть и мамка Микольки, Глашка-хохлушка, слышала все это и видела в щелочку другой перегородки, но не препятствовала встречам: «В армию ведь скоро парню, пусть потешится». Но с тех пор, как муж ее Потап стал поглядывать на Лариску с каким-то нескрываемым удовольствием и интересом, Глашка-хохлушка подбоченилась однажды и заявила Ларисе Ивановне прямо в глаза: «А ну, проваливай отсюда, шалава дыховская, прошмандовка скипидарная! И чтобы я тебя здесь больше не видела!» И Лариса Ивановна вместе с Миколькой поменяли дислокацию, что значительно облегчило жизнь и Глашке-хохлушке, и Василине.

Лариса Ивановна увела Микольку к своей подруге Любке, которая жила на другом конце города со своей годовалой дочкой у глуповатой и глухой бабы Нюси, к которой они прежде с Любкой таскали мужиков в любое время дня и ночи, нисколько не стесняясь старушки. И там Микольке сильно понравилось – свободы больше, и Любка тоже ничего, приглянулась, а той – Миколька, от скуки и молодости. Почуяв неладное, Лариса Ивановна стала забирать его ранним утром в провожатые на работу в больницу, а оттуда отправляла домой отоспаться, наказав: «Чтобы вечером встречал». Но Миколька, заскочив домой только минут на десять позавтракать, мчался на другой конец Ялты в такой же деревянный домишко к поджидающей его Любке. Так он, бедный, и разрывался, бегая, запыхавшись, с одного конца города на другой и обратно, пока Лариса Ивановна не застукала их с Любкой и не прогнала Микольку из ревности. Да и надоел он им обеим: «Поиграли и харе, миленок-коленок. Дуй в армию», – сказала Лариса Ивановна, выставив того на улицу и закрыв за ним дверь. Миколька приплелся домой усталый и расстроенный, постирал в тазике у колонки свою белую рубаху, трусы и носки, вывесил их во дворе на веревке и завалился спать в сарае. Спал он как богатырь – три дня и три ночи, с перерывами на завтрак, обед и ужин, которыми его потчевала мамка Глашка-хохлушка.

– Измаялся-то как парень от любви, – вздыхала она, убирая посуду со стола. – Ну да в армию скоро – отдохнет.

На четвертый день Миколька встал, позавтракал, взобрался на забор и громко крикнул: «Василина! Айда купаться на море!» Василина вышла из дома, посмотрела на его сияющую рожу и сказала: «Айда, Миколька!» И грустно улыбнулась.

С моря они пришли уставшими, но веселыми. Василина ополоснулась после моря под самодельным душем из бочки наверху с теплой водой, нагретой солнцем, и ушла к себе в комнату, а Миколька вымылся прямо из колонки холоднющей и отправился в сарайку подремать. Вечером Василина пришла к нему, осмотрела сарай, освещенный слабой лампочкой, и сказала: «Возьми меня, Миколька». Тот аж подскочил с топчана и, встав босиком на землю, глупо уставившись на нее, спросил: «Как, взять?»

– Возьми как женщину, обладай мной, – тихо ответила Василина, глядя прямо в глаза растеряному Микольке.

– Давай, – произнес тот тоже тихо и направился к ней.

– Не здесь, – сказала Василина, – пойдем на корыта, в горы.

И направилась к выходу. Миколька неуверенно двинулся за ней.

– Возьми фонарик и покрывало с кушетки, – остановившись, сказала Василина.

Он вернулся и быстро прибежал обратно. С раннего детства оба они хорошо знали эту дорогу и легко добрались до места.

– Может, не надо? – вдруг услышала Василина голос Микольки.

– Нет, надо, – развернувшись к нему, сказала она, взяла покрывало с фонариком, и со словами: – Отвернись, мне стыдно, – постелила покрывало на осеннюю листву, сняла с себя все и села.

– Иди ко мне, – позвала она Микольку, не поднимая головы.

Он подошел, присел рядом и приобнял ее рукой. Она не шелохнулась. Тогда он повалил ее навзничь, одной рукой взял за грудь, а другой стал расстегивать на себе брюки. Потом той же рукой раздвинул ее ноги и лег сверху, той же рукой направил свое копье туда, откуда вышло все человечество, и вонзил его что есть силы так глубоко, как это только возможно. Василине показалось, что внутри нее что-то лопнуло, и ей стало нестерпимо больно, так что она закричала.

– Не ори, дура, услышат, – зарычал он ей в ухо, и зажал ей рот все той же рукой.

Василина устремила на него глаза, полные ужаса, а Миколька, тяжело дыша раздутыми ноздрями, вдруг вытащил свое копье и зашипел, диковато глядя на нее: «Первый раз на животик или в ротик». Василина извернулась и выскочила из-под него, попутно двинув без разбора ногой куда придется.

– Ой, ты что, дура, больно же! – заголосил он и заскулил, но не как в сарайчике с Ларисой Ивановной, а по-настоящему.

Потом встал, отряхнул колени и, прошипев: «Только брюки испачкал, лежит, как доска, ничего не может, да еще пинается», – ушел. Василина посидела чуток, отерлась своим бельем, встала, накинула платье, свернула покрывало и направилась следом, думая про себя: «А фонарик и не понадобился».

На следующий день Миколька по-хозяйски зашел к ним на участок и с заговорческим видом шепнул, наклонившись: «Приходи в сарайку – поучу».

– Да иди ты в Красную армию, Колька, да не болтай много, – ответила Василина и ушла в дом.

В ноябре он и вправду ушел в армию защищать Родину. Отправили его служить в Казахстан. Там он служил в городе Серебрянск под Усть-Каменогорском в ракетных войсках, охраняя озеро Зайсан. Писал оттуда Василине нудные длинные письма с ошибками, которые ей приносила его мамка, Глашка-хохлушка. Да только Василина не отвечала на них. Когда познал что-то от начала до конца, то оно уже не интересно…

Глава 6. Сирота казанская

Родом Глашка-хохлушка была из городка Каменец-Подольский. Но не из самого городка, а из близлежащего хутора, в котором она не бывала уже бог знает сколько лет.

Жила она там в небольшой беленой хатке с матерью. И уже с 9 класса стала немного погуливать. Мать ее, Кристина, именуемая сельчанами Кристя, тоже погуливала, но дочь в этом не поощряла. А уж когда застукала доченьку в родительской кровати с соседом Миколой, то отхлестала их обоих вожжами. Микола убежал, сверкая задом, а дочь осталась дома, спрятавшись под кровать. Кристя грозилась ей, что все расскажет отцу, когда он вернется. На что Глаша, предварительно выбравшись из-под кровати, спокойно ответила: «И никогда он не вернется, потому что он предатель Родины, фашистский прихвостень – полицай, убежавший вместе с фрицами при отступлении. Враг народа, а я – дочь врага народа. А ты, мамочка, пособница врага народа, приспешница и подстилка немецкая».

Мать, услышав такое, сначала окаменела, а потом, указав на дверь, заорала: «Вон из моего дома, у меня больше нет дочери!» – и в рыданиях упала на разобранную сластолюбцами кровать. Глашка покачала головой и с улыбкой на лице сказала, что в таком случае у нее больше нет родителей, взяла паспорт и ушла из дома, попутно прихватив деньги матери из платяного шкафа.

На следующий день, переночевав у подруги, она отправилась в Каменец-Подольский. Этот городок стал известным в Советском Союзе после съемок в нем художественного фильма «Старая крепость». Там, действительно, есть полуразвалившаяся старая крепость. Но главная достопримечательность его – глубокий каньон, разделяющий город, и мост через него – соединяющий. Вот на этот-то мост и пришла наша Глафира с намерением броситься вниз. Но когда посмотрела в пропасть, то так испугалась даже мысли этой, что плюнула туда и пошла искать столовую – проголодалась. В столовой она, съев супчик, макароны с котлетой и выпив чайку, призадумалась: а что же дальше? К ней подошла неопрятная женщина в грязном белом халате и сказала: «Закроваемся мы, освободите помещенья». Глашка подняла на нее глаза и вдруг спросила: «А начальник у вас где?»

– В кабинете оне сидят, а чего надо-то? – ответила и спросила одновременно женщина.

– Поговорить надо, – сделав жалостное лицо, произнесла Глафира. Делать лица она умела виртуозно.

– Иди говори, там она, – сказала женщина и указала на дверь.

Глаша постучалась в дверь и вошла. На нее смотрели глаза уставшей, умной, опрятной пожилой женщины. Глашка умела и это сразу определить.

– Что вы хотели? – спросила начальница.

Глафира сделала несчастное лицо и поведала ей всю свою горемычную жизнь. И отца-то убили на войне, и матушку любимую схоронила, как три дня назад померла от болезни коварной… Одна-одинешенька на всем белом свете осталася. Сирота-сиротушка круглая…. Есть, правда, бабушка, но она сослана еще до войны в Воркуту, вот к ней, кровинушке родимой, и пробирается она: ни крыши над головой, ни гроша в кармане. Начальница выслушала все с печалью в глазах и сказала: «Сегодня здесь переночуешь, на диване, а завтра посмотрим. Если бабы будут пытать, скажешь, что посудомойкой принята». Встала и пошла к выходу: «Закрою я снаружи, такой порядок, еда тут есть, уборная тоже». Сказала и ушла.

Глаша села на предложенный диван, а когда хлопнула наружняя дверь, сделала другое лицо и улыбнулась. Потом встала и пошла на разведку. Нашла на плите котлеты, рядом хлеб, накрытый материей, плотно поужинала и завалилась спать. Подняли ее рано – ни свет ни заря, и это ей не понравилось.

– Приступай к работе, – сказала начальница.

– Тетенька, а можно мне сначала на вокзал сходить, посмотреть, когда идет поезд на Магадан? – спросила Глаша с детским выражением лица.

– Можно, только ты вчера в Воркуту собиралась, – усаживаясь на стул и не глядя на гостью, проговорила тетенька.

– Ой, заспала я, конечно, на Воркуту, – ответила Глаша.

Поднялась, умылась, позавтракала, оправилась и ушла. Больше ее там никто и не видел.

Придя на вокзал, она посмотрела расписание движения поездов. Ближайший отходил в Симферополь. Она подошла к вагону-ресторану, позвала начальника. Начальник оказался тоже начальницей. Рассказала и ей свою душещипательную историю жизни, но уже без бабушки, и та ее тут же определила в посудомойки.

Через двое суток Глафира уже гуляла по Симферополю, выглядывая столовую. А еще через день наслаждалась красивыми видами Ялты и морскими пейзажами, которые раньше видела только на картинках. Про Крым она знала из школы, что это полуостров – всесоюзная здравница. Что там есть Севастополь – город-герой, и Ялта, которая стоит на берегу моря. Что там всегда тепло. Вот ей и захотелось на море, в тепло.

В курортной столовой на набережной она вновь рассказала свою печальную историю очередной начальнице, и та снова определила Глашу в посудомойки. Позвякав один день посудой, она на следующий, вместо посудомоечной, пошла на пляж. Но не на центральный (у нее ведь не было купальника), а на окраинный.

Там она и познакомилась с Полиной, симпатичной девицей, бойко торгующей квасом, рассказала ей свою историю.

– Слышь, сирота казанская, могу платить тебе 50 рэ в месяц, будешь мыть стаканы. Ну и еще кое-что. Жить пока можешь у меня и столоваться тоже. 30 рэ койко-место и двадцать – питание. Что сверху зашибем – 70 на 30. Годится?

– Годится, – ответила Глафира.

– Тогда иди в душевую, пока не закрыли, омой там сиротские слезы и свою кормилицу. Вечером на танцы идем, в санаторий дальней авиации. Кроме мытья стаканов из-под кваса, Глафира должна была делать еще много чего. Но главным делом была торговля из-под полы водкой, чачей и самодельным вином «Изабелла». Хотя и без левых продаж торговля квасом была для Полины очень доходным делом – с каждого стакана, проданного за три копейки, две оставались у продавца.

Расширить штат Полине посоветовал ее знакомый, милиционер Ашот, молодой красавец-армянин.

– Поля, ты возьми себе какую-нибудь дэвку стаканы мыть, пусть она и спиртным торгует, а ты ни при чем, если что.

Вот тут как раз Глашка-то и подвернулась. А поскольку она была еще девкой в теле и в полном соку, то и на другое сгодится, подумалось Полине. Ашот был участковым милиционером Предгорного района Ялты. А Полина была его внештатным сотрудником-осведомителем и штатной любовницей, которая приносила неплохой доход с торговли квасом и ему, и начальству. Два раза месяц он приходил к внештатному сотруднику за деньгами. И – не только. Когда появилась Глафира, он стал являться чаще. Ему очень нравились женщины в теле и с выдающимися формами. Полина была тоже ничего, но чуток суховата. Зато эта…

– То, что доктор пропысал: буфера во какие, джуф, задница ее, как у кобылицы, ай-вай какая! – хвастался он своим дружкам-сослуживцам, жестикулируя и запивая шашлык армянским коньяком.

– Э, ара, на сэбэ не показывай, примета плохой! – возбужденно кричали сослуживцы в ответ.

Очень скоро и Глаша стала его штатной любовницей.

– Тебя надо пропысать, Глафира, – лежа на кровати Полины и почесывая волосатую грудь, проговорил Ашот. – Давай мне паспорт, я подумаю.

На следующий день, пробив ее паспорт в отделении милиции, участковый Ашот громко ругал Глафиру: «Э, ара, что это за паспорт? Ты где его взяла? Он же во всесоюзном розыске! Тэбэ это надо? Надо новый паспорт делать, Глафира! Я снова подумаю. Иди работай».

И, подумав, милиционер Ашот, знавший всех и каждого на своем участке, решил прописать Глашу к одинокому ветерану войны, инвалиду Морозову Алексею Ивановичу. Как внучку – к дедушке. Ветеран этот, Морозов, страшно изувеченный войной, жил один в конюшне бывшего буржуйского поместья. Барский дом был переделан под госпиталь, а к нему и приписали инвалида. Была такая практика – изуродованных одиноких фронтовиков приписывать к разным больницам: истопниками, дворниками, да хоть кем, а попутно там их и подлечивали. У Алексея Ивановича, фронтовика, не было половины головы и кисти правой руки. Врачи вообще не понимали, как он жив. А он вот жил, ходил-бродил, ел-пил и даже работал. У инвалида не было одного глаза, одного уха, не было полчерепа. Такие травмы по медицинской науке считались несовместимыми с жизнью. Но он все равно жил. Один профессор из Москвы даже защитил докторскую диссертацию под названием «Феномен Морозова». Вот к этому феномену участковый Ашот и прописал Глашу. А потом выправил и «утерянный» паспорт на имя Морозовой Глафиры Ивановны с пропиской: город Ялта, улица Пригорная, дом 7, строение 3.

С того момента Глашка-хохлушка стала не только штатной любовницей участкового, она стала его собственностью до конца дней. Правда, Ашот в дальнейшем устроил ее и на денежную работу – художником. Рисовать Глафира, конечно, не умела, но с красками была на «ты». В ее трудовой книжке появилась единственная запись: «художник-оформитель городского коммунального хозяйства». В те годы это была очень блатная работенка. Глашка стала раскрашивать веночки и искусственные цветы на городском кладбище. Работа, как говорится, не бей лежачего, непыльная, и очень денежная: сколько там этих веночков-цветочков продали, кто его знает? А сколько их сняли с могил вечером и принесли обратно художнику, и подавно неизвестно.

Доход, разумеется, распределял Ашот. А позже он разрешил Глашке и замуж выйти за Потапа. Понаблюдал за ним, понаблюдал – и разрешил: «Хозяйствэнный мужик, а мужчина, ара, должен быть хозяйствэнным. Я подумал: выходи за нево».

И Глашка закатила пир на всю округу. Но это было уже после скоропалительной смерти инвалида, ветерана войны, дедушки Морозова Алексея Ивановича. Которого, к слову сказать, Глаша похоронила со всеми воинскими почестями у себя же на кладбище. Вообще-то, на деле, ее «дедушка» и не был никаким ветераном Морозовым Алексеем Ивановичем, а был он одним из тех полицаев, которые во время оккупации Крыма выследили и расстреляли здесь же, под Чинарой, кавалера Мамашули, партизана Леню, дедушку Василины. При освобождении Крыма от захватчиков передовые отряды советской армии нашли страшно изувеченного «красноармейца», в солдатской книжке которого было указано: Морозов Алексей Иванович. И, чуть живого, доставили его в госпиталь, где врачи констатировали: «Не жилец. Судя по всему, у него граната в руке взорвалась». А тот вот выжил всем на удивление. Мамашуля и Василина очень боялись соседа-инвалида. Может, из-за страшных увечий, а может, еще почему.

После замужества Глашка-хохлушка, художница, опять поменяла фамилию и стала Фабриченко Глафирой Ивановной. Если бы она только знала о превратностях судьбы, то никогда бы не пошла на это, хотя фамилию свою она не любила страшно. Глашкин отец тоже не любил свою фамилию, а из-за нее – всех русских. По-русски его фамилия писалась Поносюк. И с детских лет его обзывали оскорбительной кличкой «Понос». А правильно должны были писать Панасюк – от слова «пан». Через эту инсинуацию отец и стал ярым украинским националистом, хоть и украинцем был только наполовину – мать его была полька. А как пришли немцы, он сразу стал полицаем. А уже позже, после отступления, сделался канадским эмигрантом. В Канаде он сколотил банду из таких же патриотов «Незалежной» и обложил жесточайшим рэкетом остальных своих соотечественников. Со временем разбогател, поднялся, стал уважаемым господином, да вдруг заболел коварной болезнью. Вот тогда-то он и вспомнил про свою верную жену Кристю из-под Каменца-Подольского и дочку свою Глашу. Детей у него больше не было и быть не могло. При отступлении он был ранен в пах, за что еще сильнее стал ненавидеть русских. Люто ненавидеть. Кстати, Поносом его величали и в Канаде. Так вот Понос написал завещание, в котором все движимое и недвижимое имущество, а также все деньги, несколько миллионов хоть канадских, но долларов, после его смерти отходили к его дочери, Поносюк Глафире Михеевне. Но такой в Советском Союзе не было, сколько ни искали.

К тому времени, как родился Миколька, барские конюшни стараниями Потапа окончательно превратились в дом. И там жила молодая счастливая семья: муж-крановщик, жена-художница и сын Николай.

Сын их все детство играл с соседской девкой с каким-то мужским именем Василина. Глашке-художнице она не нравилась: «Ходит тут, болтает своими бантиками – здравствуйте, тетя, спасибо, тетя, пожалуйста, тетя – малахольная какая-то… И бабка ее такая же. Вся рожа в оспе, а она прется такая гордая с мордою. Да и Дашка вся в нее. Со школы все по райкомам да по горкомам шатается. Конечно, комсомолки – тоже телки. Пялят ее там во всех кабинетах партийных на кожаных диванах. Правильно Ашотик говорит. Только вот насчет дворянок да староверок пошутил, наверное. Какие они дворянки? Эти дворянки – все лесбиянки по пьянке. То с ними мужики-то и не живут. Противно, наверно, тому, кто не знает», – думала Глафира, сидя на скамье во дворе и глядя на играющих детей. В общем, не нравилась ей соседская девчонка с детства.

«Не дай бог, вырастет, забрюхатит ее Микола, да и охомутает она его. Вон парень-то какой видный растет. Да не про ее честь».

«Он у меня не дурак, – снова подумала Глашка и посмотрела на часы: ой, уже пора борщец греть. Скоро Потапик притопает – мой бык тупогуб, тупогубенький бычок, у быка бела губа была тупа. И какой дурак придумал это стихотворение? А я, дура, зачем-то выучила». Глафира встала со скамьи и ушла в дом.

Если по-честному, Василине тоже не очень нравилась Миколькина мама. От нее всегда пахло краской.