Текст книги "Грозовая степь"

Автор книги: Анатолий Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Глава двадцатая

Сено высохло, начинаем копнить. Дед серьезен и чем-то, видать, озабочен. Часто поглядывает на лесок за озером. А я поглядываю совсем в другую сторону, где работает бригада Яшки Рыжего. Я не знаю, как подъехать к деду.

– Дедушка!

– А?

– Вон тоже косят.

– Вижу.

Из-под руки дед глядит в степь, где видны разноцветные пятна рубах и тихо стрекочут две сенокосилки. Две другие чернеют неподвижно, словно подбитые птицы.

– Лошадей у них не хватает: косилки стоят.

Дед смотрит на меня:

– Привыкай напрямик говорить.

– У нас лошади стоят, – напрямик говорю я, – а у них косилки. Личные частники мы, что ли?

– Ишь ты, «личные частники»! Это кто же тебя надоумил?

– Яшка приходил.

– Вона! Знакомство свел.

Я боюсь, что дед не согласится, и начинаю доказывать, что люди должны помогать друг другу. Дед слушает не перебивая. Когда я исчерпываю все доводы, он говорит:

– Всё? Эк, разъершился! Аж покраснел… Помочь можно, чего ж не помочь. Вот закончим сегодня копнить и поможем твоему Яшке.

К полудню к нам подъехал верхом Мамочка.

– Эй, косари, бог на помощь! – крикнул он, соскакивая с запыленного низкорослого конька. – Напиться не дадите?

Я притащил туесок с водой. Мамочка долго не отрывался от посудины.

– Эх, хороша водица! – крякнул Мамочка, вытер губы и снова припал к туеску.

Вода ручейком сбегала по подбородку, по кадыку, сновавшему вверх-вниз, и убегала за ворот, оставляя светлую морщинку на запыленной коже.

Наконец он напился, и они с дедом закурили.

– Ну как, Данила Петрович, не примечал?

– Не приметно покуда, – ответил дед.

– А ты, парень, не видал тут случайно посторонних людей?

– Видал. Яшка приходил.

– Какой Яшка? – насторожился Мамочка.

Я пояснил.

– Какой же это посторонний? – сказал Мамочка. – Надо различать людей. Так ты и меня в посторонние запишешь. Во-первых, я о взрослых говорю, а во-вторых, о тех, кому здесь делать нечего. Понял? Таких видал?

– Видал. – И я рассказал все о Проньке и о своей разведке.

– Та-ак, – протянул Мамочка. – Значит, самогон нес, вызверок? Ясно. А ты, парень, уже большой, а того не мерекаешь, что в таком деле нельзя одному. И до се молчал. Это ты плохую услугу нам сделал. Опять как с продавцом. Понимать надо, голова – два уха.

Мамочка посмотрел на лес долгим, изучающим взглядом, будто хотел проглядеть его насквозь.

– Так мы и предполагали. Тут они. Не спугнул ли ты их ненароком своей разведкой? Ить это ж надо такую мечту поиметь: самому выследить! Эх, парень, парень!..

Мамочка сел на конька и тронул поводья. Конек, ёкая селезенкой, взял с места рысью.

– Конец Воронку приходит, вчера под ним коня убили, – сказал дед, всаживая вилы в копешку. – Сколь веревочка ни вейся, а конец будет.

* * *

Встретили нас сдержанно. Крестьяне бросили работу и глядели, как мы приближаемся. Я немного растерялся, запоглядывал на деда, но он невозмутимо правил лошадей на луг. Навстречу бежал рыжий Яшка, размахивая руками и горланил:

– Я говорил, что приедут, я говорил! Ура-а! Смерть золотопогонникам!

Он с размаху толкнул длинного черного, как грач, мальчишку, оба упали и долго пыхтели на кошанине.

Четким военным шагом подошел к нам худощавый парень в просоленной под мышками красноармейской гимнастерке с засученными рукавами.

– Ну, спасибо, – пожал он руку деду. – Спасибо, выручили, а то, как на грех, лошади обезножели. – Я бригадир.

– Чего там, – неожиданно сконфузился дед. – Дело соседское, начальство не взыщет.

– Признаться, я не верил, – прищурил белесые глаза бригадир. – Яшка говорит: приедут, а я в сомнении. Не обессудь, отец.

– Чего там, – снова сказал дед. – Куда направите-то?

Дед косит на сенокосилке, а я с ребятами, под предводительством Яшки, сгребаю валки хрустящего сена. Неожиданно узнаю в одной из девчонок Аленку-тихоню. Чего она здесь? Оказалось, что Яшка родня какой-то ей, двоюродный брат, что ли, а бригадир – ее дядя. Вот она тут с ними и работает. Работа идет дружно, весело.

– Ого-го! – кричит Яшка и яростно орудует граблями. – Давай, давай!

«Давай, давай! – мысленно повторяю я, стараясь не отстать от ребят. – Давай, давай!»

Еще никогда я так не работал. Солнце, степь, воздух – все помогало нам. Кто-то запел. Все подхватили и, умываясь потом, пели песни, веселые и задорные, и работали легко и радостно.

День пролетел незаметно. Опомнился я, когда дед кликнул ехать восвояси.

– Много у вас тут мелюзги, – сказал дед на прощание бригадиру.

– Напросились, оглашенные, – улыбнулся бригадир и оглядел ораву мальчишек и девчонок. – Словно репьи нацеплялись. Любо им все это, в охотку. Да и то сказать, к работе приучка. По-нашему-то, по-чалдонски, как? Кинь в мальца шапкой, ежели устоит – значит, гож на всякую работу.

Я распрощался с новыми друзьями и взобрался на телегу. Только теперь почувствовал усталость. Руки, ноги, спина налились чугунной тяжестью и ныли, ныли сладкой болью труда. И я был доволен этой болью.

Глава двадцать первая

Мы с дедом собираемся ужинать. Смеркается. В роще накапливается темнота. Поблекло небо над головой, а на горизонте краски загустели. От деревьев упали длинные тени. Костер еще не набрал силы, но с каждой минутой разгорается все ярче и ярче, а вокруг все темнеет и темнеет.

Из рощи вышел человек. Дед перестал нарезать хлеб, вгляделся.

– Господи, Воронок… – приглушенно выдохнул он.

У меня гулко сдвоило сердце. Воронок! Вот он какой! Я представлял его могучим, страховидным и почему-то чернобородым великаном. А он оказался низкорослым молодым парнем. С перехваченным дыханием следил я за ним из шалаша.

За Воронком вышли еще двое. В одном из них я признал продавца. По-волчьи, след в след, они шли к костру.

– Леня, внучек… – жарко зашептал дед, не поворачивая ко мне головы и заслоняя спиной вход в шалаш. – Тебя они не видят. Выскользни из шалаша, обратай Серка да наметом к отцу! Спаси, владычица, пресвятая мать!

«Скорей!» – опалила меня мысль. Обдирая пальцы и не чувствуя боли, проделал я дыру в шалаше с противоположной стороны от входа и выскользнул из шалаша. На животе, как ящерица, заюлил в березняк, к лошадям.

Второпях никак не мог снять с шеи Серка балабон, и он позвякивал, а я холодел от мысли, что звон услышат бандиты. Серко беспокойно стриг ушами, упрямился, по спине у него волною шла дрожь. Наконец я обратал Серка и, подведя к пеньку, влез на него. Логом выехал на проселочную неторную дорогу и пустил лошадь вскачь.

Быстро темнело.

Сколько бандитов скрывалось в лесу, никто толком не знал. А если их там сто! Или двести! Они могут устроить засаду по дороге. В каждом кусте мне мерещился притаившийся бандит, и я то и дело обмирал.

Я стер себе между ног и едва терпел. Но, сжав зубы, повторял: «Скорей, скорей!» Если я замешкаюсь, может стрястись беда. Что там сейчас с дедом?

Я гнал Серка шибкой рысью.

Опустилась ночь.

Из-под ног лошади шарахнулась какая-то птица и суматошно захлопала крыльями. Я чуть не свалился с Серка.

Въехал в березовый колок. Теперь самое страшное проскочить этот колок. И вдруг леденящий душу хохот раздался сбочь дороги. «Бандиты!» – задохнулся я. Хохот смолк, и послышался плач, потом кто-то ухнул, и я, полумертвый от страха, наконец сообразил, что это филин. Заторопил Серка. Себе говорил: «Не трусь! Ты – пионер. Не трусь! А как в разведке на войне? «Сотня юных бойцов из буденновских войск!..»

Наконец я миновал колок и выехал в поле. В свете луны я отчетливо увидел отряд конников, движущихся мне навстречу. «Вот они! – остановилось сердце… Бандиты!»

Я метнулся в сторону, но меня заметили тоже.

– Стой! – раздался крик.

Я отчаянно колотил пятками Серка и гнал его в сторону.

– Стой! – снова окликнули меня.

Хлобыстнул выстрел и громом прокатился в ночной тиши. Тягуче-тонко просвистело возле уха, и холодок коснулся щеки.

Припав головой к шее Серка, я гнал его наметом, сам не знаю куда. Раздался еще выстрел, и на полном скаку Серко упал на передние ноги. Я пробороздил животом по жесткой гриве и со всего маха ударился оземь. Последнее, что почувствовал, это как обрывается от удара сердце, и в голову хлынула тяжкая черная пустота…

Очнулся оттого, что меня трясли за плечи.

– Сомлел парнишка, – говорил кто-то глухо, как сквозь вату.

– А никак, Берестова мальчонка, – сказал знакомый голос, и чье-то лицо наклонилось надо мной.

Я узнал Мамочку и, сам не зная почему, заплакал.

– Эх, паря, опять ты чего-то начудил, – сказал Мамочка. – Подстрелить могли бы. Куда скакал?

– Домой. Там Воронок.

– Где? Говори быстро.

Заикаясь, я рассказал.

– На коней! – крикнул начмил, и милиционеры повскакали на коней.

– Садись на своего! – приказал Мамочка. – Он просто споткнулся. Мы-то думали, подстрелили. Вот было бы делов!

Меня подсадили на взопревшего Серка, и отряд машистой рысью взял с места. Рядом с Мамочкой я разглядел и Васю Проскурина, и еще знакомых мне комсомольцев.

На нашем покосе ярко горел костер. К великой моей радости, у костра стоял дед и вглядывался, как мы подъезжаем.

– Ускакали по дороге на Белокуриху, – сказал дед начмилу. – Коней забрали. Воронок был, а с ним двое. Продавец сельповский тут.

Отряд ускакал в погоню. Мы с дедом остались одни.

Всю ночь прислушивались к каждому звуку, но все было тихо. Дед все о чем-то думал. Потом сказал:

– Чего-то он меня не убил… Ай потяжельше казнь придумал?

Под утро, когда занималась заря, к нам подъехали Мамочка и Вася Проскурин. В поводу у них были наши лошади. У Мамочки была завязана белой тряпкой голова. На повязке рдела кровь.

– Ушел Воронок, – сказал он. – А тех двоих положили.

Вздрагивающими пальцами свернул цигарку и стал жадно напиваться махорочным дымом. А дед вдруг обессиленно сел на пень и закрыл лицо руками.

– Ты чего, Петрович? – удивленно спросил Мамочка.

Дед сказал глухо:

– Господи, будь милосерден! Отведи руку злодея от сына моего…

* * *

А наутро мы ставили сено.

Самое тяжелое на покосе – метать стога. «Вершить» их я не умею, и поэтому мне приходится подавать.

– Помене, помене подхватывай! – наказывает дед, утопая по пояс на стогу. – Надорвешься еще… И где это Пантелей? Сулил подсобить. Ах ты господи, леший тебя задери!

С навильников сыплется сенная труха, прилипает к потному телу, колет, жжет. Сначала я отряхиваюсь, потом перестаю замечать. Поглубже нахлобучив кепку на глаза, я подаю, подаю и подаю. Ладони горят, больно ноют лопнувшие водяные мозоли. Горячий едучий пот заливает лицо, щиплет глаза, попадает в рот.

– Никак, погода портится? – озабоченно вертит головой дед. – Успеть бы до дождя. Повадился не ко времю.

Хмара затягивает горизонт. Раза два уже пробрызнул слепой дождичек.

Не успеть бы нам, как мы ни старались. Помог Яшка. Он привел с собой целую ораву ребят.

Работа закипела. Ребята подвозят на березовых волокушах копны, к деду на помощь залезли двое мальчишек, а мы с Яшкой и еще мальчишки подаем на стог. Усталость как рукой сняло. Опять я стал сильный и ловкий.

Вот уже дед «вывел» вершину стога:

– Обчешите-ка!

Мы обчесываем бока у стога граблями и подаем остатки сена наверх.

Дед связывает четыре тоненькие осинки крест-накрест и прикрывает вершину, чтобы не раздуло ветром еще не слежавшееся сено.

Съезжает на спине со стога.

– Приустали? Ну молодцы, молодцы. Пособили. Спасибо.

– Долг платежом красен, – солидно отвечает Яшка.

Дед лезет в карман за кисетом и довольно жмурится на нас.

Глава двадцать вторая

Кончился покос.

Вот и отзвенели в росистой траве колокольчики, отыграли в полнеба закаты, отцвели буйные травы, но луг не стал беднее. Он изумрудится молодой отавой, и сухо-зеленые стоят стога – наш труд.

Стога остаются одни.

Мне грустно покидать места, где я узнал каждый кустик, каждое гнездо, где познакомился с хорошими ребятами, где всласть набегался по зеленой ласковой земле.

Я смотрю в далекие открытые солнцу просторы, вдыхаю милый сердцу запах сена, конского пота, дегтя, и в груди сладко и горько щемит. Может, потому и щемит, что, еще не сознавая, чувствую, что где-то здесь, на покосе, в медовых травах заплуталось мое босоногое детство.

Воз сена плывет по степи. Я лежу на нем, кусаю горькую былинку и гляжу, как высоко в небе величаво парит орел.

Лошади порскают, дед курит и тоже глядит в бескрайнюю, омытую грозами степь.

Верхом на Рыжке догоняет отец.

– Уехали уже? А я вот припозднился. Приехал, смотрю – стога. В бригаду Степкиного отца заезжал, – отец бросил на меня взгляд, – соревнование там организовали: кто лучше сработает. Кипит работа. Степка там копны подвозит.

Отец едет рядом с возом. В седле сидит как врытый. Понаторел у Буденного. Отец жадно тянет в себя пахучий степной воздух, поглядывает на меня, подмигивает веселым, бесстрашным глазом. Я тоже подмигиваю ему.

Красивый, хороший мой отец! Если бы я был девчонкой, я бы поцеловал твое корявое лицо.

Меня что-то тревожит, мне почему-то хочется прижаться к широкому отцовскому плечу и вдохнуть запах мужского сильного тела, табака и кожи толстого командирского ремня. Но я знаю – отец скуп на ласку и не любит нежностей.

– Искупнемся, – предлагает отец. – Давно я не купался. Да этим летом, почитай, совсем не купался, только тогда, с Эйхе.

– Давай, – соглашаюсь я.

– Ты, папаша, поезжай, – говорит отец деду. – А мы напрямик придем. Рыжку я привяжу к бастрыку.

Отец соскакивает с коня, привязывает его сзади воза, и мы идем к речке.

…Накупались досыта. Отдышались на бережку после догоняшек в воде и пошли потихоньку в село. Жарко пахнет травами, горьковатый полынный ветер пахучими валами омывает нам лица. Мы еще не обсохли, и нам особенно приятно ощущать предвечернее тепло степи.

– Красота-то какая, а! – дышит всей грудью отец. – И все это наше!

Отец идет без фуражки. Мокрые, цвета вороньего крыла волосы гладко зачесаны назад. Корявое бровястое лицо его со знакомыми морщинками сейчас необыкновенно красиво и мужественно. Вдруг он запевает:

 
Мы кузнецы, и дух наш молод,
Куем мы к счастию ключи!
 

Я подхватываю эту набатную песню борцов революции, вплетаю свой петушиный тенорок в сильный, чуть хрипловатый голос отца и стараюсь идти с ним шаг в шаг. Грудь мою наполняет ликование и чувство большой подмывающей силы.

 
Мы светлый путь куем народу,
Мы счастье родине куем…
 

Четким военным шагом твердо ступаем мы по земле. А впереди спичкой торчит белая колокольня нашего села, желтеет ржаное поле, уходят вдаль степь и березовые рощи.

– Жизнь, она как степь вот эта – без края, – говорит отец. – Но и тут по дороге идти надо. Вроде и вся на виду, а заблудиться можно. А дорогу народ прокладывает, по ней не заблудишься. Один пройдет – след оставит, сто прошагают, – тропинку пробьют, а народ двинет – дорога будет. Вот Ленин по жизни прошел – след проложил. Большевики по этому следу пошли – тропинку проторили. А как народ повалил за партией – вот тебе и дорога прямо в коммунизм! Счастливые мы с тобой люди, Ленька! При такой жизни живем!

Мы подходим к березовой роще. Над нами плавно кружит орел.

– Смотри, какой матерый. Эге-ге-гей! – кричит орлу отец и смеется.

Орел вольно и гордо продолжает нести на широких крыльях свое тугое, отливающее коричневым глянцем тело. Редко взмахивая метровыми крыльями, забирается кругами все выше и выше.

– Глянуть бы оттуда на землю нашу, – мечтательно говорит отец. – Эх, и велика она, красавица!

На небе одно-единственное первозданной белизны облачко. И вдруг из этого облачка падает молния золотая в степь.

– Смотри, смотри! – кричу я в восторге. – Молния из белой тучи!

Не откликаясь, отец широко шагнул вперед, схватился за грудь и стал падать, неловко подгибая ноги. Я, недоумевая, глядел на отца и вдруг, внутренне холодея, увидел, как сквозь пальцы его просачивается кровь… И только после я понял, что не гром слышал секунду назад, а выстрел. Кто-то выстрелил в отца из рощи! Страх сковал меня, отнял язык. Я неотрывно глядел на отца, а он, неловко запрокинув голову, мертвенно бледнел и старался что-то сказать, но вместо слов из горла тянулся хрип. На гимнастерке под судорожно сжимающимися пальцами мокрело расползающееся пятно.

Тяжело расставался с жизнью отец. Медленно, неохотно покидала она его большое и сильное тело. Белые от боли глаза в упор глядели на меня, в мучительной немоте о чем-то говорили, что-то требовали, а я стоял, мертвый от ужаса, и ничего не делал. Отец незнакомо бледной рукой судорожно все ласкал и ласкал зеленую землю свою…

Не раз я пытался шагнуть и не мог – и не понимал почему. В горле рос крик, и я задыхался от него.

Вдруг стремительно начали жухнуть краски летнего вечера, и кто-то накрыл солнечный мир черной душной шалью…

Потом, помню, бежал, и дряблые ноги мягко подвертывались, я падал, вставал, кричал и не слышал своего крика.

Потом помню деда. Он шел, хватая широко раскрытым ртом воздух, шел толчками, как против ветра, и не раз споткнулся на ровном месте.

Потом всхрапывал Гнедко и дико косил фиолетовым глазом назад, где в телеге лежал отец, по-чужому восковой и суровый.

Рядом с телегой шли какие-то люди, и кто-то крепко держал меня за плечо…

Глава двадцать третья

Память хранит отдельные, не связанные друг с другом детали: то красный гроб на охровой ноздреватой глине перед могилой и начмил, сжав кулак, грозит кому-то невидимому в своей речи; то окаменелое, почерневшее лицо деда, когда он поднял руку перекреститься и, не перекрестившись, сказал: «Не милосерден ты, господь. Отрекаюсь»; то деда Черемуху, который вел свою коровенку и, сдернув картуз, сказал мне: «В колхоз я вступаю, Леонид Пантелеич»; то красное сукно на столе райкома комсомола и портрет Ленина с запекшейся кровью Фили, и Вася Проскурин говорит: «Хоть ты и не комсомолец, но даем мы тебе путевку в Бийск, в тракторную школу. Парень ты здоровый, не по годам, ничего, примут»; то я вижу свое лицо в зеркале и не узнаю себя в похудевшем и повзрослевшем подростке с большими запавшими глазами; то вижу Надежду Федоровну с измученным, поблекшим лицом и с глазами, полными невыплаканного горя, и она говорит: «Я приезжать к тебе буду. Ты не скучай там, учись».

Опомнился за околицей, с котомкой за плечами.

Дед смотрит на меня выцветшими за несколько дней глазами и не то спрашивает, не то укоряет:

– Уходишь, значица? – Задумчиво глядит вдаль, тяжело опираясь на костыль. – Слухай мой наказ, как отцов. Не кривляй по жизни, ходи прямиком. Не смейся, ежели не хочешь, и попусту не плачь. Ты теперь навроде партейного, так держись за партию, как за материн подол. Она тебе дорогу укажет. И дай бог, хотя теперь я и не верю в его, дай бог тебе быть таким, как отец! – Дед гордо выпрямился. – Как сын мой, Пантелей, значица. – Голос его сорвался, он долго не мог перевести дыхания, наконец звонко, на высокой ноте сказал: – Ну, с богом! Шагай!

И я пошагал.

И сколько оглядывался, дед все стоял, прямой и гордый, и мне казалось, что я вижу его суровое и горькое лицо.

Неизвестно откуда по бокам появились Федька и Степка. Долго идем молча. Потом обнялись, и у меня перехватило дыхание. Федька, не стыдясь, плакал, а Степка угрюмо сопел, глядя в землю.

На прощание он сказал:

– А молнию золотую мы все равно найдем. Вот вернешься ты, и найдем. И всех кулаков… за отца твоего…

Они долго махали мне с увала, пока не стали маленькими, как букашки, а потом и совсем не стало их видно.

До покоса, где еще недавно, счастливый, косил я с дедом, было по пути, и какая-то неведомая сила заставила меня свернуть туда. Я пришел на луг, что покрылся густой и высокой отавой, и остановился у шалаша, уже осевшего и полуразрушенного. Отсюда я каждый день смотрел в степь, необъятную, зеленую, с гривами березовых колков.

Теперь она посизела, оттого что распушился ковыль, распустив по ветру серебристую проседь.

Предосенняя тоскливая дрёма обволакивала пустынную, пугающе затихшую степь.

Я посидел на свилеватом пне и пошел на Ключарку.

В блеклой синеве неба пластались холодные, взбитые ветром облака, и такая глухая мертвая тишина стояла в этот час в степи, что сердце беспомощно сжалось от каменной горючей тоски, и я заплакал навзрыд.

Плакал долго, захлебываясь, как ревут маленькие. Облегченный, уснул, будто в яму провалился…

Проснулся я со свежими силами и ясной головой.

По мыску плеса бегал длинноногий чибис и тревожно спрашивал: «Чьи вы? Чьи вы?»

– Берестовы! – громко сказал я.

Чибис испуганно пискнул и улетел. А я посмотрел в степь, охваченную золотым пожаром надвигающейся осени, посмотрел в далекие и загадочные дали земли сибирской и почувствовал, как великая и грозная сила вливается в мое сердце, оттого что я стою на земле, за которую отдал жизнь мой отец, оттого что я тоже Берестов.

И здесь, в омытой грозами степи, я дал клятву, что пойду дорогой отца, дорогой большевиков.

Я вытер следы слез, попил из ладоней студеной водицы и пошел в степь.

Кончилось мое детство. И не вернуться мне в него. Никто не возвращается в детство. Прощай, звонкое, дорогое, невозвратное.

Я уходил в жизнь.

.

.

Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 29.10.2003

О найденных в тексте ошибках сообщать: mailto: [email protected]

Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/