Текст книги "Грозовая степь"

Автор книги: Анатолий Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Глава седьмая

Отец и правда потолковал с Надеждой Федоровной, и наш пионерский отряд ходит теперь на колхозное поле пропалывать свеклу.

Ходим туда строем, в галстуках, с барабаном и горном. Федька теперь бессменный барабанщик и стал даже задаваться. Но недолго ему пришлось гордиться перед нами, потому что Степка научился горнить на пионерском горне, и теперь они ходят рядышком.

Я тоже пытался научиться барабанить, но палочки у меня почему-то вертятся в руках, и получается не барабанная лихая дробь, а ерунда какая-то. Когда я убедился, что барабанщика из меня не выйдет, то попробовал играть на горне. Но и тут осечка. Пыжусь, пыжусь, а вместо звонких веселых звуков из горна вылетает какое-то шипение, будто гусак соседский шипит. Надежда Федоровна сказала: «Нет у тебя музыкальных способностей. Будешь знамя пионерское носить, руки у тебя сильные». Вот теперь мы и ходим втроем впереди отряда: Федька барабанит, Степка дудит, я знамя несу. Им, конечно, легче. Поиграют, поиграют да отдохнут, а я все несу да несу. А знамя тяжелое. Руки отмотает, пока до свеклы дойдем. Но вида я не подаю, и когда Надежда Федоровна спрашивает: «Устал? Подменить?» – я упрямо мотаю головой: «Нет, не надо». Вот так в гражданскую войну знаменосцы шли впереди отрядов и под градом пуль несли знамена вперед, пока не падали, сраженные. И я несу знамя под градом взглядов деревенских мальчишек и взрослых и очень хочу, чтобы кто-нибудь напал на нас. Я умер бы со знаменем в руках, но не отступил бы и не выпустил бы его из рук.

Свекольное поле, которое мы пололи, густо заросло осотом. Подергай его, колючего, голыми руками! Тут как в бою упорство нужно.

Сначала будто ежа берешь. Потом приобвыкнешь, и только ладошки горят, словно печеную картошку из костра таскаешь.

Однажды Надежда Федоровна сказала:

– Сегодня проведем соревнование. Кто лучше работает.

Каждому из нас отвели делянку, мы встали в шеренгу и начали соревноваться. Рядом со мной по одну сторону была делянка Федьки, а по другую сторону – Аленки-тихони. Есть у нас такая девчонка в классе. Всегда тихая, и учится только на «оч. хор.».

Я сразу нажал. Федька, Степка и другие отстали, а Аленка-тихоня не отстает. Наравне идет. «Неужели обгонит? Девчонка!» Стараюсь изо всех сил, даже к ручью пить перестал бегать, и во рту пересохло. Взмок весь, не обращаю внимания на боль в руках и в спине, все дергаю, дергаю, дергаю! А Аленка все не отстает и пить бегает. Противная какая-то девчонка! Как я раньше этого не замечал? Упрел я, пока закончил свою делянку. Все же первым закончил. И Аленка тут же прямо за мной закончила свою и говорит:

– Леня, пойдем поможем Рите, а то вон она как отстала.

– Больно мне надо ей помогать, – ответил я и посмотрел на свои бедные ладони. Эта Ритка там еле-еле шевелит руками, а я ей помогай.

– Эх, ты!.. – сказала Аленка и ушла.

Я, конечно, не пошел. Что я, дурак!

Вскоре все закончили работу, и Надежда Федоровна сказала:

– Лучше всех работал Леня Берестов, он первый закончил свою делянку. И Алена очень хорошо работала и вторая закончила работу.

– Если бы захотела, я бы его перегнала, – вдруг сказала Аленка.

У меня прямо дух захватило от этих слов.

– Как бы не так! – заорал я. – Кишка тонка!

– Нет, не тонка, просто пожалела.

У меня язык от возмущения отнялся. Ах ты тихоня противная! «Пожалела»! Треснуть бы тебя по башке, узнала бы тогда!

А она опять свое:

– Он хоть и ударник, да только для себя. Рите не стал помогать.

– Еще не хватало! – опять заорал я. – Дали каждому делянку, ну и делай свое!

– Нет, ты не прав, Леня, – сказала Надежда Федоровна. – Так рассуждать могут только кулаки, а ты – пионер. И должен помогать товарищам, тем более что Рита слабее тебя, а ты вон какой здоровый.

– Нет уж, дудки! Не буду помогать девчонкам! – упрямо заявил я.

– Опять рассуждаешь не по-пионерски, – сказала Надежда Федоровна и холодно поглядела на меня.

Я замолчал, не стал больше спорить. А эта тихоня еще получит от меня! Собрался я ей кулак показать исподтишка, а она так на меня поглядела, что прямо куда-то в душу заглянула. Глаза у нее синие-синие, как Рябиновое озеро, где мы карасей ловим. И на носу конопушки мелкие, как на воробьином яйце. И что-то такое со мной сделалось: хотел пригрозить и не пригрозил. Никогда за мной такого не замечалось. Прямо удивительно. И целый день мне потом эти глаза виделись, синие-синие.

Дома мне еще отец добавил.

– Ну, брат, пришлось мне покраснеть за твое единоличное настроение, – сказал он вечером, едва переступив порог.

Это уж ему Надежда Федоровна доложила.

– Значит, свое только?

– Да какое же «свое»! – возмутился я. – Колхозное поле-то!

– Все равно. Кто товарищам не помогает, тот только себя любит.

Вот тебе раз! То говорит: будь везде первым, ты – пионер! А теперь все наоборот.

– Выходит, я буду работать, а другой прохлаждаться, как Ритка, а потом я же ей помогай? Я глотка воды не сделал, а она от ручья не отходила.

– А ты увлеки ее, объясни, покажи, как надо работать, – не унимался отец.

Я обиделся. Вот пристали. Сговорились, что ли?

– Ну ладно, – сказал отец. – Пей чай, не дуйся, а то лопнешь – чаем коленки ошпаришь. Ты подумай только: когда вы вместе бываете – Федька, Степка и ты, – на вас зареченские не нападают. Потому что вы – сила. В работе тоже нельзя по одному, как лебедь, рак и щука. Ты вот возьми веник, попробуй сломать. Не получится. А по хворостинке очень просто переломаешь. Так и в работе, надо вместе чтобы. Один за всех, и все за одного. Сделал свое, помоги товарищу. Для этого и колхозы делаем, для этого в коммунизм идем. Я вот тебе сейчас прочту, что Владимир Ильич пишет.

Отец достал с этажерки книжку в красном переплете, разобрался в закладках, которых было множество, и начал:

– Вот слушай, что такое коммунист. «Коммунист – слово латинское. Коммунис – значит общий. – Отец поднял палец, поглядел на меня. – Коммунистическое общество – значит все общее: земля, фабрики, общий труд – вот что такое коммунизм». Понял? Общий труд. – Отец закрыл книгу. – Ленин это говорит. Он сам в субботниках участвовал, бревна таскал, а ты Аленке не хотел помочь. Какой же ты после этого пионер?

«Не Аленке вовсе, а Ритке, – тоскливо подумал я и утешился другой мыслью: – Этой Аленке еще будет! Тихоня!»

– Да-а, – задумчиво сказал отец. – Вытравить из нас эту крестьянскую закваску нелегко. Рабочий класс тем и силен, что он сплочен, гуртом держится. А вот крестьяне никак еще понять не могут, что им дает колхоз, общий труд. И разбредаются, как овцы у плохого пастуха. Но ничего! – Голос отца затвердел. – Мы их сгуртуем! Поймут. Это попервости туго, а потом не растащишь.

Глава восьмая

В избе-читальне организовали курсы по ликвидации безграмотности – ликбез. Заведовала этими курсами Надежда Федоровна, а мы у нее были помощниками. Мы – это Степка, Федька, я и Аленка-тихоня. Надежде Федоровне без нас, конечно, не управиться было бы со всеми неграмотными в нашем селе – не разорваться же ей одной на всех.

Открывать ликбез пришел отец. Он был побрит и от этого казался помолодевшим. Высокий, плечистый, в зеленой гимнастерке и синих галифе, обшитых кожей, он походил на красного командира, каким он и был когда-то.

Учиться на ликбез пришел народ пожилой, бородатый. Сидели за столами, смущенно покашливали в черные кулаки. Те, которые помоложе, толпились на крыльце, курили, натянуто похохатывали. Видно было, что волнуются и любопытно им, как эта учеба происходить будет. Я в первом классе тоже такой был.

Председательский стол покрыт красной сатиновой скатертью, на столе графин с водой и колокольчик. Над рамкой с портретом Ленина, на котором запекшаяся кровь Фили Арепина, прибит кумачовый плакат: «Долой неграмотность!»

Отец и Надежда Федоровна пошептались, и отец попросил всех занять свои места. Одернул гимнастерку, позвонил в колокольчик, подождал, когда стихнет гомон, и торжественно начал:

– Товарищи граждане нашего села! Сегодня мы открываем курсы ликбеза. От имени районного комитета ВКП(б) я приветствую вас, сознательных граждан нашего села, за то, что вы пришли сюда грызть гранит науки. – Взгляд отца задержался на беззубом деде Черемухе, отец досадливо крякнул и поправился: – Ну, грызть не грызть, а, в общем, уму-разуму набираться. Владимир Ильич Ленин говорил: «Учиться, учиться и учиться». А Владимир Ильич шибко грамотный человек был, он все языки знал: он мог по-германскому говорить, по-французскому, по-турецкому и по разному другому. Вот какой человек был наш Ильич. И то он все время учился. Я вот тоже обязуюсь немецкий язык изучить и за пять групп испытание сдать, потому как без грамоты теперь нельзя в нашей стране. Жизнь мы новую строим, а тут некоторые расписаться не умеют. Письмо придет – бежим к соседу, чтобы прочитал. А теперь вы читать сами научитесь и сами писать письма будете своим дорогим сынам или любезным знакомым.

Отец передохнул и торжественным голосом объявил:

– Районный комитет ВКП(б) постановил ликвидировать безграмотность в нашем селе как родимое пятно капитализма! Нам не к лицу, товарищи, таскать на себе родимые пятна буржуазии! Мы теперь какую жизнь строим? – Отец оглядел всех и сам ответил: – Светлую жизнь строим! Да как же при этой нашей светлой жизни оставаться темным, неграмотным человеком?! Нельзя этого допустить! И Советская власть, и наша родная партия ВКП(б) не допустят! Вот вам мое твердое слово.

Отец поглядел на Надежду Федоровну и улыбнулся. Улыбка на угрюмоватом и корявом отцовском лице всегда была внезапна и ослепительна, как молния. И всегда хотелось тоже улыбнуться в ответ.

– Я вот тоже совсем неграмотный был до революции, академий я не кончал, я эти академии в гражданскую прошел. Парнем был, не знал, что дальше Бийска находится. Лес, думал, и все. Германская началась. Где, думаю, эта Германия находится? Гадал, гадал, так и не нагадал. За лесом, думаю, где-то за горами, не иначе. А теперь вот я изучаю географию, Надежда Федоровна меня учит, где какая, значит, страна находится. Правда, когда я из Франции бежал, то много стран прошагал пешком, а вот на карте, где они находятся, не показал бы. А учеба, она глаза открывает. Книжку или учебник прочтешь и вроде пошире глядеть стал. Вот, к примеру, по степи идешь – далеко видать, верно? А на бугорок взойдешь – еще подальше глянешь. Так и с книжкой. Ее прочтешь – будто на горку взобрался, видать подальше. А вся грамота начинается, сказать вам по правде, с первой буквы. Значит, давайте сознательно учиться и нашу светлую жизнь строить.

Потом говорила Надежда Федоровна и рассказала, как будет идти обучение.

Потом мы, ее помощники, раздали по столам чистые листки бумаги и карандаши. Надежда Федоровна вывела на доске большую печатную букву «А», и все начали ее срисовывать в свои листки. Мы стояли каждый около своего прикрепленного старика или старухи. Федьке достался его собственный отец. И Федька сразу заважничал. Поглядывал, как потеет над буквой его отец, и наставительно говорил:

– Не так, не туда палочку ставишь. Не так.

Федькин отец покорно хлопал глазами, а я вдруг вспомнил, как он выдрал Федьку за семечки.

Стоял у них в чулане мешок с семечками. Мы всей оравой паслись у этого мешка. Однажды пришли к Федьке и застали такую картину. Пьяный Федькин отец, пошатываясь над мешком, звал сына:

«Слышь, поди-ка сюда! Оглох?»

Федька, боязливо косясь на отца, делал вид, что идет, а сам только переступал на месте. На всякий случай плаксиво морщился.

«Не швыркай соплями-то! Иди сюда! Кто это семечки таскает?»

«Не я, тять», – захныкал Федька.

«Сейчас я их на замок закрою – не подлезешь, паршивец!»

Федькин отец покачнулся, собрал верх мешка в узел и замкнул его на тяжелый амбарный замок.

«Вот, козел вонючий!» – и огрел Федьку вожжами два раза, на всякий случай, на будущее.

Федька пошвыркал носом, размазал слезы, поглядел, далеко ли ушел отец, и закружил вокруг мешка, как кот возле горячей лапши.

«Фокус-мокус, – сказал он и снял замок с мешка через верх. Насыпал полные карманы семечек и снова продел узел мешка в дужку замка. Победоносно поглядел на нас и сказал: – Вот, козлы вонючие…»

А сейчас Федька стоит над отцом и с полным сознанием превосходства твердит свое:

– Не так… Не так, сюда вот закорючку надо, а ты куда?

Вконец расстроенный отец смотрит на сына и не знает, что делать. Кончается тем, что Надежда Федоровна замечает важничанье Федьки, отгоняет его от отца и сама показывает, как надо писать букву.

А мой отец ходит между столами, и с лица его, посветлевшего и какого-то растроганного, не сбегает улыбка. Видать, он очень доволен, что вот сидят взрослые люди и учатся писать. Иногда я вижу, как он переглядывается с Надеждой Федоровной, и глаза его становятся мягкими, а учительница вспыхивает и склоняется над очередным бородачом. Мы тоже не без дела, тоже стараемся показать, как надо писать, как брать карандаш, и видим, как неумело держат их узластые, огрубевшие пальцы, привыкшие к вожжам, плугу и вилам, и как с трудом выводят они такие простые, на наш взгляд, палочки.

Отец позвонил в колокольчик на перемену и поздравил всех с окончанием первого урока, а нам сказал:

– Молодцы, ребята. Вот вы уже и пользу даете Советской власти. Сами выучились и других учите. Скоро мы с вами таких дел наделаем, что ни одной неграмотной старухи у нас не останется.

Глава девятая

Дед послал меня в сельпо купить муки. На дороге я увидел Федьку. Еще издали он засвистел мне и замахал руками.

– Чего ты?

– У-у! – таращит глаза Федька. – Знаешь, вчера понатужился и целый час не мигал. Гипноз теперь я!

Я прямо онемел. Вот так Федька! Вот что значит упорство!

– Айда в сельпо! – предлагаю я. – Гипнозом леденцов возьмем.

– Упертый я человек, – хвастает Федька, шагая рядом. – Сказал, сделаю – сделал.

Но чем ближе подходим мы к сельпо, тем меньше размахивает руками Федька и тише кричит.

Около сельпо стоит знакомый гусак и, вытянув змеиную шею, шипит. Мы его хорошо знаем – обязательно ущипнет.

– Давай гипноз! – ору я, едва успев увильнуть от клюва.

Но Федька уже на крыльце сельпо, на безопасной высоте.

– Чего же ты? – возмущаюсь я, взлетев, как на крыльях, к нему.

– Кабы он понимал, животина, – оправдывается Федька. – Бестолковый ведь и головой крутит, в глаза не заглянешь. – И заканчивает: – Ты, знаешь, сначала муки возьми, а потом я буду продавца гипнозом. Ладно?

В сельпо пахнет селедкой, мукой, керосином и хомутами. Продавец отмеривает какой-то бабке сахару и, брякнув на прилавок заржавленную селедку перед старухой, спрашивает нас:

– Чего вам?

Федька пятится.

– Муки, – говорю я.

Продавец обегает меня глазками.

– Берестов будешь?

– Берестов, – отвечаю я и думаю: «Как это Федька будет гипнотизировать такие юркие глаза? Их не уловишь».

– Муки тебе? – переспрашивает продавец.

– Муки.

Какая-то тень набегает на его лицо, а глаза снова ускользают. «Не получится у Федьки», – с сожалением думаю я. Продавец идет в глубь магазина за мукой. Я подталкиваю Федьку:

– Давай!

Федька сопит и топчется на месте. Продавец приносит муку и, едва дотронув до весов, подает мне. Лицо его в сильном поту, на губах какая-то деревянная улыбка.

Федька, вылупив глаза, шепчет что-то осевшим голосом.

– Громче говори. Чего надо? – нетерпеливо спрашивает продавец.

– Лам-па-се, – с придыхом отвечает Федька, и тут я вижу, как у него лезут на лоб глаза.

Продавец нагибается к ящику с конфетами, а Федька так дергает меня, что я чуть не роняю мешочек с мукой.

– Бежим! – жарким шепотом выдыхает Федька.

– За конфетами полез, – упираюсь я, не понимая, что стряслось с другом.

– Ой-ей-ей, мамоньки мои! – скулит Федька и, взмыкивая, тянет меня к выходу.

Мы выскакиваем на улицу.

– Чего ты? – накидываюсь я на Федьку. – Чего ты не подождал? Не видал, за конфетами полез!

– Видал! – тащит меня дальше от сельпо Федька. – А еще видал? Еще видал?

– Чего?

– Пуговки у него нет на воротнике. Ниточки болтаются. Беленькие.

– Ну и что? – не понимаю я.

– А такую пуговку мы в часовенке нашли. Я как углядел, так сердце умерло.

У меня сам собою открывается рот, но я все же сомневаюсь:

– Мало ли пуговок таких.

– Мало. Нету в нашем селе. У кого ты видал?

И верно, ни у кого я таких не видал.

А в длинном ряду пуговичек продавца, похожих на синие капельки, не хватало одной. Это я тоже заметил, да только не обратил внимания. А Федька сообразил.

Мы отнесли муку и пошли искать Степку, самого умного из нас. Степка полол грядку морковки на огороде. Федька взахлеб стал рассказывать, что случилось с нами:

– Продавец ка-ак за нами кинется! А Ленька ка-ак выскочит из сельпа, а я за ним.

– Ух ты врун! – возмутился я. – Ты первый побежал!

– Не-е, ты!

Вот всегда Федька такой, всегда на других сваливает.

– Стойте, но егозите! – перебил Степка. – Тут все обмозговать надо. Это дело не шутейное.

И замолчал, нахмурив белые брови.

Обмозговывал он долго, а мы пропалывали за него морковку.

– Чего ты делаешь, балда! – вдруг закричал Степка на Федьку. – Ты же как раз саму морковку выдергиваешь!

– Молчал, молчал и заорал, – сказал Федька недовольно. – Поли сам тогда.

Но мы все же пропололи грядку, и Степка высказал обмозгованное решение.

– Надо следить. По всем правилам. Как сыщики выслеживают. – Он прицелился на Федьку: – Сначала будешь следить ты.

– Не-е! – запротестовал Федька. – Лучше я потом.

– Как потом? Случ чего, ты его гипнозом, – поддержал я Степку.

– Гипноз, может, не действует. Я в темноте глядел в точку, а потом уснул. Может, я и не час глядел, – сознался Федька.

– У-у, вечно ты такой! – зашипел Степка.

Решено было, что сначала Степка, потом я, а потом Федька. Но когда мы снова пришли в сельпо, оно было закрыто. И в этот день так и не открылось.

* * *

В обед отец наелся пышек, что напекла Ликановна из муки, купленной мною, и, выйдя из-за стола, вдруг стал бледнеть. Потом упал и стал кататься по полу в жестоком приступе рвоты. Дед срывающимся голосом вызвал по телефону доктора.

Доктор, подвижный старичок с беленьким клинышком бородки, прибежал вскоре.

– Что он ел? – спросил доктор.

Дед показал на пышки и чай. Доктор повертел пышку в руках, понюхал.

– Больше никто не ел?

– Не успели, – ответил дед.

– Откуда мука?

– Из сельпа.

– Осталась?

– Есть еще…

В муке нашли мышьяк.

Продавец как в воду канул.

Глава десятая

Ключарка до половины – воробью по колено, но под правым берегом омут. Там – с ручками. Там мы и купаемся. А греться вылезаем на левый берег, на мелкий желтый песок, плотно прибитый нашими телами.

На самой мелкоте у берега хлюпает мелюзга. Какой-то карапуз лежит наполовину в воде, наполовину на берегу и восторженно кричит таким же шпингалетам, как и он сам: «Идите сюда! Здесь мелкая глубочина!»

Мы со Степкой накупались до синих губ и отогреваемся на горячем песке рядом с «мелкой глубочиной». А Федьки все не видно. Наконец он пришел. Скучный. Сел рядом. Сопит.

– Ты чего? – спрашивает Степка, вглядываясь в грязные потеки на Федькином лице.

– Тятька выпорол, – тяжело вздыхает Федька.

– За что?

– За мед.

И Федька поведал нам горестную историю.

Был у них лагушок меду, который Федькина мать берегла пуще глаза к празднику, гостям особо важным. Летом Федька никогда не ел вместе с семьей и потому не знал, что мед не трогают. Думал, все едят, и сам ел потихоньку. Ел, ел да и слопал весь.

– Целый лагушок?! – ахаем мы и смотрим на Федькино пузо.

– Дык… я ж не враз. Кабы не Сусечиха… А то приперлась. А мамка перед ней рассыпалась. Муку у них занимали. Отдавать надо, а нечем. Вот мамка и вздумала усластить. Сунулась в лагушок, а там оскребушки. Тятька выпорол.

Федька горестно вздыхает, глядит на свои черные ноги сплошь в цыпках. Мы не утешаем его, не девчонки.

Наконец жара донимает нас, лезем в воду. Плаваем на спине, ныряем, достаем ракушки со дна.

Раздвигая воду сильным плечом, саженками подплывает Сенька Сусеков. Глухо сопнув, хватает меня за шею деревянно-твердыми пальцами и начинает окунать в воду:

– Курнись, курнись, коммуненок!

Я выбился из сил, уже захлебываюсь, а он все сует и сует меня под воду. Я пустил пузыри.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы Степка не выскочил на берег и не заорал благим матом о помощи.

Прибежали парни, что купались под мостом, на самом глубоком месте. Среди них Вася Проскурин. Сенька отпустил меня.

– Пошутковать нельзя… – осклабился он. – Чё я ему сделал, секлетарскому пащенку?

– На мальков? – спрашивает Вася Проскурин. Спрашивает спокойно, а на скулах вспухли желваки. – Ты меня курни.

Стоят друг против друга, разительно отличаясь. Сенька – коренастый, с тяжелыми свислыми плечами. Несмотря на молодость, он огруз и кажется старше своих лет. А Вася Проскурин – тонкий, стройный и весь светится. Будто березка против коряги. Такие березки гнутся в бурю, но стоят, а коряги хрупают пополам.

Весело, с вызовом гладит Вася на Сеньку, и нежно алеет рубец на щеке от лома, что сбросили на него с крыши клуба. У Сеньки под тяжелым прищуром век холодно блестят белки.

На берегу тихо, даже мелюзга присмирела.

Сенька, кинув вокруг злобный взгляд, с придыхом обещает:

– Курнем, надо будет.

И идет прочь. Идет вразвалку, неторопливо, но мне почему-то кажется, что вот-вот он перейдет на трусливую рысь. Вася провожает его тягуче-долгим взглядом.

Меня стало рвать. Одной водой. Я бессильно лег на песок, и в голове все пошло кругом. Наверное, я долго так лежал, потому что, когда очнулся, Федька облегченно вздохнул:

– Думал, ты утоп. Дыхания у тебя не было.

У меня все еще кружится голова. Мы долго сидим молча.

– Леньк, – спрашивает Федька, – что такое классовая война? Это когда класс на класс? Как наш четвертый с пятым дрался?

– Ух и умная у тебя голова, – говорит вместо меня Степка, – только дураку досталась.

– Ты больно мудрый, – обижается Федька. – Я спрашиваю, а ты сразу…

Степка, видимо, чувствует угрызение совести и начинает объяснять:

– Это когда бедные на богатых. И не война, а борьба. Вот Сенька Леньку топил – это классовая борьба. В Васю лом кинули – это тоже. Или райком сгорел. Понял?

Федька молчит, что-то напряженно осмысливая.