355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Соболев » Грозовая степь » Текст книги (страница 1)
Грозовая степь
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 03:54

Текст книги "Грозовая степь"


Автор книги: Анатолий Соболев


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Памяти отца-большевика


Едва расклюет грач зиму, едва появится первая прогалинка на солнечном склоне увала, как ноги сами несут нас в степь.

Скинем надоевшие за зиму валенки и ну гонять босиком в догоняшки по оттаявшей полянке, играть в лапту, в бабки или выковыривать сломанными складешками кандык – первую сладкую травку!

Внятен дух просыхающей земли, талого снежка, прошлогодней травяной прели и еще чего-то, отрадного сердцу, долгожданного, весеннего.

А кругом еще снег.

Но умолкли вьюги-подерухи, отступился трескун мороз, и земля, дождавшись заветного часу, отходит.

С каждым днем сугробы съеживаются, оседают, отрываются друг от дружки. Издали – будто гуси-лебеди присели отдохнуть и вот-вот снимутся и улетят.

Не сегодня завтра совсем улетят.

А как обогреет хорошенько весеннее солнышко, как сбросит земля остатки ноздреватой снежной корки и дымчато подернется слабой зеленью, так уходим мы все дальше и дальше в степь.

Томительное и сладкое чувство манит нас, деревенских мальчишек, вдаль, чтобы видеть своими глазами, как убирает весна светлой клейкой зеленью березовые колки, как опушается легким сизым цветом красавица верба; слышать, как свистят суслики, стоя на задних лапках возле своих норушек, как звенят в поднебесье жаворонки; чувствовать, как торопко, буйно и весело живет молодая степь…

Но вот проходит голосистая весна, и наступает самая желанная, самая лучшая пора лета: ягодная. Поспеет земляника, клубника, костяника… А там малина пошла, кислица, черемуха. Чем только не одарит нас степь!

День-деньской пропадаем мы на разнотравном приволье. Теперь здесь наше постоянное житье. Лица наши почернели, носы облупились, руки-ноги покрылись ссадинами и царапинами.

Дни стоят огромные, до краев налитые солнцем, медвяным ароматом буйно цветущих трав, беззаботной радостью и счастьем.

Окрест, куда ни кинь глаз, – степь, перерезанная лесными колками, а вдали в голубой дымке синеют горы.

Дрожит и струится над Приобской равниной знойное марево. А то вдруг потянет низом сильный ток воздуха, и распластается в глубоком поклоне трава, и захлебнешься свежестью, и знобко пробегают по спине мурашки. А по небу уже растекается сизо-белесая хмарь.

Сейчас хлынет дождь!

Вон уже пробились в мягкой дорожной пыли черные дырочки от ядреных и тяжелых, как дробь, первых капель.

Мы припускаем что есть духу. Где там! Не успеешь и оглянуться, как накроет тучка и над самой головой ахнет гром, да так, что невольно присядешь, и золотые молнии попадают в степь. И обрушится ливень! Мгновенный, теплый, осиянный солнцем!

Мы сбиваемся на шаг. Чего уж! До нитки промочило. Приплясывая, орем во всю головушку:

 
Дождик, дождик, пуще!
Дам тебе гущи.
Дождик, дождик, посильней!
Чтобы было веселей.
 

Подставляем слинялые на солнце головы под тугой нахлест струй, чтобы волос рос густой и кудрявый.

Но вот пронеслась тучка-невеличка, волоча по земле длинный хвост.

И брызнуло солнце!

И закурилась земля в золотом пару!

Над степью в полнеба опрокинулась радуга. И сама степь переливает самоцветами, будто еще одна радуга упала на землю и рассыпалась в цветах.

Сломя голову несемся по мокрой траве, поднимаем фонтаны сверкающих брызг, горланим и толкаемся от избытка чувств. И захватывает дух. И радостно стучит легкое сердце.

За горизонтом медленно затихает ленивый гром. Рассосалась густая синь, и снова безмятежно чисто небо, и не хватает глаз обнять умытую и посвежевшую землю.

После грозы пахнет наспевшими арбузами, легко и сладко дышится. И сами мы легки и свободны, как птицы.

Мы идем всё дальше и дальше, навстречу неведанному, навстречу первочуду, навстречу диву дивному…

Глава первая

Первомай!

На мне чистая рубашка, вышитая по воротнику красными крестиками, и наглаженные штаны. В пионеры меня принимают сегодня.

В школьном саду нас встречает Надежда Федоровна, учительница наша. Поправит будто из золота кованную косу, уложенную на голове калачиком, и улыбнется. Каждому.

Степка, Федька и я чинно становимся в строй перед большущей кучей хвороста, из которого зажгут костер.

Друзья мои оказались с неожиданно чистыми лицами. Отбанились. У дылдистого белобрысого Степки даже конопушки проступили, будто мухи нос обсидели. Обычно их не видно.

Юркий, как вьюн, и горластый Федька тоже в новой рубашке, перешитой из старой материнской кофты, в синий горошек. Вечно торчащие смоляные вихры он пригладил ладошками, густо поплевав на них.

В саду подметено – мы вчера старались, – дорожки посыпаны песком и обложены галечками. Весело, по-весеннему шумят тополя. Белые легкие облачка вперегонки бегут по небу и тают в синеве, ясной и высокой.

Надежда Федоровна говорит:

– Сегодня лучшие ученики-ударники вступают в пионеры…

Федька громко сопит и топчется на месте. Он не ударник. У него сплошь «посы» в табеле. Он уже два раза толкал меня в бок и тоскливо шептал: «Передумают, не примут». А я и сам чувствую себя неуверенно. У меня тоже «посов» хватает. А ну и вправду передумают? У нас круглая ударница только Аленка-тихоня. У нее по всем предметам «оч. хор.».

– Пусть не все еще ребята ударники, – говорит Надежда Федоровна, – но и их тоже примем в пионеры, потому что верим, что и они станут ударниками в учебе и примерными пионерами.

Федька расплывается в улыбке до самых ушей и отчаянно кивает головой в знак согласия с учительницей. У меня тоже отлегло.

– Помните, что галстук цвета крови, которую пролили ваши отцы в революцию и в гражданскую войну. Это цвет нашего знамени, знамени Советской власти. Три конца галстука – это дружба трех поколений: большевиков, комсомольцев и пионеров. Берегите галстук и носите его с честью, потому что на груди у вас – флаг нашей Родины.

Зажгли костер. Ух, красиво! Потом мы даем пионерскую клятву: «Я, юный пионер, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…»

Замирает в груди, и холодок теснит сердце от этих слов. Мы даем клятву бороться за дело рабочего класса и трудового крестьянства!

Надежда Федоровна повязывает нам галстуки. Меня гладит по вихрам и загадочно улыбается. Меня это почему-то беспокоит.

Я давно замечаю, что она приглядывается ко мне. Особенно после того, как однажды, возвращаясь поздно вечером от Федьки, наткнулся у калитки дома, где живет Надежда Федоровна, на нее и… отца.

По дороге домой отец сказал, что проводил Надежду Федоровну по пути и спрашивал у нее, как я учусь. Что про учебу спрашивал, это понятно. А вот как «по пути» на другой конец села попал, это непонятно. Ну, а в общем-то все ладно сошло. Отец даже не заметил, что уже ночь, а я по улицам мотаюсь…

Когда нас приняли в пионеры и всем повязали галстуки, мы хором запели:

 
Взвейтесь кострами,
Синие ночи!
Мы пионеры —
Дети рабочих.
 

Потом Федька с барабаном встал впереди колонны, а Степка и я – позади него, и пошли на митинг, на базарную площадь.

 
Близится эра
Светлых годов.
Клич пионера:
Всегда будь готов!
 

Барабанил Федька здорово, палочки так и мелькали. И когда успел научиться? По шее у него катил ядреный пот, а уши раскалились как угли. Раз он обернулся и показал язык. Степка притворился, что не видит. Накануне они поспорили на Степкин складешок. Федька божился, что будет барабанить на митинге, а Степка сказал: «Облезешь, так тебе и дали». Теперь Степке придется распрощаться со складешком.

На базарной площади сделана дощатая трибуна, и на ней прибит кумачовый плакат: «Все – в колхоз!»

На трибуне отец стоит. А кругом народу! Все село высыпало. Пока мы строились возле трибуны и спорили, кому где стоять, отец заговорил, зажав фуражку в руке, как Ленин на картинке.

Самого начала я не слышал, потому что разнимал друзей. Они сцепились из-за того, что Федька опять показал язык, а Степке обидно, конечно. Небось не сладко со складешком расставаться.


– …Международная гидра капитализма подымает голову, – говорил отец. – В Германии к власти лезут фашисты. У нас тоже враг подымает голову. Появились листки, в которых грозят тем, кто вступил в колхоз. Это дело кулацких рук, тех, кого еще не раскулачили. – Голос отца зазвенел. – Но нас не запугать! Партия большевиков, ВКП(б), не остановится на полпути!

Я смотрю на зареченских мальчишек, на их атамана Проньку Сусекова, кулацкого сынка. Зимой я ему расквасил нос. Сейчас исподтишка он показывает мне кулак. Я тоже в долгу не остаюсь.

– …В Катунском подожгли амбар с семенным фондом, – продолжал отец. – Это тоже дело кулацких рук. Они хотели оставить нас без семян, чтобы нечем было молодому колхозу сеять. Бьют прямо под дых. Но не выйдет!

Я смотрю на отца, и кулаки мои сжимаются вместе с его кулаками, его слова – это мои слова, и сердца наши стучат враз. Под дых – это они умеют. Пронька всегда под дых бьет…

После митинга с флагами и с революционными песнями прошли по главной улице села. А наш отряд пионеров пел песню про барабанщика:

 
Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо.
Вперед продвигались отряды
Спартаковцев, смелых бойцов.
 

И тихо было, затаенно за глухими кулацкими заплотами.

Потом все разошлись по домам, а мы подались на Ключарку. Поиграли в лапту, «попекли блинов» на воде плоскими галечками, повалялись на проклюнувшейся травке.

Федька с нами не играл. Он сидел на перевернутой лодке и пел:

 
…Погиб наш юный барабанщик,
Но песня о нем не умрет.
 

Жалостливо пел. Наверно, себя видел убитым.

Узким проулком возвращался я домой. Дорогу мне преградили зареченские. Впереди стоял мордастый Пронька Сусеков.

Он ловко выпустил сквозь зубы длинную струю слюны и медленно смерил меня неприветливым взглядом:

– Долг платежом красен.

Это я и без него понял. С зимы точит на меня зуб. Колотил тогда он Федьку, а я заступился. И хотя Пронька сильнее, я все же приловчился и расшиб ему нос. Теперь отыграется. Вон сколько их! Затосковало сердце.

Пронька не торопился. Знал: бежать мне некуда – позади речка.

– Гля, тряпку повесил, – сказал он своему дружку, длинному, как жердь, Ваське Лопуху. – Сморкаешься в нее аль заместо большевицкого креста?

Зареченские аж застонали от удовольствия и предвкушения расплаты, а Васька Лопух пошевелил ушами. Уши у него большие, как лопухи, и умеет он ими прядать, как лошадь.

Пронька дернул меня за галстук, лениво так дернул.

– Не цапай! – вырвал я галстук из его рук.

– Но, ты – мировая революция, – спокойно сказал Пронька. И это было самое страшное – его спокойствие. – Юшкой умоешься. Поджилки не трясутся?

– Трясутся, – признался я.

– То-то. – Довольная улыбка расплылась у Проньки по лицу. Голос его даже подобрел.

У меня на миг появилась мысль, что, может, все обойдется. Но я слишком хорошо знал Пронькину поноровку, чтобы поверить своей надежде.

– Сейчас еще не так затрясутся.

– Ну и пускай! Только один на один у тебя кишка тонка!

– Но-но! – угрожающе предупредил Пронька и так дернул за галстук, что я едва устоял на ногах.

Я залепил ему затрещину.

– Ах, так! – удивленно лупнул глазами Пронька. – С тобой по-человечески, а ты драться? Ну, теперь держись! Хочешь?

– Хочу!

– На!

– Получай!

Мы обменялись оплеухами, молниеносными, как удары сабель.

И вдруг пропал у меня страх, перестали трястись коленки. Сколько на одного! А один на один любой потрусит! А главное, галстук у меня на груди. Он мне силы придавал. И этому губастому Проньке я все равно не поддамся! Пускай он больше меня и сильнее, а все равно не поддамся! И всем им не поддамся!

– Ордой на одного! – отчаянно крикнул я. – А ну тронь!

– И трону! – наступал Пронька.

– Тронь!!

– Трону!!

Дрался я отчаянно: и руками, и ногами, и зубами. Но зареченские здорово избили меня. До огненных брызг в глазах.

Отняла бабка Ликановна, что шла на речку полоскать белье.

– За чтой-то они тебя, касатик?

Я молча отмывал нос и боялся, как бы она не углядела моих слез. Ликановна ахала, вздыхала, сморкалась в фартук, будто нос расквасили ей, а не мне.

Галстук я все же отстоял, как ни старались его стянуть зареченские. Чуть не задушили. И никому и никогда не позволю хвататься за него! Я твердо запомнил слова Надежды Федоровны, что на галстуке горит кровь рабочего класса и трудового крестьянства. Берегите галстук как зеницу ока и честно носите его на груди! Теперь на нем была и из моего собственного носа кровь. Эх, кабы один на один!

Дома отец оценил синяки, которыми я разжился, и остановил взгляд на помятом галстуке.

– В пионеры вступил, – пояснил я.

– Вижу. Дрался за что?

– За галстук.

– С кем?

– С Пронькой Сусековым. Еще Васька Лопух был и все зареченские.

– Та-ак, правильно. Запомни: кто не сбережет в детстве красный галстук, тот не сбережет взрослым партийный билет. А мы теперь с тобой оба партийные.

– Как это? – удивился я.

– А так. Ты – пионер, я – большевик, и цель у нас одна – коммунизм. Теперь ты не просто Ленька, а пионер Ленька. Знаешь, что такое «пионер» обозначает? Это обозначает – первый. Я книжку читал: первых путешественников пионерами звали. Они в Америку первыми прибыли. И вообще всякий человек, который первым идет, – пионер. Так что будь теперь правофланговым во всем: и в учебе и… во всем. Сегодня у тебя, можно сказать, боевое крещение в классовой борьбе. За галстук дрался – значит, за Советскую власть дрался. Дерись за Советскую власть, не жалей волос! Понял?

– Понял.

Насчет драки я хорошо понял и позднее дрался на совесть.

Глава вторая

С церкви снимали крест.

Мы прибежали туда ни свет ни заря. Упустить такое зрелище! Кроме того, среди мальчишек ходили упорные слухи, что крест из чистого золота, и мы надеялись отломить кусочек на грузила. Рыба, говорят, здорово берет, если грузило золотое.

Когда Федька, Степка и я примчались на площадь, перед церковными воротами уже толпился народ. Мы пробились сквозь тесные ряды и вынырнули возле самых воротин, сделанных из витых железных прутьев. На одной из них был прикреплен листок бумаги.

Продавец сельпо по складам читал написанное химическим карандашом:

– «Кто по-ле-полезет сы-ма-сымать кре-крест, то-му пу-пуля».

Толпа молчала.

Продавец вытер розовое, будто распаренное лицо большим платком. Я на миг встретил его юркие, с тревожным посверком глаза.

– Эхе-хе… – аккуратно сложил платок продавец. – Времечко приспело. Неуютствие.

– Богохульство это, – сказал кто-то в толпе. – Бог-то в душе, оттуль его не скинешь, аки крест.

В народе пробежал тревожный шепоток: «Воронок. Воронок упреждает». Лишь одно имя этого бандита заставило кое-кого уйти с площади. От греха подальше.

Вдруг толпа смолкла и расступилась. К церкви шел Вася Проскурин, вожак сельских комсомольцев. Легкий на ногу, стройный, соломенноволосый, шел он со своими друзьями-комсомольцами снимать крест. Улыбаясь, Вася подошел к воротам и остановился. Толпа выжидательно замерла.

Вася прочел бумажку, внимательно и неулыбчиво оглядел толпу, своих друзей-комсомольцев, нас, мальчишек. Сорвал бумажку. Медленно и аккуратно сложил ее и засунул в нагрудный карман линялой красноармейской гимнастерки.

Толпа напряженно следила за каждым его движением. Вася упрямо мотнул светлой повителью чуба и, бросая кому-то вызов, сказал:

– Ладно, посмотрим! – и открыл тягуче заскрипевшие воротцы.

Старухи завздыхали, закрестились: «Накажет господь-от, огневается, милостивец». Кто-то на кого-то прицыкнул, кто-то всхлипнул, кто-то турнул по шее мальчишек.

– Зерно будут хранить в божьем храме, – сказал продавец и снова вытер безбровое лицо. – От колхозного, значить, урожаю.

В народе зашелестело:

– Свято место зорят. Хуже волков истварились.

– Э-э, да чего тут! В песне поют, что весь мир разрушат.

– Молонью пустит милостивец, молонью на анчихристов-супостатов! – вещевала бабка Фатинья и исступленно трясла головой. Вся в черном, морщинистая и злая, она походила на монашку.

– Разные кары бывают, – отозвался продавец и зыркнул по толпе глазами.

Отдельной группкой стояли Сусеков, Жилин и еще кто побогаче. Они молчали, никак не выказывая своего отношения к происходящему.

Сусеков поглаживал козлиную свою бородку, поглаживал мягко, нежно, но в этой ласковости было что-то страшное, затаенное.

Безбородый и румяный, несмотря на старость, Жилин тяжело оперся на костыль и, не моргая, уставился на комсомольцев. Уродистые, большие руки его занемели на костыле, вспухли фиолетовыми жилами.

Молчали старики, но почему-то именно они и были самыми страшными в толпе.

Комсомольцы тем временем приготовили веревку, чтобы завязать ее на макушке креста.

Если смотреть на колокольню снизу, то кажется, что острый шпиль с крестом плывет по небу среди облаков. Кружится голова от этого, даже если на земле стоишь. А Вася Проскурин лазил там и казался маленькой букашкой, прилепившейся на тусклой позолоте купола.

Веревку закрепили на кресте, и под дружную команду: «Раз, два, три!» – комсомольцы дернули ее. Крест медленно наклонился. Постоял в таком положении, будто раздумывая, падать или не падать, и, кувыркаясь, полетел вниз, увеличиваясь в размерах и набирая скорость.

Крест рухнул в церковную ограду, и земля отозвалась долгим и тяжким гудом. Толпа качнулась, запричитала, закрестилась, с лютой ненавистью и страхом глядя на комсомольцев.

Какая-то патлатая кликуша ударила в голос:

– Конец свету пришел! Сатанинские слуги! В геенну огненную их!

Послышались угрозы. Комсомольцы подобрались, плотнее встали. Вася Проскурин щупал синими глазами-льдинками толпу.

Несознательность проявляете, граждане! Наговоры слушаете. – Вася перевел глаза-льдинки на кулаков, голос его поднялся выше. – А в церкви – да! В церкви сделаем зернохранилище для нашего колхозного хлеба. И никто – слышите, никто! – не остановит нас!

И такая сила прозвучала в этих словах, что толпа замолчала и по одному, по два начала растекаться. Остались одни пацаны.

Первым делом мы осмотрели крест и разочаровались. Он был совсем не золотой, а железный. Вдобавок – пустой внутри. Интерес к нему сразу пропал.

* * *

Вечером мы зорили воробьиные гнезда в амбарах, которые стояли на отлете от села, возле кладбища и церкви. Больше всех назорил Федька и сложил их себе за пазуху. Потом играли «в сыщики-разбойники» и кидались яйцами.

Доигрались до темноты.

И тут кто-то сказал, что сейчас любой струсит пойти на кладбище. Сейчас там мертвецы из могил поднимаются. Федька, который в этих делах разбирался лучше всех, уточнил, что мертвецы поднимаются после двенадцати и разгуливают до третьих петухов, а сейчас еще и одиннадцати нет. Но сам пойти на кладбище наотрез отказался.

– Значит, никогда не найти нам золотую молнию, – задумчиво сказал Степка.

Найти золотую молнию, что ударит из белой тучи, – было нашей мечтой. Эта молния особая – волшебная. Там, где упадет она, в одночасье расцветут жарки, а под ними – клад. Кувшин. Но не злато-серебро в нем, а сладкий квас, какой в городе продают. И кто напьется этого квасу, тот станет мастером на все руки. И все-то у него будет ладиться, все-то он будет уметь, везде-то он будет нужен людям. Но падают такие молнии в самые страшные места: в болота, в дремучие леса, на кладбища. И искать надо ночью. И откроется она, эта молния, только трем смельчакам, трем друзьям, которые вместе, рука об руку, пройдут все испытания, что приготовят им колдовские силы, и не струсят, не отступят.

А что на наше кладбище упала такая молния, ходил слух. Будто кто-то видел ее.

– А ну, кто со мной? – спросил вдруг высоким звенящим голосом Степка. – Кто не сробеет? Ленька, айда!

– Айда, – почему-то сказал я, хотя совсем не собирался идти. – Идем! – позвал я тут же Федьку.

– А мертвецы? – шепотом спросил Федька и расширил глаза.

– Ты же сам говорил, что они после двенадцати, а сейчас только что на каланче пробило одиннадцать.

Федька мялся, пугливо озираясь на кладбище.

– Третий же нужен, – сказал Степка. – И чтоб друзья.

С неохотой Федька согласился, но заручился, что пойдет последним.

Мы пошли к церкви, за ней начиналось кладбище. На церковных воротах что-то белело. Это оказался листок. Едва различая буквы, мы прочли: «Ждите возмездия».

– Ой-ей-ей! – заскулил Федька, приседая. – Колдовство. Не пойду, живот закрутило.

У меня тоже заныло возле пупка.

– Айда, – упрямо сказал Степка дрогнувшим голосом.

– Айда, – лязгнул зубами я. Они стучали помимо моей воли.

– Ой-ей-ей, – пыл Федька, потихоньку пятясь назад.

– Не вякай! – пришикнул Степка. – Айда!

Мы двинулись в темноту кладбищенских деревьев и крестов.

Федькины пальцы намертво вцепились в мою руку и вздрагивали от страха. А у меня что-то неладное творилось с ногами: подкашивались.

Ко всему этому, бесшумно, по-волчьи, подкралась гроза. Не обычная, с дождем, а сухая, без воды и ветра.

Лопнуло над головой небо и огненным всполохом озарило кладбищенскую темь. Перед глазами вспыхнул большой прозрачно-оранжевый шар. Он висел на нашем пути и слегка покачивался, будто раздумывая, куда лететь. Потом шар вдруг начал кипеть и пузыриться. То один его край, то другой вздувался и лопался, выбрасывая голубые искры.

Дрожа всем телом, мы сгрудились в кучу, как овечки перед волком. Федька громко вызванивал зубами и норовил залезть в середку.

– Го-го-господи, – заикался он. – М-ма-м-моньки мои!

Шар двинулся к часовенке, что стояла на краю кладбища. Удаляясь, он становился все гуще и из светло-оранжевого превращался в темно-оранжевый, и внутри него что-то чернело.

Шар приблизился к часовенке и вдруг исчез, как сквозь стенку прошел.

И в тот же миг из часовенки выскочил мертвец и, вскрикнув, бросился бежать. От жаркого ужаса у нас дыбом встали волосы.

Какое-то мгновение, оцепенев, мы стояли как пни. Потом с дикими воплями наддали прочь. На чем только сердце в запазухе держалось?

Опомнились возле клуба.

Здесь играла гармошка и плясали девки. Мы затесались в кучу пацанов, что сидели на сваленных под окнами бревнах, и начали приходить в себя.

– Чуток сердце не умерло, – шепотом признался Федька.

Я и сам никак не мог отпыхаться. Что это такое мы видели? Неужто и впрямь ходят по ночам мертвецы?

Склонив чубатую голову набок, так что чуб касался мехов гармошки, Сенька Сусеков, старший брат Проньки, быстро и ловко перебирал пальцами по перламутровым пуговкам ладов. В углу рта висела потухшая цигарка, а на голове чудом держался новенький картуз с лакированным козырьком.


– Их! Их! Их! – выкрикивала Лиза, дочь бабки Ликановны, высокая и красивая девка, выбивая пыль на утрамбованном «пятачке» и взмахивая над головой платочком.

Лизавета, Лизавета, я люблю тебя за это,

И за это и за то, что ты пропила пальто, —

гаркнул Митька Жилин, закадычный дружок Сеньки Сусекова, и вприсядку пошел вокруг Лизы.

Дробный перестук каблуков. Свист. Веселье.

Мы стали оттаивать. Хорошо на народе! Не страшно.

Сенька Сусеков вдруг тряхнул чубом и ошарашил всех такой частушкой, что девки смутились, а парни откровенно загоготали.

На крыльцо клуба вышел Вася Проскурин:

– Спой еще раз, Семен.

Сенька рыпнул мехами.

– Не мешай людям гулять, секлетарь.

– Я не мешаю, я говорю: спой еще раз эту частушку. Умная частушка. Долго, поди, сочинял?

Девки стыдливо прикрывались платочками, парни делали вид, что их это не касается, и отчаянно дымили самокрутками.

– Не сепети, секлетарь, – прищурил колючие глаза Сенька. – «Интернационал» петь не заставишь.

– Зачем «Интернационал»? Можно и просто русскую, – не обращая внимания на скрытую угрозу, ответил Вася Проскурин. – А ну, Лиза, подтягивай! – И высоким, вздрагивающим от сдержанного напряжения голосом Вася начал:

Степь да степь кругом…

Лиза, самая голосистая девка в нашем селе, вызывающе тряхнув головой, подтянула ему, и они ладно и смело повели песню. И это было так необычно и красиво, что все невольно заслушались.

Протяжные русские песни в нашем селе, как правило, пели под пьяную руку, а обычно по улицам молодежь горланила частушки, которые тут же сочиняла. Я затаил дыхание, позабыв обо всем. Но тут меня потянул за рукав Федька.

– Чего ты? – зашипел я на него.

– Айда на Ключарку… Видишь? В штаны потекло.

Когда мы драпали с кладбища, у Федьки за пазухой поколотились воробьиные яйца и сделалась яичница.

– Айдате, а то боязно одному-то, – канючил он.

Мы пошли с ним.

На речке темно, и нам снова становится не по себе. Пугливо озираемся и теряемся в догадках: что такое видели на кладбище?

Федька быстренько выполоскал рубашку, мы ее выкрутили сообща и припустили с речки.

– Черт это был, – заявил Федька, когда мы рысью подбежали к калитке его дома. – Бабка Фатинья, слыхали, говорила, что божья кара будет. Вот и есть. Сам он в середке сидел. Видали?

Я, например, не видел, но и спорить было трудно. Внутри шара и в самом деле что-то темнело.

– С рогами! – распалялся Федька, чувствуя себя возле дома в безопасности и начиная, по обычаю, придумывать. – И зубы! С хвостом!..

– Хватит брехать! – оборвал Степка. – Сам ты с хвостом. А еще пионер! – И, что-то прикинув в уме, раздумчиво сказал: – Это тот, кто листок прилепил на ворота.

– Что ты! Это же мертвец! – забожился Федька, испуганно озираясь.

– Как тресну по башке! – озлился Степка. – Мертвецы не курят.

Довод был веский. Когда ЭТО СТРАШНОЕ выскочило из часовенки, мы видели, как ОНО бросило окурок. А даже Федька не слыхивал, чтобы мертвецы курили.

– А может, он все же из шара выскочил? – не унимался Федька.

– Ой и дурак ты, Федька! – скривился с досады Степка. – Он сам шара испугался. Может, у него тоже со страху живот закрутило, как у тебя.

Федька обиженно засопел.

На этом мы и разошлись, договорившись назавтра, днем, сходить в часовенку и обследовать ее.

Дома я все рассказал отцу.

– Молния это, – сказал отец. – Шаровая. Видал я такие. Тут никакого чуда нет. А вот что это за человек встретился – это дело посерьезнее. Тут подумать надо. Н-да-а, – задумчиво мерил отец длинными ногами горницу. – Этих сусековых и жилиных не сразу сломишь. Жилистые.

Снял со стены саблю, погладил отполированный эфес и вытащил из ножен холодно мерцающий клинок.

– Записками стращают. Это враг голову подымает, Ленька. – Посуровел глазами. – Что ж, рубанем эту голову по самую ключицу, чтоб не отросла больше!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю