Текст книги "Чичерин"

Автор книги: Анатолий Сергеев

Соавторы: Станислав Зарницкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Заявление посла облетело Лондон, Париж, Берлин, Прагу, Рим, Анкару, Тегеран, Варшаву. Оно заинтриговало, политики с еще большим нетерпением ожидали теперь результатов визита.

На следующий день Одесса торжественно встретила Рюштю-бея и сопровождающих его лиц.

Сразу же по приезде турецкий министр и советский нарком обсудили вопросы, стоявшие перед правительствами обеих стран. Вопросов было много, международная обстановка была сложна. Рюштю-бей прямо сказал, что только помощь Советского Союза помогла Турции сохранить свою независимость, совершить народную революцию. В отношении Лиги наций турецкий министр постарался быть предельно кратким и лишь сообщил, что для турецкого правительства этот вопрос не актуален, народные массы Турции по отношению к ней настроены резко отрицательно. Италия старается завязать более тесные отношения с Турцией, но он, Рюштю-бей, всегда подчеркивает при официальных и неофициальных встречах, что отношения с СССР для Турции более важны, чем отношения с Италией.

Беседу пришлось прекратить, так как нужно было ехать в Дом РККА и РККФ на прием в честь турецких моряков.

Там оба дипломата обменялись речами. Чичерин говорил о схожести судеб турецкого и русского народов, отстоявших свою независимость и свободу. Заключительную фразу «Да здравствует молодая Турция!» турецкие моряки встретили громом аплодисментов.

Поздно ночью после приема нарком знакомился с сообщениями из Москвы и Анкары, из далеких столиц Европы и Азии. С посеревшим от усталости и болезни лицом он продолжал трудиться.

Утром снова встреча с Рюштю-беем. Министр сообщил, что его правительство с тревогой следит за попытками англичан проникнуть в Персию. Турция не желает видеть себя окруженной Англией. Министр спросил:

– Если Турция будет сопротивляться приглашению в Лигу наций и если в связи с этим ей будет угрожать опасность, например, нападения на нее со стороны Лиги наций, то как к этому отнесется Советское правительство?

– Вы можете быть безусловно уверены, – ответил нарком, – что наши симпатии будут на стороне Турции, но в каких формах эта симпатия будет выражаться, невозможно сказать заранее, ибо это будет зависеть от всей обстановки и от обстоятельств момента.

Вечером в Колонном зале исполкома Одесского окружного Совета состоялся прием в честь турецких моряков. Чичерину снова пришлось произносить речь.

– Турецкое крестьянство, – сказал он, – занято тяжелым трудом по восстановлению своей страны. Турецкому правительству приходится переживать немалые трудности в условиях империалистического окружения. Нам это хорошо известно по собственным переживаниям. Поэтому наши сердца бьются в унисон, и мы отлично чувствуем, что переживает турецкое крестьянство, восстанавливающее хозяйство, ограждающее его от посягательств извне. Турецкие моряки – это тоже крестьяне, только в морской форме, которые на своих кораблях защищают пределы своей страны, чтобы дать возможность остальным крестьянам заниматься мирным производительным трудом.

Он говорил экспромтом, вся речь носила острый, злободневный характер. Вспоминая прошлое, нарком объяснял настоящее, заставляя слушателей глубже понять его. Порой речь звучала негладко, но это была живая речь человека, глубоко убежденного в своей правоте. Оттого она казалась весомой и убедительной.

Выступивший вслед за ним Тевфик Рюштю-бей подчеркнул:

– Я рад видеть в этой дружественной обстановке вместе советских и турецких моряков. Турция и СССР – это не только страны-соседи. Это страны, которые созданы для того, чтобы жить вместе в тесной дружбе. Это подтверждается всем тем, что мы видим здесь. Только путем дальнейшего развития этой дружбы будет идти Турция. СССР и Турция имеют такие правительства, которые эту задачу – довести до конца сближение обоих народов – сумеют выполнить целиком.

В последний день пребывания в Одессе Рюштю-бей вместе с турецким послом прибыл к Чичерину. Быстро согласовали заключительное коммюнике и приступили к обсуждению еще не решенных вопросов водопользования в пограничных районах. Не избежали собеседники вновь разговора о коварной политике Англии.

Еще не закончилась эта трехчасовая беседа, а радиостанции мира уже передавали одесское коммюнике. В нем разъяснялось, что в связи с предстоящей поездкой наркома за границу он не имел возможности принять приглашение турецкого правительства посетить Анкару. Поэтому Рюштю-бей приехал в Одессу. Особо подчеркивалось, что ни один из существующих вопросов не может изменить направления политики обоих государств и, следовательно, нарушить отношения, существующие между ними.

Одесское свидание закончилось 14 ноября. Это была последняя крупная международная акция, которую осуществил нарком иностранных дел Чичерин. Но тогда никто не предполагал этого.

Весь следующий день Георгий Васильевич оставался в Одессе, наслаждаясь относительным покоем. Черное море было тихо и ласково. На рейде стоял миноносец «Незаможник», недалеко от него пароход «Чичерин». Вместе с Шлихтером Чичерин поднялся на борт «Незаможника», оживленно побеседовал с матросами, обошел весь корабль, побывал в матросских кубриках. Перед уходом матросы преподнесли на память ему и Шлихтеру флотские ленточки. Из шлюпки Чичерину не дали ступить на землю, его подхватили на руки и, не обращая внимания на протесты, отнесли к автомашине. Шлихтер шел сзади и от души хохотал, глядя, как Чичерин тщетно пытается освободиться из дюжих матросских рук.

Поездка в Одессу усилила болезнь. Врачи советовали незамедлительно ехать лечиться в Германию. Еще до отъезда в Одессу нарком написал заявление о предоставлении ему отпуска по болезни. Его заявление всесторонне обсуждалось 5 ноября на коллегии НКИД. Предстояло тщательно выбрать маршрут – ехать ли через Прибалтийские страны или Польшу, решить, с кем встречаться из официальных лиц, оставаться ли все время в Германии или же посетить и Францию. Обсуждали долго, спорили, горячились. Наконец было решено, что нарком выедет в Германию через Ленинград, минуя Прибалтику и Польшу.

22 ноября коллегия вновь обсуждала поездку наркома за границу. Чичерин обратился к членам коллегии с просьбой отстаивать в период его отсутствия идею централизации архивного дела в Советском Союзе. Георгий Васильевич прекрасно представлял, какую огромную ценность будут иметь для будущих поколений документы бурного, сложного и великого времени, когда жили и творили его друзья и соратники. Чичерин приложил немало усилий, чтобы упорядочить не только архив НКИД, но и работу архивов в масштабе всего Союза. В этом он видел выполнение одного из заветов Ленина – бережно сохранить для потомков документы величайшей в истории человечества русской революции.

Наконец улажены все вопросы, чемоданы готовы, заказаны билеты, выписан дипломатический паспорт.

В пути его настигло грустное сообщение: в Лондоне скончался Леонид Борисович Красин. Ушел из жизни еще один замечательный человек. Им часто приходилось работать вместе, порой они спорили, но это спорили уважающие друг друга люди, любящие свое дело, стремящиеся к одной цели. Теперь все это стало прошлым, остались лишь воспоминания о прекрасном, честном человеке.

А вокруг бурлила жизнь. Пароход в море принял радиограмму: газета «Остзее-цейтунг» просила наркома ответить на вопрос о том, как Советский Союз относится к Лиге наций, не изменилась ли его позиция.

30 ноября появились отчетливые контуры древнего польского города Щецина, переименованного немцами в Штеттин. Георгий Васильевич готов был к встрече и с журналистами и с дипломатами.

На город уже падала тень зимних сумерек, когда пароход пришвартовался к причалу. Навстречу Чичерину, расплывшись в улыбке, спешили Криге и прибывшие из Берлина дипломаты. Среди встречающих были сотрудники советского полпредства. Вспыхнул магний, засуетились полицейские, отодвигая напиравшую толпу любопытных и осаждая не в меру прытких репортеров.

Вездесущие газетчики не дали поговорить с Криге. Особенно усердствовал корреспондент «Генераль-анцайгер». Пришлось уделить и ему несколько минут внимания. Его ревнивые коллеги тоже пытались получить интервью. Криге на правах старого знакомого поспешил на выручку, взял Чичерина под руку и повел к машине.

В Берлине список лиц, жаждавших встреч, был внушительным. У Крестинского побывал Гарриман, который пожелал обсудить с Чичериным вопросы советско-американских отношений и, конечно, хотя «это отнюдь и не главное», вопрос о концессиях в Советском Союзе. Граф Брокдорф-Ранцау так и не дождался Чичерина и уехал в Москву. Зато его брат настойчиво просил о встрече, чтобы познакомить советского дипломата с представителями немецких деловых кругов, весьма заинтересованных в советских рынках. За чашкой чаю Чичерин долго обсуждал с руководителем германского национального банка Гольдшмидтом вопрос о том, что Россия может дать и что может взять у германских промышленников.

После этой встречи немцы с удивлением спрашивали, действительно ли, что этот скромно улыбающийся, но весьма живой, умеющий так точно и логично мыслить человек тяжело болен. Еще больше удивляло их то, что он с легкостью оперировал точными цифрами, прекрасно знал положение на германском рынке и был знаком с германской машиностроительной промышленностью.

На следующий день нарком посетил Штреземана. Тот любезно принял его, но стремился уйти от обсуждения важных вопросов, особенно если они затрагивали далеко идущие намерения Германии в Прибалтике.

Чичерин прямо говорил, что и Германия и Советский Союз могут и должны оказать дипломатическое воздействие на тех, кто стремится раздувать конфликты в этом районе. Штреземан заверил наркома, что у Германии нет каких-либо агрессивных намерений, тем более в Прибалтике.

В полдень у германского министра состоялся малоинтересный прием, гости чванились и больше позировали, чем вели серьезные беседы. А газеты писали восторженные отчеты о приеме, печатали фотографии улыбающихся Штреземана, Вирта. Германская дипломатия нуждалась в большой рекламе.

Чичерин принял в полпредстве массу посетителей. В основном это были промышленники разных масштабов, но одинаково хищные, когда дело касалось коммерческих выгод. Разговоры с ними были не из приятных.

Пришел и Гарриман. Долго полунамеками американец развивал мысль о том, что он и его друзья пользуются в Штатах большим влиянием и могут подготовить общественное мнение Америки в пользу признания Советов, но для него лично важно получить концессию на разработку марганцевых руд.

– Я, – ответил ему Георгий Васильевич, – нахожусь здесь как частное лицо, не имеющее полномочий на ведение переговоров, да я и не вправе самостоятельно решить все эти вопросы и ответа на них, само собой разумеется, дать не могу.

9 декабря рано утром Георгий Васильевич уехал из Берлина во Франкфурт-на-Майне.

На следующий день был у профессора Нордена. Тот, освидетельствовав его, пришел в искренний ужас. Всплескивая руками, он несколько раз повторил:

– Ваше счастье, что вы хоть сейчас соизволили прибыть ко мне: через некоторое время ничего нельзя было бы сделать. Болезнь дошла до крайних пределов, уже начали разрушаться ткани. Я уверен, что вашей болезни уже много лет, только до двадцать пятого года вы ее не замечали.

Георгий Васильевич решил полностью переключиться на лечение. Каждый день выходил гулять, медленно шел по улице, тяжело опираясь на палку. Немного поодаль шли сыщики, официально приставленные для охраны, неофициально – для слежки. Вели они себя грубо, на глазах Чичерина отгоняли прочь желавших поговорить с ним людей. В последние дни пришлось засиживаться в номере. Каждый день стало поступать много писем с различными просьбами и самыми невероятными предложениями. Писали врачи – шарлатаны и известные профессора, прожженные политики и те, кто хотел получить рецепт, как наверняка добиться мировой славы. Чичерин аккуратно отвечал на письма, которые, по его мнению, заслуживали внимания, и, не желая того сам, увеличивал поток корреспонденции.

Далеко за полночь в его номере горел свет. Полулежа на подушках, больной работал. На тумбочке, на кровати, просто на полу лежали материалы документального сборника «Константинополь и проливы».

Работа началась еще в Москве. Тогда не было времени, теперь не хотелось упускать возможности заняться этим полезным делом. Он сверял варианты перевода документов с копией подлинника и часто бывал недоволен: переводчики, видимо, недостаточно хорошо знали свое дело. На гранках и машинописных текстах резкой чертой подчеркивал те места, которые искажали смысл подлинника. Там, где эти искажения были особенно вопиющими, делал свой перевод, выписывая искажения на отдельных листах бумаги. Почти ежедневно он отправлял письма в Москву, в Берлин. В них сообщал о замеченных недостатках в переводе, требуя нового перевода почти всех документов сборника. То, что переводчики именуют «стилистическим вариантом» текста, под его острым взглядом вскрывается как политическая неграмотность, сохранить которую значит нанести вред стране. И лишь в самом конце писем он иногда прибавлял несколько строк о своем здоровье.

Лечащие врачи огорчались: никакие запреты работать но оказывают должного впечатления на больного. Когда же, подчинившись им, Георгий Васильевич прекращал работу, то впадал в такую тоску, что врачи, махнув рукой, соглашались с ним. Они лишь умоляли побольше гулять.

Во Франкфурте Чичерин обошел и объехал все достопримечательные места, побывал в историческом музее. В знак особой любезности его сопровождал сам директор музея д-р Мюллер. Переходя от стенда к стенду, они беседовали о прошлом Германии. Георгий Васильевич был рад представившемуся случаю освежить в памяти историю этой страны. Мюллер усиленно советовал посетить развалины римской крепости Заальбург вблизи Франкфурта – любовь советского наркома к античности была всем хорошо известна. Чичерин охотно поехал туда.

Суета огромного Франкфурта, надоевшие бесцельные прогулки по городу прискучили. Когда все это стало невыносимым, Георгий Васильевич избрал местом прогулок городок Бад-Хомбург. В небольшом аккуратном парке, на краю которого расположена православная церквушка, подолгу сидел на скамейке. Ему нравилась эта церковь, о ней он часто писал друзьям, которые так сурово запрещали ему заниматься политикой.

Болезнь наступала. Она заставила прервать работу. Иногда врачи разрешали нарушать диету и немного полакомиться. Тогда радовался, как ребенок: «Икру мне разрешили, очень ею насладился!»

Снова упадок сил. Врачи гонят из Франкфурта в Баден-Баден. Георгий Васильевич понемногу готовится к отъезду. Он не теряет надежды выбраться отсюда, но не на модный курорт, а в Москву. Он даже настаивает, чтобы в Берлине для него подготовили программу встреч с политиками.

Но 1927 год Чичерин встретил в Баден-Бадене.

Диабет, осложненный другими болезнями, продолжал свое разрушительное действие. Временами Чичерину удавалось поработать, и все же он начал отрываться от большой политики. В последнее время стал замечать, что информации к нему поступает все меньше и меньше. Литвинов настойчиво советует в своих письмах поменьше думать о внешней политике и побольше о здоровье.

Не думать нельзя. Скверно, когда воображаешь наихудшее, отвечает он и в категорической форме требует прекратить публикацию неосторожных статей относительно Прибалтийских стран, не толкать Германию в объятия врагов Советского Союза. Нельзя же в самом деле разрушать собственными руками то, что с таким трудом было достигнуто. Этой теме он посвящает много писем. Он шлет и шлет записки в Москву с советами по различным вопросам международной жизни.

Болезнь прогрессировала, и, казалось, ее невозможно было задержать, сказывалось многолетнее напряжение.

Переезд в Висбаден был согласован с Москвой. Врачи все еще надеялись, что горный воздух Висбадена принесет улучшение. Чичерин соглашался, выбор только один: или ехать в Висбаден, или на все махнуть рукой, ехать в Москву и стать инвалидом.

Февраль 1927 года пробыл в клинике. Врач Жеронн прилагал немалые усилия, чтобы поправить здоровье русского пациента. И впрямь дело пошло на поправку. Георгий Васильевич стал совершать небольшие прогулки в город, а 18 февраля даже принял председателя висбаденского отделения германского общества мира Истеля.

Чичерин внимательно выслушал Истеля и, когда собеседник стал упрекать Советское правительство в том, что оно мало делает для широкого распространения идей пацифизма, сказал:

– Все зависит от того, как понимать пацифизм. В принципе мы реальные пацифисты, не верящие в красивые слова и ведущие практическую политику. Советская политика фактически содействует миру во всем мире.

А что касается международных организаций, то мы считаем, что при нынешних мировых отношениях всякая международная организация даже с принуждением и обязательным решением большинства будет орудием сильнейших держав и в первую очередь будет направлена против Советского Союза. В свое время я тоже думал, что стеной из резолюций можно оградиться от пушек.

Они ни о чем не договорились, и Истель раскланялся, оставив на столе, груду брошюр. Читать их Чичерин не стал, а завернул в бумагу, перевязал бечевкой и отправил в Берлин для возможного использования. Вместе с этими материалами были отправлены и гранки сборника «Константинополь и проливы» – врачи на этот раз категорически требовали, чтобы он больше отдыхал.

В марте наступило значительное улучшение. Предстояло еще дополнительное лечение, может быть, даже поездка во Францию.

«Не мог бы я сначала проделать берлинские приемы, а потом контрольное пребывание в клинике?» – спрашивает он совета у друзей. В письмах снова тоска по работе, нетерпеливое желание возвратиться на передний край советской дипломатии. С новым чувством бодрости он читает статьи в советской печати, из писем знакомых узнает о новостях в НКИД. Наркомат иностранных дел, его детище, выпестованное им по прямым указаниям ЦК партии и Ленина, постоянно приковывает его внимание.

Он решает, не заезжая в Берлин, ехать на юг Франции, может быть, это поможет быстрее восстановить здоровье, вырваться из рук врачей и возвратиться в Москву: он рвется к бурной деятельности. По его просьбе из полпредства в Берлине стали присылать больше материалов, увеличивалась и его почта, расширялись границы рабочего дня.

Чичерину издалека все отчетливее представляется, что за время его отсутствия плохо осуществляются ленинские указания по внешней политике. Его очень возмутила попытка Бухарина, Рыкова «подправлять» внешнеполитическую линию, а на деле разрушать благоприятные факторы, к каким принадлежали прежде всего отношения с Германией. Ведь разорвать Рапалльское соглашение мечтают враги, этого только и надо, например, Лондону, где в изобилии вынашиваются антисоветские планы. С полной определенностью можно предполагать, что курс на Англию в ущерб Германии непоправимо вреден.

«Я протестую против этого наивного и вредного самообольщения», – писал он Сталину и Рыкову. И когда встретил пренебрежение к своему протесту, он со свойственной ему принципиальностью послал Сталину и Рыкову новое, еще более категоричное письмо. Исчерпав все доводы, с болью и возмущением он заявляет в этом письме: «Я еду в Москву, с тем чтобы просить об освобождении меня от должности Наркоминдела».

Висбаден готовился к бетховенским дням, и в город каждый день прибывали музыканты и артисты. Прибыл известный музыкант Отто Клемперер. С ним Чичерин долго спорил о Бетховене.

Чичерин слушал его концерты, но «бурнопламенного Бетховена», которого хотел раскрыть этот пианист, не нашел и вполне согласился с высказыванием знатоков, что в его исполнении «больше Клемперера, чем Бетховена».

Еще сильнее привела его в раздражение купленная в Висбадене книга Шуринга о Моцарте. Она возмутила до глубины души.

– Подумать только, – почти выкрикивал он Клемпереру, – Шуринг вместе со всеми филистерами хочет урезать конец «Дон-Жуана». Филистериссимус!

Висбаден был пронизан музыкой, гремели симфонии великого Бетховена, здесь была поставлена опера «Фиделио». Концерты давались прямо в отеле. Чичерин не пропускал ни одного.

26 марта, возвратившись в отель из театра, он нашел на столе свой паспорт с французской визой. Можно было собираться в путь.

Франция… Лазурный берег, Сан-Рафаэль, беспредельно чистое голубое небо, залитые солнцем виноградники. Но тут же рядом враги: ненавидящие Советский Союз французские буржуа, потерявшие свои капиталы и вышвырнутые из России белоэмигранты, грызущиеся между собой, но единые в своей ненависти к Советской власти.

Французское правительство по-прежнему затягивало переговоры об окончательном урегулировании отношений с СССР, не шло ни на какие уступки и хотело только брать. Это французские представители организовали в Шанхае и Пекине налеты на советских представителей, цинично заявив, что налеты были организованы ввиду какой-то «большевистской агитации» на французских концессиях в Шанхае. Французские буржуа доходили до нелепостей: требовали прекратить коммунистическое международное движение. Они продолжали сколачивать антисоветские блоки, оказывали давление на Югославию, принуждая ее отказаться от установления дипломатических отношений с Советским Союзом.

Таково было положение, когда во Францию прибыл советский нарком. Здесь никто из официальных лиц не спешил с ним встретиться, а уж если и состоялись такие встречи, то собеседники говорили больше о состоянии его здоровья, погоде и о долгах России.

Георгий Васильевич предпочитал встречаться с простыми французами. Он подолгу разговаривал с ними о жизни в Советском Союзе, о советской политике. Беседы доставляли ему наслаждение. Приезжали французские коммунисты, навещали его старые друзья по партийной работе в довоенный период. Но многих уже не было в живых, а иные перешли в лагерь врагов. Появились новые лица – в основном, из интеллигенции, поклонники Шпенглера.

Георгий Васильевич, ободренный наступившим улучшением здоровья, много работал. Одних только газет читал по 20–30 в день.

Ни с чем не сравнимую радость доставила ему поездка 16 апреля к Анри Барбюсу. Там он встретился с Марселем Кашеном и Вайян-Кутюрье. Барбюс оживленно рассказывал о своих творческих планах, о намерении поехать в Китай. Чичерин отдыхал душой. Беседа с веселыми, искрометными шутками, сдобренная блестящими французскими афоризмами, радостно возбуждала. В заключение Барбюс поделился планами объединения всей творческой интеллигенции для борьбы за новое, прогрессивное, человеческое. Георгий Васильевич оживленно подхватил эту мысль и как бы в раздумье заметил, что не прослеживает пока четкой линии между тактикой и программой.

– Тактика по отношению к интеллигентским читателям, – заметил он, – должна быть весьма гибкой, но программа должна быть партийной, не эклектической.

Расстались тепло, с надеждой встретиться в недалеком будущем.

С южного берега Франции Чичерин переехал в Париж. Здесь новые люди, новые встречи, беседы, споры.

24 мая он у Пуанкаре. Тот осыпал обильными упреками: Советское правительство не хочет разрешить проблему царских долгов, русские коммунисты поощряют французских, помогают им бороться с законным правительством. И все в том же роде.

Через день встреча с военным министром Пенлеве и вновь поток жалоб на французских коммунистов. Чичерин корректно выслушал министра и заметил:

– Когда я проезжал через Авиньон, то на площади Жоржа Клемансо на подножии статуи Республики прочитал фразу из речи происходившего из Авиньона члена Конвента приблизительно такого содержания: «Франция создает законы для всех народов, и все народы подчинятся законам Франции». Никогда Советское правительство таких фраз не произносило.

Пенлеве прекратил свои наскоки.

Больше всех был, пожалуй, неприятен Бриан – пронырливый делец от политики, пытавшийся на международной арене лавировать между СССР и Англией, а на национальной арене между правыми и левыми. Из бесед с ним стало понятно, что Париж хотел бы наладить отношения, но внутренняя реакция сопротивляется, настаивает на выполнении нереальных требований, вроде признания царских долгов. И все же имелись признаки в пользу Москвы.

Георгий Васильевич часто и подолгу гулял по улицам Парижа, навещая старые знакомые места. Однако Францию покинул с легким сердцем: впереди ждала Родина, любимая работа!

В Баден-Бадене 7 июня нарком навестил Штреземана. Немецкий министр иностранных дел сообщил печальную новость: в Польше белогвардеец Каверда убил Войкова. Министр с деланным сочувствием подчеркнул, что обстановка складывается не в пользу Советского Союза. Говорил он много и на различные темы. Высказал интригующее предположение, что Франция идет на сближение с Германией, ругал литовское правительство, которое, по его словам, само не знает, чего хочет: то заигрывает с Берлином, то предпринимает антинемецкие акции, например, выселение немцев из Мемельской области. И конечно, не было недостатка в заверениях в дружбе к России. Это не помешало ему дать понять, что Германия не собирается расширять торговлю с русскими и предоставлять им кредиты.

Штреземан был артистически любезен, проводил наркома до выхода и уже на улице долго демонстративно тряс ему руку на глазах у собиравшейся публики.

16 июня состоялась краткая беседа с рейхсканцлером Марксом. Канцлер много говорил о хороших отношениях и только о кредитах ни слова. Однако подчеркнул, что Германия готова к экономическому сотрудничеству с СССР и, несмотря на статью 16-ю Устава Лиги наций, постарается в случае опасности не пропускать никаких войск через свою территорию.

В начале июля Георгий Васильевич съездил к профессору Нордену во Франкфурт и наконец выехал в Москву.