Текст книги "Чичерин"

Автор книги: Анатолий Сергеев

Соавторы: Станислав Зарницкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Дела не позволили Георгию Васильевичу заняться собой, и только 9 октября он обратился к известному врачу Клемпереру. Однако это не помешало ему на следующий день пожаловаться в полпредство, что его плохо снабжают иностранной прессой, он не получил ни французской «Тан», ни английской «Дейли телеграф».

Георгий Васильевич и в клинике продолжал интересоваться международными событиями, особенно ходом Локарнской конференции.

Клемперер протестовал против пренебрежительного отношения пациента к лечению, рекомендовал ему переехать в Висбаден на минеральные источники. Но Висбаден – в зоне французского контроля, поэтому пришлось запросить Париж. Через несколько дней поступил ответ, что французские власти берут на себя все заботы о безопасности советского наркома.

16 октября нарком выехал в скучный Висбаден. Деятельному, энергичному человеку было здесь очень тягостно. «Только попав в здешнее стоячее болото, без обычных стимулов извне, я вижу, до какой степени я разбит и утомлен…» – писал он.

И все-таки снова политика! Без нее жизнь пуста и утомительна. Политика давно захватила его целиком, вытеснив все стремления и помыслы. От нее нельзя отказаться, даже будучи больным.

В висбаденском «стоячем болоте» продолжалась его деятельность. Он не мог пожаловаться на отсутствие внимания к себе. Особенно одолевали журналисты. Они без приглашения лезли в номер гостиницы «Четыре времени года», где он остановился, дежурили у подъезда, подкарауливали во время прогулок. В газетах то и дело появлялись вымышленные интервью. Часто, прочитав такое интервью, Чичерин хватался за голову и брался за перо, чтобы писать сердитое опровержение. Он жаловался Крестинскому: «Когда принимаешь журналистов, они врут, а когда не принимаешь журналистов, они… тоже врут. Не знаю, что хуже».

Его не покидала мысль, как бы поскорее наладить отношения с Польшей.

Вытерпеть курс лечения оказалось невозможным.

23 октября Чичерин в записке Крестинскому умолял похлопотать перед Москвой, чтобы ему разрешили прервать лечение и хотя бы на ноябрьские праздники приехать в Берлин. Не дождавшись согласия, после недолгих колебаний он решил самовольно выехать из Висбадена. И тотчас же болезнь забыта, настроение бодрое, почти веселое.

7 ноября Чичерин уже у ответственного чиновника германского МИД Криге. Они долго беседовали о Локарнских соглашениях. Георгия Васильевича особенно интересовала связь этих соглашений со статьей 18-й устава Лиги наций. Криге не скупился на объяснения.

– Если происходит спор между Германией и Польшей, этот спор разбирается советом Лиги наций, причем Германия и Польша не голосуют. Если остальной состав совета Лиги наций примет единогласное решение, таковому приходится подчиниться. Но если Германия оттянет от остальных хоть один голос, обязательного решения нет и могут быть начаты военные действия. В таком случае вступает в силу франко-польский союз; в силу статьи второй пакта Франция в таком случае имеет право помочь Польше и напасть на Германию. Англия же не обязана в таком случае вступаться за Германию против Франции, статут Лиги наций перестает применяться, и каждое государство поступает как хочет. Наша надежда заключается в том, что в таком случае СССР выступит на стороне Германии, и на этом именно казусе основаны пожелания некоторых националистов относительно создания германо-советского союза, равносильного по своему содержанию франко-польскому.

Шарады западных политических интриганов отлично подтвердили ленинскую характеристику Версальского мира, заложившего непримиримые противоречия в Европе. Теперь империалистические группировки готовы вцепиться друг другу в горло, если нельзя разрешить свои противоречия за счет Советского Союза, – отметил нарком.

В тот же день Георгий Васильевич был на приеме в советском полпредстве. Гостей собралось около 800 человек, среди них рейхсканцлер Лютер, министр иностранных дел Штреземан, генерал фон Сект, германский посол в Москве Брокдорф-Ранцау, представители финансовых и торговых кругов, журналисты, весь дипломатический корпус, за исключением американского посла. «Прием, – писала на следующий день одна из немецких газет, – оставил впечатление огромного общественного события, которое так редко можно увидеть в послевоенные годы даже в таком имеющем мировое значение городе, как Берлин».

Но Чичерин отнюдь не в восторге, ему не удалось выполнить задуманных планов. Суматоха и толчея при большом стечении гостей мешали беседовать откровенно.

Все же из доверительных бесед с некоторыми знакомыми он узнал, что германское правительство усиленно распространяет слухи, будто Советский Союз примирился с Локарно, хотя всем было ясно видно, что соглашения, заключенные в этом городе, своим острием направлены против Советского Союза. Беспочвенные утверждения немцев были похожи на провокацию. На следующий же день в письме в Москву нарком предложил усилить разоблачительную кампанию против локарнского сговора империалистических держав.

В Висбаден Георгий Васильевич уехал лишь 9 ноября. Утром в день отъезда ему показали только что поступившее анонимное письмо, в котором говорилось, что на наркома готовится покушение. Георгий Васильевич прочитал его и преспокойно уехал на вокзал.

В Висбадене ничего не изменилось. Потянулись дни со строгим режимом и надоедливыми, унылыми процедурами. Жизнь скрашивалась лишь неотнятой возможностью читать и писать. Скоро он закончил изучение Локарнских соглашений и написал подробные письма с их детальным анализом. А тут подоспело согласие Москвы на поездку во Францию с заездом в Париж. Был установлен также и обратный маршрут через Берлин и Ригу, а через неделю было сообщено, что можно заехать и в Ковно.

Во Францию Чичерин выехал тайно. Предосторожность была отнюдь не лишней. Слухи о готовящемся покушении становились все более упорными, казалось, угроза, о которой говорилось в анонимном письме, могла оказаться не пустой. Позже, когда на территории Советского Союза был арестован один из белогвардейских агентов, выяснилось, что в течение всего времени пребывания наркома во Франции ему угрожала серьезная опасность.

В год дипломатического признания Советского Союза многими странами усилилась террористическая деятельность эмигрантской контрреволюции, пытавшейся ухудшить отношение капиталистических стран с Советским Союзом. Был совершен ряд покушений на советских дипломатических работников. Очередной жертвой белоэмигрантов был намечен Чичерин.

Под предводительством бывшего великого князя Андрея Владимировича на юге Франции рыскали террористы-белогвардейцы из «Активной группы по борьбе с большевистским движением во Франции». Группа, как и парижская организация, имела задание обнаружить местожительство советского наркома и уничтожить его. Первую часть своего заговора террористы решили без затруднения, тем более что это легко было установить из газет. Вторая часть их кровавой затеи, к счастью, не удалась: Эльвенгрен, Вяземский и Волошин, на которых возлагалось это преступное задание, прозевали отъезд наркома в Париж.

Столица Франции, оправившаяся от военного времени, поражала посетителей множеством автомобилей и разнообразием обильных ночных реклам. Но за этой блестящей вывеской скрывалась трудная жизнь. От Чичерина все это не ускользнуло, он заметил обеднение населения.

Чичерин несколько раз встретился с Брианом. Французский министр упорно убеждал наркома в необходимости для Советского Союза вступить в Лигу наций. Разговоры на эту тему были скучно однообразны.

– Войдя в Лигу наций, – говорил Чичерин, – мы должны по всем вопросам занимать известную позицию… Мы не отказываемся участвовать в экономической конференции и конференции по разоружению, сохраняя все-таки нашу отрицательную позицию к самой Лиге наций.

Бриан не исключал отдаленной возможности более тесных отношений между Францией и Советским Союзом на основе, как он говорил, союза двух демократий. Но дальше отвлеченных рассуждений дело не шло.

5 декабря берлинское полпредство сообщило приятную новость: Чичерин избран на XIV съезд партии делегатом от партийной организации НКИД. Не откладывая дела в долгий ящик, Георгий Васильевич начинает готовиться к выступлению на этом съезде, усиливает переписку с полпредством в Берлине, откуда ему направляется международная и другая информация, а также необходимые материалы. Между прочим, Крестинский сообщил, что Штреземан выражает большое недовольство по поводу встречи Чичерина с министром иностранных дел Брианом.

В Париже состоялась еще одна более важная для советской дипломатии встреча. Сюда прибыл турецкий министр иностранных дел Тевфик Рюштю-бей, чтобы подписать советско-турецкий договор, переговоры о котором велись в течение всего 1925 года. Он говорил о желательности еще большего улучшения советско-турецких отношений, о чувстве личной симпатии турок к советскому наркому, который так много сделал для укрепления этих отношений.

– Новая Турция, – сказал он, – в настоящее время стремится по образцу СССР активно участвовать в борьбе азиатских народов против угрожающего им всем империализма.

В ответ Чичерин выразил твердое убеждение в ценности договора для советского и турецкого народов, готовность Советского правительства сделать все для улучшения добрососедских отношений между обеими странами.

17 декабря в Париже без особой торжественности, по-деловому, был подписан советско-турецкий договор. Реакция со стороны западных кругов была весьма бурной. Во французских политических кругах договор расценили как очередной удавшийся Советскому Союзу подкоп под Лигу наций, но сделать нельзя было ничего, договор стал реальностью.

Вскоре Чичерин благополучно выехал в Берлин. Покушение белогвардейцев на парижском вокзале не состоялось.

Сразу по приезде Чичерин послал визитные карточки Лютеру и Штреземану, давая понять, что на беседы не напрашивается, однако в порядке любезности сообщает о своем прибытии. На следующий день вопреки дипломатическому протоколу к нему прибыл Штреземан: так велико было его нетерпение узнать, о чем же все-таки Чичерин разговаривал с Брианом в Париже. Ушел он явно разочарованный. Ему казалось, что советский нарком что-то не договаривает и отделывается от него салонными любезностями.

Трогательной была встреча с Оскаром Коном, который в 1908 году защищал Чичерина перед прусским судом, а ровно через десять лет вел с ним по прямому проводу беседы о революционных событиях в Германии. Теперь Оскар Кон работал юрисконсультом в советском полпредстве.

22 декабря Чичерин выехал в Ковно. Визит советского всемирно известного политического деятеля вызвал здесь повышенный интерес. Литовское правительство хотело использовать визит как некий контрбаланс визиту советского наркома в Варшаву. Поэтому прием, оказанный Чичерину в Ковно, превзошел своей пышностью прием в Варшаве.

В 12 часов ночи нарком покинул Ковно. Отъезд ознаменовался неприятным событием: в Ковно вспыхнул чудовищный пожар, огромное зарево колыхалось над городом, освещая мрачный полог ночного неба. Некоторые усмотрели в этом дурное предзнаменование, и в последующие дни газеты усиленно раздували тревожные чувства обывателей, связывая воедино два факта: визит большевистского комиссара и страшный пожар.

Приезд наркома в Латвию был как нельзя кстати. Здесь активно действовали англичане, они усиленно вели антисоветскую кампанию. Визит Чичерина, конечно, не мог тотчас же обезвредить их подрывную деятельность, но мог способствовать установлению лучших отношений между СССР и Латвией, тем более что к этому, кажется, склонялось латвийское правительство.

Встреча Чичерина в Риге, правда, была менее пышной, чем в Ковно, но и здесь все было обставлено весьма торжественно.

Тяжелый протокольный день завершился приемом в Доме Черноголовых, организованным в его честь латвийским правительством.

После одного из тостов Чичерин произнес ответную речь. Присутствующие онемели от изумления: советский нарком говорил на чистейшем латышском языке. И хотя в самом выступлении не было чего-либо сверхособенного, оно то и дело прерывалось горячими аплодисментами…

Закончилось трехмесячное пребывание наркома за границей, но еще долго зарубежные газеты откликались на события, связанные с поездкой советского наркома. Чичерин никому ничего не обещал, ни с кем не вел переговоров, но каждый третий подозревал что-то, стремился разгадать дипломатическую тайну и своими действиями давал новые поводы к новым догадкам и домыслам.

Прибыв в Москву, Георгий Васильевич сразу же по своему обыкновению включился в работу. 27 декабря он выступил на XIV съезде партии. При его появлении на трибуне все делегаты встали и в зале долго не стихала овация: съезд приветствовал Чичерина и в его лице отдавал дань успешно претворяемой в жизнь активной ленинской внешней политике.

31 декабря 1925 года XIV съезд избрал Г. В. Чичерина членом Центрального Комитета ВКП(б).

Глава девятая
«ЕЩЕ ОРУЖЬЕ ЦЕЛО»

Зима 1926 года с ее морозами показалась Георгию Васильевичу, вернувшемуся из западных стран, очень суровой. Пальто не грело, шарф, которым он по привычке старательно укутывал горло, не помогал. Он мерз не только на улице, но и в своем кабинете, где, как в былые годы, допоздна засиживался за работой.

Первое время Чичерин чувствовал себя довольно сносно. Может быть, болезнь отступила или он сжился с ней. Так или иначе, но упорный, всепоглощающий труд помогал.

Порядок работы наркома был прежний: чтение сообщений послов, материалов печати, затем подготовка и обсуждение на коллегии различных текущих вопросов, беседы с заведующими отделами, приемы дипломатов и представителей советских учреждений и организаций.

В течение дня нарком делал специальные пометки на четвертушках бумаги, а по окончании рабочего дня, точнее после 2–3 часов ночи, приглашал стенографистку и диктовал записки в ЦК партии, в правительство, готовил ответы на письма, проекты нот, замечания и указания членам коллегии и другим сотрудникам, а нередко и статьи в советскую печать. Все это расшифровывалось за ночь, а к утру тщательно проверенные материалы, с которыми уже успевали познакомиться соответствующие заведующие отделами и члены коллегии, раскладывались на рабочем столе в ожидании подписи наркома.

Работы было много. В январе 1926 года Советский Союз пригласили принять участие в конференции по разоружению. Согласие было дано, но затянулась переписка о месте переговоров, поскольку намерение провести такую конференцию в Швейцарии наталкивалось на все еще не урегулированный конфликт, возникший в результате убийства Воровского.

В это же время остро встал вопрос о приеме Германии в члены Лиги наций, что не могло не затронуть советско-германские отношения. Внушала серьезные опасения наметившаяся на недружественной для СССР основе возможность сближения Германии с Францией. В случае такого сближения Франция намеревалась интриговать Германию, толкая ее против Советского Союза. Пренебрежение этими опасностями грозило ухудшить советско-германские отношения.

Заботили наркома и отношения с Польшей, которым грозило ухудшение вследствие прихода к власти реакционных элементов. В Варшаве носились с планами сколачивания антисоветского прибалтийского блока.

Так нити международной политики затягивались в один запутанный клубок сложных противоречий. Нужна была максимальная бдительность, чтобы не допустить использования складывающейся обстановки против Советского Союза.

Конечно, можно было работать меньше. Наркомат окреп, многие сотрудники выросли до уровня зрелых политических деятелей. О временах 1918 года вспоминали как о древней истории. Казалось странным слышать, что тогда нарком был и руководителем и исполнителем.

Коллегия НКИД стала тем регулярно, почти ежедневно действующим органом, где в жарких спорах рождались контуры важных внешнеполитических решений.

Чичерин не ослабил темпов работы, проводил совещания, принимал посетителей, часто встречался с иностранными послами. Как и раньше, шутил, иронизировал, спорил, разъяснял. Словом, оставался прежним, каким его привыкли видеть всегда.

2 мая 1926 года приехавший из Германии профессор Норден осмотрел Чичерина и нашел, что здоровье его пациента значительно ухудшилось. Необходим повторный курс лечения.

Чичерин выслушал советы профессора, чтобы через день забыть о них. По-прежнему дни и ночи просиживал он в своем кабинете. Временами даже забывал, что другие люди работают иначе, и раздражался, когда поздно вечером не мог дозвониться до нужного ему сотрудника и приходилось вызывать его из дому.

Как-то в субботу вечером возник один из многочисленных дальневосточных вопросов. Георгий Васильевич решил узнать, что предпринято. Оказалось, что сотрудник, занимавшийся им, отложил дела на понедельник и уехал отдыхать в Пушкино. По приказанию наркома его разыскали и привезли в Москву. Чичерин посмотрел на него и не без иронии заметил:

– У англичан есть такое понятие – weekend, когда люди забывают о своих обязанностях и уезжают за город. Так вот существует такое крылатое выражение: если хотите напасть на Англию, то нападайте тогда, когда начинает weekend, до понедельника никто и пальцем не шевельнет.

Кое-кому такая требовательность наркома была не по душе, на него стали жаловаться. Чичерин искренне недоумевал: ведь дело должно быть выше личных интересов.

Сам он отказывался от многого. Вот врачи требуют, чтобы он бывал на воздухе, двигался. Для Чичерина это было проблемой. Решил он ее по-своему: по вечерам выходил на Кузнецкий мост в стареньком, наглухо застегнутом потертом пальто, в котелке, с тросточкой. Прогуливался возле здания НКИД. Но скоро прохожие стали узнавать его и по всему пути следования собирались группами. Было неприятно, он поеживался, ускорял шаг и часто, не закончив прогулки, скрывался в подъезде наркомата. Пришлось отказаться от таких прогулок. Тогда он придумал себе другое, стал своим собственным «курьером»: записывал на листочках бумаги те или иные соображения, а затем, запечатав их в конверт, поздно вечером разносил по кабинетам сотрудников, с тем чтобы, придя на работу, они могли сразу приступить к подготовке нужного дела. Каково было удивление сотрудников, задержавшихся на работе, когда к ним входил нарком и молча клал на стол пакет со своими указаниями. Ночные прогулки наркома быстро стали предметом шуток. Георгий Васильевич не сердился, так как знал цену шутки и считал, что лишний анекдот не подорвет его авторитета.

С середины 1926 года, несмотря на весь стоицизм, интенсивность работы Георгия Васильевича резко упала, значительно сократилось количество документов, написанных им самим, все реже появлялись его статьи в печати.

В разговорах с ближайшими сотрудниками у Георгия Васильевича стали проскальзывать грустные нотки, казалось, что-то сковывало его мысль, мешало. И вдруг вспышки гнева по пустякам, на которые он никогда раньше не обращал внимания. Видимых причин к этому нет, и многие склонны объяснять это повышенной чувствительностью, вызванной болезнью и огромной нагрузкой.

Пока все это носило эпизодический характер. Георгий Васильевич не менялся, по-прежнему с большим искренним оптимизмом переписывался с пионерами и красноармейцами. Трогательные симпатии проявлял к тамбовским землякам. Многие шли к нему за помощью, за советами. И он никогда никому не отказывал.

Вот он хлопочет о пенсии для правнучки полководца Александра Суворова, который был «инициатором внесения массового момента в стратегию и тактику, и можно даже сказать, что тактика нашей гражданской войны является во многом прямым продолжением методов Суворова».

Мало кто из его современников знал, что он пишет стихи, музыкальные произведения. Его интересовала молодежь, он даже завидовал ей. Однажды с грустью заметил о Горьком: «Его страстно влечет новая жизнь… Нужно лишь найти пути к ней, это нелегко для тех, кто не является с детства частью этой жизни, какой являются наши комсомольцы. Максим Горький страстно желает быть внутри этой жизни».

Чувства хорошей зависти к молодежи Чичерин пытался изобразить в стихах:

 
Невольною улыбкой вас встречаю,
Улыбкою счастливой, как заря.
Смотрю на вас и сам, как вы, пылаю —
Я снова юн, как вы, на вас смотря.
 

Редакция журнала «Прожектор», куда он однажды послал стихи, не пощадила чувства автора: напечатала дружеский шарж. Чичерин был изображен просителем перед редакторскими дверьми, на шляпе цветы, в руках пышный букет. И надпись: «Новые поэты – Г. В. Чичерин и Ю. Ларин. Их стихи за недостатком места приведены не целиком, а лишь в выдержках».

Чичерин больше своих стихов никуда не посылал, хотя от писания стихов «для себя» не отказался.

В занятиях музыкой Георгий Васильевич был значительно удачливее. Признания музыкальной даровитости Чичерина можно найти во многих мемуарах его современников. Он любил и понимал музыку, а в исполнении музыкальных пьес и сам достиг большого искусства. Латвийский посланник К. Озолс вспоминал: «Однажды по случаю концерта в Москве известного немецкого пианиста германский посол граф Брокдорф-Ранцау устроил diner [49]49
  Обед ( франц.).


[Закрыть]. Приезжий пианист сыграл, не помню, какую вещь, после него за рояль сел Чичерин и, как бы шутя, повторил то, что исполнил маэстро, и это вышло даже лучше – любитель Чичерин превзошел профессионала».

Георгий Васильевич собрал солидную нотную библиотеку. Была у него также небольшая, но содержащая все значительное, что было написано классиками, библиотека. Здесь же сочинения Ленина, книги по истории, сборники документов, журналы. Библиотека регулярно пополнялась новыми произведениями. Книги Георгий Васильевич расставлял в определенном порядке, терпеть не мог, когда их брали без его ведома. Один из секретарей в служебном дневнике, заведенном по указанию наркома, как-то записал: «После нескольких инцидентов с книжным шкафом я к нему и близко не подхожу и боюсь его как черт ладана».

Об энциклопедической эрудиции советского наркома ходили легенды. Некоторые вообще считали, что нет такого вопроса, на который бы он не дал исчерпывающего ответа. Его богатые знания были результатом большого систематического и многолетнего труда.

На протяжении всей жизни, начиная с детских лет, самым любимым занятием Георгия Васильевича было изучение энциклопедий и различных справочников. Весной 1926 года вышел в свет первый том Большой Советской Энциклопедии. Редактор издания О. Ю. Шмидт прислал этот том Чичерину. Чтение такой, казалось бы не особенно занимательной, книги доставило наркому истинное удовольствие, он прочитал ее от начала до конца.

«Позволю себе, – писал он Шмидту, – обратить Ваше внимание на то, что энциклопедии существуют для наведения справок, справки же бывают нужны независимо от монархического или республиканского характера упоминаемых действующих лиц. Если я занят какой-нибудь работой или мне нужно навести справку относительно какого-нибудь римского императора, то энциклопедия меня не удовлетворит, если я этого римского императора в ней не найду. У Вас, например, отсутствует император Аврелиан, сыгравший, однако, довольно видную роль в период борьбы императорской власти против преторианцев. А под «Аббасом» у Вас упомянуты только Аббасиды, и совершенно не упомянуты персидские шахи того же имени, а также не упомянут хедив Аббас Хильми. Дальше у Вас пропущен, например, Адли-паша, сыгравший чрезвычайно видную роль в последнем периоде истории Египта. Не упомянуты адамиты, сыгравшие видную роль в период отпочкования крайних левых течений от гуситов. Из спартанских царей Агисов упомянут только Агис IV. Между тем некоторые его предшественники того же имени играли роль во время персидских войн и Пелопоннесской войны. В самом тексте нужно избегать гипербол, производящих несерьезное впечатление. Житие протопопа Аввакума написано чрезвычайно живо, но совершенно недопустимо называть его одним из шедевров мировой литературы. Если Вы ясно помните текст этого жития, Вы поймете, что такая квалификация просто чудовищна».

Разносторонняя одаренность Чичерина, его увлеченность музыкой, литературой, искусством привлекали многих, с ним стремились устанавливать не только деловые, но и личные контакты. Среди иностранных дипломатов, поддерживавших тесные отношения с Георгием Васильевичем, наряду с германским послом Брокдорфом-Ранцау, о котором уже упоминалось, был литовский посланник Юргис Балтрушайтис. Но интересно отметить, что любезные отношения с ними никоим образом не влияли на политические позиции. Чичерин всегда помнил, какие государства они представляют. Однажды Ранцау обратился в НКИД с просьбой, чтобы нарком немедленно принял его по неотложному делу. Чичерин был занят и просил передать, что примет его только на следующий день. Посол упорствовал, тогда нарком согласился принять, но не раньше 12 часов ночи. В назначенное время Чичерин прошел в кабинет и попросил к себе визитера, но посла не оказалось, а на запрос по телефону из посольства сообщили, что г-н посол только что выехал. Действительно, в четверть первого ночи Ранцау прибыл в НКИД. Когда о его прибытии доложили, нарком ничего не сказал, молча оделся и с тростью в руке вышел через боковую дверь. Вернулся он к двум часам ночи. Все это время посол терпеливо дожидался, и, когда секретарь ввел его к наркому, оба сделали вид, что ничего не произошло. Спустя несколько лет Чичерин так объяснил этот инцидент:

– Я очень хорошо помню этот случай. Дело в том, что посол, будучи недоволен тем, что я не сразу согласился принять его в тот же день, упорно настаивал на приеме. Я решил ему назначить прием в 24 часа, то есть ни сегодня, ни завтра. Как видно, посол решил наказать меня за это опозданием на 15 минут, а ведь дипломаты, особенно немцы, очень пунктуальны. Ну, раз он меня наказал на 15 минут, я решил наказать его на два часа.

На беседы с наркомом вообще шли весьма охотно даже те, кто не питал симпатий к советскому строю. «Вести знакомство с Чичериным, – воскликнул как-то французский сенатор де Монзи, – это значит испытывать чисто дилетантское наслаждение, какое должен был испытывать Эрнест Ренан на обедах у Гонкуров!..»

Болезнь препятствовала теперь Чичерину поддерживать обширный круг знакомств, все чаще приходилось отказываться от встреч. В конце августа болезнь обострилась. Нужно было вновь начинать лечение. В Берлине знали об этом, его ожидали, причем стремились подчеркнуть нетерпение видеть русского наркома. В сообщениях полпреда Крестинского настойчиво повторялась одна и та же фраза: чиновники, промышленники, журналисты назойливо спрашивают: когда ожидать Чичерина? Официально уже объявлено, что нарком едет в Германию не для переговоров, а для лечения, но это малоубедительно. Граф Брокдорф-Ранцау по личным соображениям поставил свое возвращение из отпуска в Москву в зависимость от приезда Чичерина в Берлин и тянул с выездом.

С поездкой Чичерина германское правительство связывало довольно замысловатую дипломатическую игру. Берлин вел переговоры с Парижем о финансовой помощи, добивался прекращения оккупации, возвращения Саара, ликвидации союзнического контроля. Всякий раз, когда партнеры напоминали о том, что Германия должна гарантировать свои восточные границы, атмосфера накалялась. Немецкие дипломаты требовали возврата Польского коридора и пытались всячески осложнить отношения между Прибалтийскими странами. Приезда советского дипломата одни ожидали с искренней надеждой на улучшение обстановки, другие – с коварным желанием пошантажировать слабовольных демонстрацией «сердечного согласия» с Советским Союзом.

В это же время возник еще и другой вопрос, который занимал Чичерина: это советско-турецкие отношения.

Иностранная печать усиленно распространяла слухи, что наступил кризис в русско-турецких отношениях. Дипломатические обозреватели, не в малой степени виновные в распространении этих слухов, делали вывод, что началась кампания за отрыв Турции от Советского Союза. Поговаривали, что английское правительство боится, как бы Турция не привлекла на свою сторону Персию и, вступив в тесный союз с Россией, не блокировала черноморские проливы, усилив свое влияние на Балканах. В свою очередь, Турцию запугивали возможностью войны с Италией, тоже питающей надежды на усиление своего влияния в Балканских странах.

Казалось, все шло как в хорошо поставленной пьесе. Начали поступать сведения, что турецкое правительство колеблется, оно серьезно задумалось, как если бы намеревалось изменить отношения с Россией. И вдруг известие: д-р Тевфик Рюштю-бей, министр иностранных дел Турции, сделал Чичерину предложение посетить Анкару.

10 ноября пришло не менее интригующее сообщение, что Рюштю-бей выехал с группой дипломатов в Константинополь, якобы для отдыха и по своим личным делам. Когда газеты строили всевозможные догадки, турецкий крейсер «Гамидие», на борту которого находился Рюштю-бей, на полных парах шел к Одессе.

11 ноября одесские газеты сообщили, что с утренним поездом прибывают нарком Чичерин и уполномоченный Наркоминдела при Совнаркоме УССР А. Г. Шлихтер. К приходу поезда масса людей устремилась на вокзал. Одесситы хотели собственными глазами увидеть человека, ставшего почти легендарным.

Поезд запаздывал. Над головами встречавших раскачивались наскоро написанные транспаранты, алые пятна знамен скрашивали серость ноябрьского утра. На перроне шныряли юркие фоторепортеры. Операторы одесской кинофабрики размещали свою громоздкую аппаратуру, чтобы заснять короткометражный фильм «Чичерин в Одессе».

Поезд еще не успел остановиться, как в дверях вагона появились Чичерин и Шлихтер. С ними прибыл и турецкий посол Зекиа-бей. Многоголосое «ура!» взорвалось над перроном, толпа пришла в движение, все устремились вперед. Чичерин кому-то жал руки, кому-то кивал головой, кому-то говорил «здравствуйте», а сам, стараясь быть незаметным, настойчиво пробирался к выходу. Толпа нехотя расступалась перед ним.

Когда позже один корреспондент показал Георгию Васильевичу свое сообщение о встрече наркома, в котором имелись слова: «Одесса приветствовала выдающегося деятеля советской дипломатии», – Чичерин безжалостно вычеркнул их и вписал: «Одесса в лице тов. Чичерина приветствовала Советское правительство».

Турецкий посол не без умысла сообщил корреспонденту ТАСС, что «посещение крейсером «Гамидие» одесского порта является ответом на визит, нанесенный летом 1926 года Константинополю двумя советскими эскадренными миноносцами Черноморского флота. Министр иностранных дел Тевфик Рюштю-бей воспользовался случаем, чтобы посетить Советский Союз совместно с женой и дочерью».