Текст книги "Продолжение легенды"

Автор книги: Анатолий Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

ШИШКА

Я медленно укладывал в свой потрепанный чемоданчик носки, рубашку, мыло, а сам все силился вспомнить: что я забыл самое главное? Что-то очень ценное, интересное и важное, и я никак не могу вспомнить, что же. Потом вспомню, да будет поздно…

Вдруг мне почудилось, что Захар Захарыч пристально и зорко следит за мной. Я молниеносно обернулся. Он спал по-прежнему, подложив под щеку ладонь; седые волосы его казались серыми на белоснежной наволочке.

Было очень тихо. Я перевел дыхание, оглядел комнату, оглядел свою кровать. И тут словно светом пронизало память: мысль, радостная оттого, что вспомнил наконец, и мерзкая, неприятная оттого, что вспомнил именно то, что я старался забыть.

Шишка! Кедровая шишка, покрупнее, на камин…

Да… Шишка…

Я сел на кровать.

И тут я увидел, что Захар Захарыч не спит. Он потянулся, спустил босые жилистые ноги на пол, сладко зевнул. Я захлопнул крышку чемодана.

– Наводишь порядок? – простодушно спросил старик. – Это хорошо… Ты не помнишь, у нас селедка осталась? Что-то соленого захотелось.

Видел он или нет? Впрочем, какое мне дело, мне все равно.

А Захарычу хотелось поболтать.

– Ну, как работка на стройке? – спросил он, подсаживаясь к столу и добывая селедку. – Привык уже, нет? Домой не тянет?

– М-м… («Видел! Потому и спрашивает!»)

– Это всегда. Тянет. Вот поверишь, Толя, я, когда сюда впервые попал, бежать хотел. Тогда еще ни черта не было: болото, слякоть, грязища, лихорадка – ах, будь ты неладна! Поглядел я, поскреб в затылке – да за чемодан. Потом – нет, думаю, погожу немного, разберусь. Так по сей день и разбираюсь. Вот так…

– Гм…

– А я… – Он выбрал самую брюхатую рыбину, ловко разодрал ее. – А я гляжу на тебя: тяжело тебе.

– Нет, почему? («Нет, кажется, не видел, по тону чувствуется, что не догадался».)

– Тяжело! А ты не горюй, – добродушно и ласково сказал он. – Не горюй. Все будет как надо. Вот… м-м… ишь, сколько икры нагуляла… Вот ты правильно делаешь, очень правильно: в самую жизнь, в самую бучу, смело. И дальше будь смелым! Трусят все, но выказывать трусость – вот что человека недостойно! Поверь, сколько я трусов перевидел, сколько хоть бы и в этой самой комнате бегунов перебывало! Поверишь, бывало, приедет, недельку пофинтит, мозолишко набил – хлоп! – и до дому! Ты можешь мне не поверить, просто дивно! А все это, по-моему, трусость, все это страх.

– Захар Захарыч, вы на многих стройках бывали? – попытался я перевести разговор.

– Быва-ал… Всего насмотрелся… О чем мы говорили? Да, о текучести. Вот сколько я ни присматривался – самая большая текучесть кадров на стройках. Это, видишь ли, пробный камень в нашей жизни. Стройка – это сейчас фронт. И всякая дрянь тут не задерживается… Да ты не болен ли? Садись, рыбы покушай. Славная еда, демократическая, во-он, вишь, какая добрая! Садись!

Жар поднялся у меня в теле. Мысли мои били в набат. Значит, он видел, как я собирался? Или этот разговор случайный? Я пристально посмотрел в его лицо, а старик спокойно обдирал рыбу, раскладывал косточки по газете и болтал уже о другом:

– Шишек в жизни валится много. И ты будь готов. Ох, сколько еще шишек набьешь, пока приладишься! Здоровых – во! – с кулак! Но от них башка крепче… Что ты ничего не ешь? Скучный какой-то. Пошел бы погулял лучше, чем в чемодане копаться.

«Видел! – ужаснулся я. – Все видел! Он играет!»

– А впрочем, я сам пойду. Разоспался, нехорошо.

«Не видел, – отлегло у меня от сердца. – Иначе он бы меня не оставил».

Захарыч действительно ушел, а я выгрузил из чемоданчика носки, мыло, засунул чемодан под кровать, и все во мне дрожало, колотилось. Я не мог оставаться один, я не мог уже ни о чем думать: это было мучительно.

Я запер дверь и постучался к Леньке. К счастью, он был дома.

Изредка я бываю у него. У Леонида есть старенький патефон и стопа пластинок.

Он всегда радостно встречает меня, торжественно усаживает на табурет, осторожно, словно священнодействуя, заводит патефон, несколько раз проверит иголку и только тогда запустит. Положит руки на стол – большие, корявые, мозолистые, – склонит на них голову и задумчиво, грустно слушает:

 
С неба звездочка упала на сарайчик тесовой.
Отдай, милый, мне колечко и платочек носовой…
 

Это его страсть. И я слушаю впервые так много и такие дивные русские песни. Я был равнодушен к ним в Москве. А вот тут, в Сибири, в этом мужском общежитии с бурыми ковриками и фотокарточками по стенам, со скрипучим полом и низкими потолками, в исполнении этого допотопного, шипящего патефона они меня трогают и волнуют до слез чем-то таким человечным, до сих пор мне неизвестным, щемящим и огромным. Я слушал, и мне уже казалось: ничего, все будет как надо. Да, я подожду, я посмотрю, что будет… Решено.

Не знаю, как устроены Ленькины эстетические вкусы, но у него рядом с русскими песнями мирно уживаются арии из оперетт. Из этих вот:

 
Без женщин жить нельзя на свете, нет!
 

 
Скоро ты будешь, ангел мой,
Моею маленькой женой.
 

Их Ленька тоже слушает грустно, задумчиво, подперев щеку кулаком, ласково и бережно протирает специальной тряпочкой и прячет в конверты.

«БЕЗ ЖЕНЩИН ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ НА СВЕТЕ»

Поэтому мы отправились в женское общежитие.

Только теперь я понял хитроумную тактику Леонида: недаром он на танцах познакомил меня с Тоней. Тоня с соколиными бровями и Ленькина любовь Тамара – подруги, живут в одной комнате.

Мы заявились, расселись на кроватях, и Леонид сразу же начал переругиваться с Тамарой (это у него такая манера ухаживать).

– О! Связала утюг нитками, голова! Сказано, бабы!

– Как ни связала, да сама!

– Погорят, глупая! Надо проволкой. Эх, хозяева!

– Нам и так хорошо, а кому не нравится, у того длинный нос тряпки просит.

– Эй ты, сама длинноносая!

– А тебя зависть берет! А ну, вон отсюда, чего расселся? А то как закачу доской! Пришел, ну и сиди и не суйся не в свое дело.

– Давай починю. Проволка в этом доме есть?

– Обойдемся без помощников.

Тамарка злая, энергичная, все у нее в руках так и кипит; старенький электрический утюг у нее накален так, что от платьев пар столбом взлетает и только слышится «ж-рр», когда она проводит по тряпке.

Она на третьем участке мастером; может, потому и тон у нее такой безапелляционный, командирский. Кос у нее нет, торчат жалкие хвостики, которые ей совершенно не идут, и вообще она совсем еще девчонка.

– Тонька, гладить больше нечего?.. Хорошо. Тогда, огородное пугало, снимай штаны.

– И-иди ты!

– Снимай штаны! Кому говорю? Оба снимайте.

Когда гладили? Семь лет назад, после дождика в четверг? Думаете, мы с вами, такими, на танцы пойдем? Снимай, пугало, а то утюгом поджарю!

– А-а-а!

Ленька визжит, Тоня хохочет, мы покорно снимаем брюки и, оставшись в трусах, полностью обезоружены. От брюк идет пар столбом, на них появляются острые, как лезвие, складки. Ленька смущенно почесывается, а я разглядываю комнату.

Как у них чисто – до приторности! Белоснежные занавесочки, салфеточки, покрывала на подушках, коврики, всякие бумажные цветочки, картинки по стенам, зеркальца, флакончики… На почетном месте приколота страница из журнала мод. Тоже – изобразительное искусство! Сказано, бабы!..

В комнате три кровати. Тамара живет с сестрой. Это странная, приветливая, но очень застенчивая девушка, она только что окончила десятый класс и готовится в заочный институт. Когда меня знакомили с ней, она робко выбралась из своего угла, из-за стола, покраснела как мак и шепнула, не подавая руки:

– Оля…

Я протянул руку, она неохотно подала свою, и, пожимая, я почувствовал, что ее ладонь неестественно узкая, какая-то ненормальная. Краем глаза заметил: у нее нет большого и указательного пальцев, срезано начисто чуть не пол-ладони, и – уродливый, узловатый шрам. Это так не вязалось с ее хорошеньким, нежным, светлым личиком, что мне стало не по себе. Эх, почему же Ленька не предупредил! Оля, закусив губу, съежилась и шмыгнула за стол; держа правую руку под скатертью, принялась левой листать учебники. За весь вечер она не сказала больше ни слова, не смотрела в нашу сторону, словно ее и не было тут.

– У вас много книг, Тоня. Можно посмотреть?

– Смотрите.

– «Алые паруса»! Дайте почитать.

– Ой, мы сами сегодня едва достали…

– У-у, жадины! – рявкнул Ленька. – У вас зимой снегу не выпросишь!

– Это вы жадины! – напустилась на него Тамарка. – Ходит пять лет в одних и тех же штанах. Хоть бы постыдился! Фу, дырки уже скоро будут! Работничек – не заработает на костюм! Пьяница, голодранец!

– Сама ты голодранка!

– Кто? Я? Да я бы хотела, чтоб ты столько получал, сколько мы! Это же у вас бригада – шарашкина контора!.. Тонька, покажи новое платье, которое ты вчера купила.

– Вот. Хорошее?

Платье было замечательное, с большими лиловыми цветами, воздушное, но очень простенькое, видно, из какой-то дешевой материи.

– Хо-хо-хо! – закатился Ленька. – Ему цена – пятьдесят рублей!

– Ду-у-рак! Это креп-де-флер. Что ты понимаешь!.. Ох, Тонька, надо было все-таки взять то шелковое за пятьсот. Правда, дура, что не взяла?

Тамарка схватила с кровати гитару и на цыганский манер запела звучным, звонким и чистым голосом:

 
Эх-х…
Да у нас денег – да куры не клюют!
Эх, цыганка! Эх, смуглянка!..
 

Хороша жизнь, когда ты сама себе хозяйка! Это только считается, что муж да жена, да муж жену кормит. Зазнались вы, мужичье! Женщина, может быть, больше, чем вы, зарабатывает и лучше, чем вы, живет. А он возьмет да потом всю жизнь попрекает: я тебя, мол, кормлю, я тебя осчастливил! Не выйду замуж! Заработала сама – что хочу, то и сделаю. Вот справим себе с Тоней бостоновые костюмы, лаковые туфли! А вы будете в рваных штанах щеголять. Тогда к нам не подступись!

 
Эх!..
На Таганке,
Где вчера еще с тобой мы повстречались…
 

Она взметнула косицами – и по комнатушке словно рассыпались солнечные зайчики. От нее брызгами так и летели радость, энергия, смешинки. А она подмигивала, притопывала, и ее тонкое горло переливалось, играло, как у соловья:

 
На Полянке,
Где вчера еще с тобой мы разошлись…
 

Оля в углу склонила низко голову и закрыла уши ладонями. Из коридора «на огонек» заглянула толстая, добродушная рожа с залихватским чубом, поводила глазами, ухмыльнулась и исчезла. Ленька, разинув рот, с нескрываемым восхищением пучил глаза на Тамарку, а она приплясывала, пела, вертелась перед нами: вот, мол, я какая, а что?

«ЭХ ВЫ, НОЧИ, МАТРОССКИЕ НОЧИ…»

Мы шли в темноте, спотыкались, хохотали. Тамарка дурачилась вовсю, на весь поселок заливисто выводила – я никогда не слышал таких голосов даже на концертах:

 
Эх вы, ночи, матросские ночи,
Только ветер да море вокруг…
 

Было совсем темно: ни луны, ни звездочки. Я держал Тоню за локоть, чувствовал сквозь ее тонкое лиловое платье (надела впервые на танцы) тепло живой, нежной руки; спотыкаясь о выбоины, мы валились друг на дружку, смеялись, отставали.

– Тоня, вы откуда сами?

– Из-под Москвы, из Очакова – по Киевской дороге.

– А как сюда попали?

– А как все. Села да поехала.

– И у вас там семья осталась?

– Осталась! У нас там семейка большая. Восемь дочек, папка, мама.

– Восемь дочек?!

– Ага. Я самая старшая, а те все – мал мала меньше. Весело! Как запищат: мамка, дай! Хоть из дому беги!

– И вы убежали?

– Ну что ж, надо как-то определяться. Теперь им легче: я четыреста рублей посылаю…

Она запнулась, словно сказала что-то не так, и с легкой досадой перевела разговор:

– Мне нравится тут, на стройке… А вам? Вы уже привыкли? Николай, дурак, тогда даже не объяснил вам, что делать. Пришел, говорит: он с образованием, пусть сам башкой покумекает. Мы уж его ругали… А вы справились; видим, ничего, парень понимает.

– Какая вы непохожая…

– На кого?

– На себя. Когда вы в блоке, в комбинезоне, вы совсем другая, бетонщица! А вот сейчас – тонкая, красивая, нарядная.

– Да? – грустно-насмешливо спросила она. – Лучше не надо говорить комплименты… Давайте догоним их? Бегом!

На асфальте у школы толпа жужжала, как всегда. Казалось, тут собралась вся молодежь стройки. Откуда берутся силы? Наработались за день до чертиков, ноги бы только вытянуть и лежать, – нет, еще гладят платья, уходят чуть не до утра на танцы, пляшут до головокружения. Пиликали гармошки, кто-то навеселе «откалывал номера», путались какие-то морячки – откуда только они взялись? Мы кружились и кружились в темноте, почти наугад, и опять пахло сеном и дымком, шаркали по асфальту сотни ног. А потом шли домой, опять дурачились, мешали людям спать. На пустыре подошли к бурятам. Тамарка дерзко разорвала круг, схватила соседей под руки и пошла вместе с ними, сразу попав в ногу и в тон, как будто век танцевала «йохар»…

Расставаться не хотелось, было так хорошо! Провожали девушек в самое общежитие. Тамарка пихнула Леньку на бочку с мелом, и он выпачкал руки. Мы устали смеяться и петь – даже в груди заболело.

Дверь открыла Оля – с синими кругами под глазами, серьезная; левой рукой она потирала лоб; на столе лежали заляпанные чернилами учебники. Тамара ушла на кухню.

– Ну как мы только завтра бетонить будем? – сказала Тоня, устало швыряя на кровать косынку, платочек. – Спа-ать будет хотеться… И все равно… хорошо.

Она посмотрела синими глазами будто мне в самую душу. Будто мы что-то знаем, а другие не знают, глупые. И она тихо спросила:

– Правда?

– Правда.

– Ну, идите. Можете помыть руки и убирайтесь. Марш!

Мы с Ленькой вошли в кухню. Тамарка стояла у плиты и высыпала из кулька остатки вермишели. Она тут почему-то сразу осунулась, поблекла, на лбу прорезались морщины, и только теперь я с удивлением заметил, какая она бледная и худая – кости так и торчат. Устало взглянула на нас и серьезно сказала:

– Ну что же, веником вас гнать, что ли?

Мы попрощались и вышли. Стало почему-то невесело. Здесь, на лестничной площадке, у двери с табличкой «4», я спросил Леньку:

– А что же это Оля? Что у нее с рукой?

– Да… работала на циркулярке – и отхватило.

Славная девочка, так жалко! Никто за ней не ухаживает. Она решила выучиться, работу бросила. Видел – занимается. Тамарка ее держит, работает за двоих. Хорохорятся: «Мы! Креп-де-флер!», – а сами вермишель трескают… Пошли домой. Спасибо этому дому, пойдем к другому.

ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Так что прикажете делать, когда шофер подходит, смотрит просящими глазами и говорит:

– Припиши там… пару, а?

На машине «00–39» сидит тип, чем-то напоминающий дядю Костю – проводника в поезде: такие же стреляющие, нахальные глаза, только злее, увереннее, и во рту золотые зубы. Сделав ровно десять рейсов, он затормозил, открыл дверцу и осведомился:

– Ну-ка, сколько у меня?.. Че-го-о? А по моему счету уже двенадцать.

– Да нет же, десять. Вот.

– Странно ты считаешь!.. Поставь, поставь двенадцать!

– Не могу я, что вы!

Он оценивающе осмотрел меня, не спеша сплюнул.

– М-да… Видать, у тебя карандаш сломается.

Спокойно закрыв дверцу, он вдруг рванул с места так, что тормоза запищали. Целый час его не было, потом он явился с бетоном, дружески и широко улыбнулся:

– Пятнадцатый?

– Знаете что, – разозлился я, – у всех уже по двадцать, а у вас одиннадцать!

Он ничего не ответил и до конца смены больше не появлялся. Я прозвал его «рвач с золотыми зубами» и искренне рад, когда не вижу его.

На машине «00–77» ездит молчаливый пожилой, сгорбленный мужчина с грустными глазами. Он не говорит ни слова, послушно подгоняет машину, старательно опрокидывает ее и так же молча уезжает. Я даже не знаю, какой у него голос. Почему-то мне тяжело смотреть, как он устало, сгорбившись, сидит за рулем и смотрит застывшим взглядом из глубины кабины: какой я подам знак. Сделав пятнадцать рейсов, он вышел, молча заглянул в мой блокнот, вздохнул, посмотрел куда-то вдаль и снова принялся возить. Он очень старательный, но не нахальный, не успевает проскочить впереди других, и, хотя он без отдыха возит и возит, у него все равно почему-то меньше, чем у других. Я стараюсь найти ошибку, проверяю свои отметки, я болею за этого доброго усталого человека. Мне почему-то кажется, что у него большая семья и много детей. Но он в моем списке – на втором месте с конца, после того, что с золотыми зубами.

Вчера приехал новичок-татарин. Видно, он работал первые дни: дали ему самую что ни на есть завалящую машину, всю дребезжащую, скрипучую и заляпанную. На ней раньше возили грунт, и поэтому, когда новичок неумело опрокинул кузов, бетон совершенно не вывалился, так и прикипел, повис густым тестом. Я ахнул. Вдвоем мы бились, наверно, четверть часа: скребли лопатой, стучали кувалдой. Бедный татарин выбился из сил больше, чем я: так ему было совестно, так хотелось помочь. Вдобавок, съезжая, он не опустил кузов. Борт лязгнул о край бадьи – и крючки нижних замков так начисто и отлетели. Все! Теперь в ремонт.

– Ай-яй-яй! – чуть не со слезами завыл татарин. – Ай, ошибку давал, ай, забыл!.. Ничего и сегодня не заработал…

– У тебя две ходки, – сказал я.

– Одна?

– Две.

– Спасибо… – Он поклонился, а я отвернулся.

Вот уж кто работает так работает – это Генка-цыган. Он не цыган, он только загорелый, как негр, зубы блестят, чуб по ветру, машина, как змея. Кажется, вся стройка его знает:

– Гена, привет!

– Цыган, наше с кисточкой!

А он сидит за рулем, как всадник на коне; летит – все расступись; девушки идут – тормознет и помашет, сияя улыбкой. Он выгоняет тридцать рейсов в смену и еще умудряется на часок-другой исчезнуть. Ну и черт! И он никогда не справляется, сколько у него рейсов. Взлетит на бревна, ухнет бетон в бадью, как блин со сковородки, и улыбается:

– Порядок?

– Чисто! Как корова языком! Ты смазываешь кузов, что ли?

– А как же, кремом «Красный мак»!

С ним я и решил посоветоваться. Что мне делать с другими, что мне делать с их просящими глазами или с их наглыми требованиями? Осаждают!

Генка серьезно взглянул, криво улыбнулся:

– Проблема сия велика есть, но сводится к факторам не сознания, а бытия. Короче, будь с этим делом осторожен, но рейсы добавляй. Что тебе – не все ли равно? Проверить-то ведь не проверят? Какой там черт сосчитает, сколько я везу в кузове – кубометр или полтора, лишь бы ходка. Нам идут ходки, а вам кубы. У вас учет все равно идет по замерам, вам безразлично. Без приписок не обойдешься, это уж так повелось. Старайся не очень много, чтоб не слишком явно. Было бы странно, если бы ты не приписывал. Вот и все. А мне не надо добавлять, слышь, я и без твоих крестиков заработаю. Порядок?

Нет, не порядок. Я попробовал добавлять кое-кому крестики; другие обнаглели, потребовали еще больше – по два, по три. Я растерялся. Стоило только начать! Не приписываешь – злые, как демоны. Припишешь – становятся такими друзьями, просят: ну еще одну, еще чуток!

Сегодня, сдавая смену, я боялся взглянуть Москаленко в глаза. Что же это такое? Или я бесхарактерный, или у меня «доброе сердце»?

ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО

Машинистом на моем кране веселый и добродушный парень, Саша Гурзий. Это он улыбался мне из будки в первый день, следил за каждым моим шагом; чтобы не придавить бестолкового, одуревшего новичка, подавал сигналы. В перерыве он спустился со своей верхотуры, осмотрел крюк, постучал по бадье и добродушно улыбнулся:

– Как? Обвык? Долго еще я буду за тебя переживать? Чего ты с ними валандаешься, чистишь до последнего комка? Ты соблюдай темпы! Видишь очередь – отпускай нечищеные, потом почистишь. Понял? А вообще приходи к нам пить чай.

Его помощник – пожилой рыжеватый, почти лысый Ефремович. Это – его отчество, все его так зовут. Он очень педантичный человек, любитель почитать в перерыве газету и потолковать о политике. Пока Саша Гурзий весело орудует рычагами, Ефремович лазит по всему крану, смазывает, выстукивает, спускается на эстакаду и подбирает гайку, кусок троса и все тащит в свою будку возле машины – там у него целый склад.

На всех кранах нехватка «пауков» – это специальные стальные петли для груза. А у Ефремовича под будкой висит их целый ворох, как сбруя в конюшне у хорошего хозяина. Похитить их невозможно, потому что они над самой пропастью. Один только Ефремович каким-то тайным способом извлекает их иногда и отдает взаймы за банку тавота или дефицитные болты, предварительно детально обругав просителя.

Ефремович – большой философ. Однажды я не сдержал размаха бадьи, хотел поскорее на весу «успокоить» ее, поскользнулся и упал. Ефремович спустился, отвел меня в сторону, и, несмотря на то что подъезжали машины, ждала бадья, не спеша начал:

– Как ты считаешь, дорогой мой: что вот у этой машины самое главное?

– Мотор, – опешил я.

– Хорошо. Хорошо. А еще что?

– Руль? Колеса?

– Эх ты, «колеса»! А вот, допустим, если перебегает дорогу несмышленый поросенок…

– Тормоза! – догадался я, нетерпеливо посматривая на бадью и ничего не понимая.

– Так. Так… Подожди, не торопись. Значит, такой у меня к тебе вопрос: тормоза всегда действуют безотказно или нет?

– Н-нет…

– Бывает, что и откажут?

– Бывает.

– Хорошо. А как ты полагаешь, у нашего крана есть тормоза?

Вот оно что! Вот к чему он вел!

– Я понял!

– Молодец. Люблю смышленых людей. Теперь еще покумекай сам, сопоставь вышесказанное с весом бадьи – три тонны, – и многое тебе станет совсем ясным. Милости просим еще раз к нам на чай!

И он спокойно удалился, волоча к себе в будку моток проволоки, который обронили арматурщики. В продолжение всего диалога Саша Гурзий терпеливо сидел наверху и улыбался. Уж он, наверно, изучил характер Ефремовича!

Я решил воспользоваться полученным приглашением и пошел, то есть вскарабкался, в обеденный перерыв на кран. Если на эстакаде была головокружительная высота, то здесь уже слова не подберешь. Железные лесенки, площадки, гудит ветер, вниз не смотри: дрожат колени. Лезешь ввысь, как по пожарной лестнице, а от ветра дышать нечем.

В самой стреле, на выносе, над пропастью, как ласточкино гнездо, вся остекленная, полная воздуха и солнца, Сашина будка. Мягкое поворотное сиденье, рычаги, приборы, радиоприемник «Москвич» на застланной белой салфеткой полочке, целая батарея электропечек и… бурно и весело кипящий чайник на обыкновенной плитке.

Над чаем священнодействовал Ефремович. Он достал из сундучка три пузатые чашки с цветочками, блюдца, тарелочку с маслом, батон с изюмом, накрыл газетой трансформатор высокого напряжения, расположил все на нем, как на столе, любовно, в полной симметрии, щипчиками наколол сахару и пригласил «к столу». Мне, как почетному гостю, уступили мягкое сиденье.

– Послушаем музычку?

– Пожалуй.

– Как в ресторане «Байкал». Свежий воздух и художественные пейзажи! – сказал Саша, включая приемник. – Вот дрянь коробка, а хватает все зверски, потому что у нас антенна чуть ли не возле Луны. Живем, как в мировом пространстве. Что послушаем, Ефремович? Индию или Европу?

Я не знал, пить ли мне чай или восхищаться. С крана открывался необозримый вид на ангарские дали, и птицы летали ниже нашей будки; люди внизу ползали, как муравьи. Я только заикнулся, а Саша восторженно принялся расписывать свой кран: объяснял принцип действия, геометрию углов выноса стрелы, пообещал, что мы обязательно полезем на верхотуру, к самому флагу; он гордился своей машиной, он был влюблен в нее и ужасно рад, что кто-то другой тоже интересуется.

Уже прощаясь, я решился задать им тот же вопрос, что и Генке:

– Слушайте, я не могу приписывать. До меня работали здесь другие. Что они делали? Помогите!

Саша задумчиво улыбнулся, забарабанил пальцами по поручням:

– Наивный ты все-таки, Толя. О таких вещах как-то не принято говорить. Ну что? И нам приписывают… Нет, от тебя мы не зависим. Но, если в перерыве нам удастся перекинуть один-другой пакет арматуры, это уж наш калым.

– Это награда за сверхурочный труд. Она использована на покупку приемника, – назидательно сказал Ефремович.

– Но все-таки калым, Ефремович?

– Мы с тобой еще не имеем коммунистической сознательности. Приписки – зло строительства, – сказал Ефремович. – Они разъедают, подобно червю, душу даже самого чистого человека. Будь здесь ангелы, и они, возможно, приписывали бы. Человек любит копейку. Даже если она нетрудовая.

– Все это так, Ефремович. Но что же мне делать?

– Гони их в шею, – сказал Ефремович.

Саша захохотал, а я махнул рукой и начал спускаться. Я решился! В тот же день я не поставил ни одного лишнего крестика. «Рвач с золотыми зубами» уничтожил меня взглядом. Грустный «00–77» стал еще грустнее. На другой день я заметил, что работается легче, без напряжения, и обрадовался. Но… было принято семьдесят машин. Дальше – шестьдесят. Потом – сорок.

Они удрали! Занаряженные под наш кран, некоторые шоферы делали для виду одну – две ходки и уезжали на другие участки, где им приписывали.

Бригада начала задыхаться без бетона. Где бетон? Где бетон? Я молчал. И только я да крановщик знали, в чем дело. На других участках машины стояли очередями.

А Генка-цыган как ни в чем не бывало возил себе и улыбался ослепительной улыбкой:

– Говоришь, калыму не даешь, так я слышал? Чудак, вам же хуже. Какой у вас будет процент, ты подумал? Нет, ты припиши, припиши, да только не даром. Пойми! Ты припишешь ему, он для тебя на все готов: домой отвезет как начальника, утром на работу привезет, дров тебе надо – дровишек подбросит, бензину тебе – на! Надо уметь пользоваться, а не врагов наживать!

Да. Так я обрел первых врагов и крепко навредил бригаде… Нет, я ничего не понимаю.