Текст книги "Продолжение легенды"

Автор книги: Анатолий Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

«НЕТ МИРА ПОД ОЛИВАМИ!»

Нет спокойствия на земле, даже в больнице. Люди врываются в мою жизнь и будоражат, зовут, требуют; у меня голова разламывается от новых мыслей, новых чувств. Люди самые разнообразные, люди непохожие, они толкутся в моей душе и не дают спать по ночам.

Больница переполнена. Стройка вдруг обернулась ко мне совсем иной стороной: я увидел, сколько тут бывает несчастных случаев, сколько людей болеет. Машина «скорой помощи» почти не стоит: привозят и привозят больных, покалеченных. В палате для желудочников не оказалось места, меня положили в хирургическое отделение.

На пятом участке придавило бетонщика, такого же приемщика, как я; он замешкался у бадьи, шофер задним ходом подал машину и прижал его бортом к бадье, сломал два ребра. Это могло случиться и со мной.

С эстакады упал и разбился вдребезги самосвал. Водитель успел выпрыгнуть, но в кабине ехал мастер. Его привезли еще живого, и он умер на операционном столе.

Ночью привезли девушку, раненную ножом в спину. Шаркали в коридоре ногами, стучали кроватью. И положили ее прямо в проходе, у нашей двери: нет мест. Ее ударил жених: он напился пьяный, пришел к ней, стал приставать, в чем-то обвинять, потом выхватил нож и ударил. Утром он прибежал бледный, до смерти перепуганный, принес ей бутылку молока; они сидели, взявшись за руки, и плакали…

Я дивлюсь докторам, милиции и судьям. Они видя жизнь только в страданиях: несчастные случаи, беды преступления. Казалось бы, они должны быть самым мрачными и уставшими людьми. А наши, к примеру доктора – веселые, беззаботные, цветущие. Это сплош женщины. Полина Францевна, врач, которая делает обход в нашей палате, не рисуется, не принимает бодрого вида, она просто словно бы считает нас бездельниками и тряпками:

– Так-так… Ну-ну, еще закричи «мама»! Бог ты мой, какой ужас – шприц! Ну, так что: будем плакать или лечиться? А ну, вставайте мух бить! Развели тут зверинец, валяются, как поросята, в шкафчиках порядка не наведут! Привыкли, что за вас жены работают! Я вас отучу от этой привычки! Вставай, байбак, бери полотенце!

– Я не могу правой…

– Левой бей! В домино играть умеешь? Видела, видела, как стучал, чуть стол не разбил. Все вы симулянты! Вас всех в один мешок – да в реку!

– Поленька, дорогая, подожди немного – мы сами загнемся с вашим лечением.

– Да, с такой рожей, как у тебя, загнешься! Ишь, отрастил подбородок, как купец! А ну, зубы не заговаривать! За полотенце!

И мы знаем, что мух должны выгнать сестры, и мух-то налетело всего с десяток, но мы целый час охотимся за ними, взбираемся на стулья, идем широким фронтом и хлопаем, пока не остается ни одной. Хорошая гимнастика!

Только сегодня я впервые увидел Полину Францевну озабоченной, почти испуганной – когда принесли Мишу. Она была бледная, осунувшаяся, ни разу не пошутила, регулярно каждые пять минут входила и щупала его пульс.

Потом принесли высокое сооружение с длинным стеклянным цилиндром, доверху наполненным кровью, как сироп в ларьках с газированной водой. Миша уже пришел в себя. Полина Францевна натерла ему спиртом руку у локтя, с хрустом всадила иглу – у меня мороз по коже пошел, – и кровь стала медленно переливаться в Мишкино тело. Мы молча смотрели на это священнодействие. Кровь шла капля по капле.

– Ничего?

– Порядок.

Тихо. Сидим затаив дыхание.

– Миша, а тебе больно?

– Да нет, даже и не чувствую. А долго так лежать?

– Лежи, лежи. Сколько влезет.

И Полина Францевна ушла.

Миша, улыбаясь, наблюдал, как понижается в цилиндре уровень – стеклянные стенки оставались желтые, в подтеках.

– Хм!.. Вот странно: чужая кровь… Кто-то где-то ее отдал, а теперь она будет во мне. Если бы узнать этого человека! А вдруг это была красивая девушка? И у нас с ней теперь «кровное родство»! Здорово, а? Вот так, Толя, даже кровь люди отдают друг другу. Понял?

Да. Я начинаю это понимать.

Неделю назад Миша шел с работы. На пустыре, за болотом, он услышал крик:

– Помогите! Ой, помогите же! Не проходите, куда вы проходите!

Перед Мишей шел какой-то рабочий; он услышал и ускорил шаг – прочь, почти побежал. Миша крикнул ему вдогонку: «Трус!» – и поспешил на голос. Трое пьяных окружили женщину. То ли они ее грабили, то ли хотели насиловать. Миша налетел и расшвырял их. Женщина подхватила корзину и с плачем убежала, а пьяные начали драку. Миша дрался так яростно, что они, матерясь, отступили и скрылись в темноте. Тогда он заметил, что из руки у него хлещет кровь: ударили ножом. Он пришел в больницу.

Кто эта женщина, кто эти пьяные?

– А кто их знает! Видно, что тетка простая, пошла через пустырь, глупая, одна… Не стоять же смотреть, как на человека нападают?

Миша – бурят. Он родился на Байкале, на острове Ольхон, и фамилия у него Ольхонский. Когда утром я проснулся и впервые увидел его, я ожидал, что он заговорит ломаным языком, что-то вроде «наша-ваша, мала-мала». Он улыбнулся и спросил, абсолютно без всякого акцента:

– Ну что, ожил? Еще одна жертва цивилизации.

Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что человек с такими раскосыми глазами, монгольскими скулами, бронзовый и коренастый говорит таким чистым русским, московским языком, во всех спорах бьет меня, цитирует Кампанеллу и Руссо, книги, которых я еще в глаза не видел. Мы спорим с ним дни и ночи. За этими спорами, за разными происшествиями я не замечаю, как понемногу выздоравливаю.

РОДНЫЕ МОИ!

В окно из нашей палаты как на ладони видны Ангара и понтонный мост через нее. Мы подолгу стоим и смотрим, смотрим… Больница на краю города, никто сюда не заходит, не ездят машины, профырчит только «скорая помощь» – опять на вызов, опять где-то горе… Тихо, глухо. Издали доносился гул, а мы на острове.

– Я не могу, – сказал Миша. – Вот-вот будут раскрывать перемычки… Я тут сойду с ума. Сиди, как арестант, в идиотском халате! Эти халаты – хитрая выдумка, они напоминают тебе ежеминутно: ты не человек, ты больной, больной!

Миша – инженер и секретарь комсомольской организации своего отдела. Во время перекрытия он должен был находиться на самом мосту. Он кусает губы и рычит. К нему приходят друзья-инженеры, и мы в курсе всех событий на основных сооружениях. Несколько дней, еще несколько дней!

– Полина, отпустите меня! Клянусь, что буду осторожным.

– Сиди уж, герой! – машет рукой врач. – Раньше чем через две недели не выпущу. Даже и не думай, даже и не думай мне! Будешь хорошо вести себя – через полторы…

– Поленька, Полиночка, дорогая, золотая, я же умру!

– Попробуй!

– Повешусь!

– Сниму и оживлю.

– Вы изверги! Мясники!

– Поругайся, поругайся!

– М-м-м…

Я сам с невольной дрожью жду анализов; завтра рентген. Если все благополучно, меня выпишут, и Миша заранее с ненавистью смотрит на меня. Полина Францевна принесла ему целую стопку книг по его требованию: тут и Уэллс, и Джек Лондон, и Конан-Дойль, три тома «Жана Кристофа». Миша листает, задумчиво переворачивает страницы, но мысли его далеко…

– Что за гудок? Паровоз? Где?

Опять к окну. Старенький паровозишко тянет платформу с рельсами, задымил полнеба. Убирают последние отрезки Восточно-Сибирской магистрали от стройки до Байкала, и там, где когда-то мимо меня летел поезд «Москва – Пекин», теперь остались только кучи шпал… Поезда пошли через горы, по новому пути. Теперь до самого Байкала Ангара пустынна: ни огонька, ни звука. Ждет моря. Сам Байкал благодаря Иркутской плотине поднимется на метр, станет шире, и, говорят, на его берегах переносят стоящие у воды постройки.

…Как-то я лежал один в палате (у нас все «ходячие» ушли обедать) и тосковал, глядя в потолок. Это дикое, страшное чувство: бессилие и одиночество.

Открылась дверь, и в белом халате вошла женщина. Я не ждал никого и не повернул головы. Она подошла ко мне. Это была Москаленко. Маленькая, запутавшаяся в полах халата, осторожно присела.

– Леонид прибежал, говорит: забрали Анатолия в больницу. Что с тобой?

– Да вот… сам не знаю. Так обидно…

– Ну, ничего, Толя, поправишься. У нас врачи хорошие. А теперь на приемке вместо тебя Валя… ну, она не так… Без тебя скучно стало.

– Да чего уж там…

– Я правду говорю. Тебе только смелее надо быть. У нас ведь народ какой – горлопаны! Будешь всем потакать – на шею сядут… Вот тебе гостинец. Куда поставить? В тумбочку?

– Да что вы!

– Ладно, кушай, набирайся сил. Не грусти. Еще в жизни, знаешь, сколько будет всего! Ох! Длинная она, Анатолий, и нелегкая, сил много надо. Девочки собираются к тебе прийти. Может, тебе денег надо? Как кормят?

– Нет. Хорошо, ничего.

– Лишняя десятка не помешает. Вот я положу в тумбочку. Дашь сестре – она сбегает, яичек тебе купит или чего…

– Ой, что же вы! Да не надо мне ничего!

– Лежи, лежи! Будь здоров. Поверь мне, все, все будет хорошо! Поверь!

Она улыбнулась ласковой, доброй улыбкой, ее лицо, почти старческое, все залучилось морщинками. И опять в ее глазах было что-то грустное и недоговоренное. Она тихо вышла, а я лежал и думал: так кто же она?

…Утром следующего дня я выполз из палаты и пошел гулять во двор. Трава, скамейка, солнце; некоторые больные, собравшись в кружок, играют в преферанс, другие щелкают домино.

– Вас зовут, – сказала, проходя, сестра.

Я недоверчиво оглянулся. Опять ко мне пришла женщина. Это была Тоня.

Она нарядилась в лиловое платье, косы туго уложила на голове; была свежая, румяная, тонкая и смущенная.

Мы подошли друг к другу и не знали, о чем говорить. Она протянула узелок с передачей, и я готов был провалиться сквозь землю. На мне заштопанный, мышиного цвета халат, из-под него – подштанники с веревочками, тапочки на босу ногу. Какой у меня должен быть дикий и беспомощный вид рядом с ней! На нас оборачивались больные, компания преферансистов прекратила игру и уставилась. Лопнуть бы вам!

– Сядем?

– Гм…

– Тоня, спасибо…

Проходили мимо сестры, и мы помолчали, пока они пройдут.

– Тебе лучше?

– Как видишь. Гуляю уже.

– Хорошо… Тамара и Оля передают тебе привет.

– Спасибо…

– Хочешь книжки? Тут и «Алые паруса». Черешня на рынке вот появилась…

– Ну, зачем все это? Как здоровому – так ничего не дают, книжку не выпросишь, а как заболел – сразу все! Надо, значит, болеть чаще.

– А ты не ворчи.

– Тоня…

– Что?

– А… вы береговую стену закончили?

– Угу. На днях перекрытие. Такое творится!.. Все кипят.

…А после обеда примаршировал целый взвод: Петька-фотограф, Кубышкин с Галей, Леонид… и тот старый наш знакомый по столовой – «угрозыск» Саня. Леня был прав: он таки завербовал его – правда, не в свою бригаду, в подсобники, но одел, откормил его. Куда там – стал «угрозыск» франт франтом!

Захар Захарыч передал мне пять пачек «Казбека» и шоколад. Никогда в жизни у меня не было сразу столько вкусных вещей. Вся палата грызет мои конфеты и печенье.

«Взвод» гостей тормошил меня, хлопал по плечу, хохотал так, что мне даже стало грустно смотреть, как они стараются подбодрить меня.

Мне не верится, что это взаправду. И мне как-то неловко-неловко. Я в больнице увидел не только беды и страдания людей, я узнаю что-то другое, чего не понимал до сих пор.

Вечер. Только что произошло чрезвычайное событие. Вся больница кипит. Докторов осаждают. Полина Францевна заперлась в кабинете и не открывает дверь, а у двери стоят больные и кричат, скребутся, умоляют. Послезавтра перекрытие. Официально объявлено. Мишка Ольхонский напомнил об этом всем. Он добыл через товарищей костюм и сапоги, сбросил халат, переоделся, перелез через забор и сбежал.

О ЛЕБЕДЯХ, О КЛОПАХ И ЕЩЕ КОЕ О ЧЕМ

Тревога! Тревога! Дома что-то произошло, но что, я не могу понять. Комната была другой, воздух другой, мир другой.

Кубышкин женился? Вынесли его кровать? Да, они с Галей получили комнату в первом поселке и начали многотрудную и сложную семейную жизнь. Мы осиротели. Но не это главное. Что-то другое…

Захар Захарыч собирался, брился, пахло одеколоном. В дни перекрытий шоферы переходят в палатки на берег Ангары. Там и спят, там и столовая, медпункт.

Захар Захарыч, в свежей рубашке, подтянутый, в скрипящих сапогах, казался помолодевшим на десять лет. Он расхаживал от зеркала к шкафу и напевал – я впервые услышал, как он поет, – смешным, гудящим и срывающимся басом:

 
Наш паровоз, вперед лети,
В коммуне остановка.
Иного нет у нас пути…
 

– Эх, батя, и представительный же вы мужчина! – сказал Петька, наблюдая, как старик повязывает галстук. – Куда вы только так собираетесь? Добро бы, на гулянку!

– Дурашка ты, Петро, – добродушно ответил Захар Захарыч. – Где тебя только воспитывали?

– А чего?

– «Чего, чего»! Разворошил кровать, разбросал грязные носки – и сидишь, доволен. Ну что скалишь зубы? Последний человек, кто не может за собой следить.

– А мне и так ладно.

– Знаешь что? Вот я посмотрю, как ты выбрит, и скажу, какая тебе цена.

– А какая мне сейчас цена?

– Копейка, конечно.

– Хо-хо-хо! Нет, батя, ей-богу, вам жениться надо! Честное слово, пора. Возьмите себе бабу, молодуху, – она вам каждый день будет подшивать крахмальные воротнички. Как штык!

– Воротнички я и сам могу…

– Ну вообще для солидности! Право, батя, женитесь! За вами очередь. Ну, поглядите на себя: какой жених пропадает! А?

– Да уж по этой части я бы, Петро, тебе сто очков вперед…

– Так об чем разговор? Кубышкин в авангарде, вы за ним. Ну, а мы с Толькой как-нибудь постараемся.

– Хм… Нет, Петро.

– Что «нет», что «нет»! Вы что, думаете, я не знаю, куда вы деньги носите? Видел, видел, кто вам стирает. Баба ничего, одинокая, вот только карапузов четверо – да и то вам под старость занятие.

– Перестань, Петро!

– Ага, попались!

– В чем?

– Ничего, батя, не смущайтесь. Я сватом у вас буду, ладно? А после вашей мою свадьбу закатим.

– Не мели глупости, теленок! С такими понятиями тебе еще рано жениться. Пороть тебя еще надо!

– И то правда… Я уж лучше подожду. Эх, погуляю с девками вволю, а женюсь под старость!

– Дело твое. Правду говорят: не дал бог ума, считай – калека.

– Батя, да ведь врут все, а? Ведь врут, что нужно век жить с одной женщиной? Что изменять – плохо, волочиться – плохо! Скучища ведь, а, батя?

– Не знаю. Видишь ли, это как для кого. Люди ведь бывают разные. Скажу тебе, Петро… по мне, знаешь как: если уж любить, так любить. Может, и однажды любить, да так, брат, чтобы всю жизнь осветило… Как-то мы охотились в Барабинской степи и подстрелили лебедя. И вдруг, откуда ни возьмись, лебедка. Видел бы ты, как она стала летать, как она кричала! Стреляли по ней – не можем попасть. А она летала, летала, била крыльями… Ночь пришла, дружкато ее уже общипали, сварили, а она в вышине курлычет, носится, как демон. Наутро думали – улетела. А она явись – и ввысь, все выше! Сложила крылья – и камнем о землю. Только пух разлетелся. Вот как, брат! Не пережила. Мы все там ошалели, чуть не разорвали дружка-то, который лебедя убил. Наш проводник, казах, рассказывал, что лебеди сходятся однажды, на всю жизнь, и, если один погибнет или умрет от старости, другой живет несколько дней, потом поднимается в высоту – и камнем о землю. Ты не замечал: одиноких лебедей ведь не встречается… Я с той поры и вкус к охоте потерял, будь ты неладна!

– Да-а… Ну, это, если у меня жена помрет, мне, значит, с колокольни?

– Я не о том, дурачок! Это к тому, что ты еще не знаешь, что такое любовь. Ты пока так – играешь в любовь: за одной приволокнул – поклялся, за другой приволокнул – поклялся. Так и любовишка-то ненастоящая… Так иной весь потратится по пустякам, а потом кричит: любви нет, семья – предрассудок, захотел – полюбил, надоело – бросил! А ведь он-то, Петро, ведь он-то не узнал, какая она бывает на свете, любовь!

– А какая она?

– Что я буду тебе говорить? Вырастешь – узнаешь. Только настоящая любовь – она настоящему человеку и дается. Попомни это!.. Разволновал ты меня. Куда это я бумажник положил?

Я слушал эту сцену с волнением, с чувством какого-то преддверия открытия. Я видел, что Петька балабонит, но и он чем-то взволнован.

– Батя! А что бы вы делали, если б снова стали молодым?

– Молодым, Петро?

– Ага!

– А кто его знает? Да, пожалуй, то же самое, что и делал.

– Это на броневике-то?

– Ну да.

– Ах, нет, я не про то! Не так! Вот если бы вы – на моем месте, на Толькином месте. Если б сейчас стали молодым вдруг. Вы старый, жизнь прожили, вы все видели. Скажите нам, что вы поняли. Чтоб нам не искать заново. Ну вот, зачем жить, как жить? Помрете ведь – все с собой унесете. Молчите вы, старики, жадничаете! Отдайте нам…

– Да что жадничать? Будь я молодым, Петро, я бы сейчас сердце берег. Не жалел когда-то, а сейчас вот болит. Да вы, молодые, разве поймете?

– Батя! Будем беречь сердце! Еще скажите. Ничего не уносите!

– Смешной ты… Мне нечего уносить, Петро.

– Я говорю, понятие о жизни. Ну, что бы вы делали теперь на моем месте?

– Сейчас?

– Сейчас!

– Строил бы Иркутскую ГЭС.

– Правда?

– Правда.

– И мы правы? Правильно идем?

– Правы… Эх, поставь-ка утюг… нельзя так выходить, разок проглажу… Знаешь, Петька, уж если такой разговор зашел, то ты знай одно: надо прожить жизнь насыщенно. Чтобы все было большое: любовь – так уж любовь, а не картошка, дружба – так уж дружба, радость – так уж радость, а не пустяки, горе – пусть будет и горе, как океан. А живут так те счастливые люди, которые маленького не ищут, то есть живут не только для себя. Вот и кумекай! Чтоб прошла твоя длинная жизнь, и цели были, и дело рук твоих было, и люди спасибо могли тебе сказать… Я уж не говорю, Петро, про подлецов, что живут за чужой счет. Этих надобно бы давить, как клопов. Только и свету, что в щели, – и сам не смог увидеть, и от других хочет закрыть. Клопом прожить – какая радость! Надо ничего не понять в жизни, все чувства свои, да и чужие, оплевать и в этой блевотине так до смерти и проскользить.

– Бр-р! Как вы выражаетесь, батя!

– Я бы не так еще сказал. Смотришь иной раз – обидно! Зх, сколько глупости в человеке! Разве счастье в деньгах, разве счастье в сытом и одетом брюхе, в шестикомнатной квартире? Это пустяковина, это мелочь, это само собой! Счастье – вот тут оно; счастье – это буря, это битва, это – солнце в сердце, которого хватит и для других, и для себя, и после смерти останется бродить по свету, и будоражить, и звать, и светить! Ах, Петро, что ты меня спрашиваешь о жизни! Это чувствовать надо, это голову и сердце надо иметь человечьи, а не клоповьи. Любить надо жизнь, Петро, а не быть свиньей к ней! Вот! Разволновал ты меня, а сам небось смеешься… Ладно, замнем для ясности. Я уж чего-то и забыл, наверно. Ну, вспомню – заеду. Бывайте здоровы, ребята!

– Мы к вам придем, батя! Не простудитесь там. Ночью холодно. Вот вам взять бы мое одеяло, а, батя!

– Ни-че-го! Ваш «батя» старый солдат. Приходилось ночевать и в снегу, накрывались дождичком, под голову ветерок клали, да еще и взбивали. Так-то, чертенята! А в гости приходите!

Захар Захарыч хлопнул дверью, простучал по коридору, и еще в темноте, за окнами, слышались его тяжелые шаги и дребезжащий, гудящий бас:

 
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка…
 

Распелся старик! И тут с грохотом ворвался Ленька. В земле, в грязи, запыхавшийся:

– Чучелы! Что же вы сидите?! Перемычку раскрывают!

НАЧИНАЕТСЯ

Рассвет был сырой, холодный. Над Ангарой повисли молочные клочья тумана. Почему-то пахло снегом – может быть, ветер приносил этот воздух с далеких гор. Я стучал зубами – от прохлады и от волнения. Тонкая перемычка, по одну сторону которой ангарская вода, по другую – наш котлован. Два шагающих экскаватора друг против друга протянули стрелы с берегов.

В тишине они начали взрывать землю. Жутко выли их моторы; с лязгом, так, что колебалась под ногами земля, ухали в утрамбованный грунт их ковши с большими зубьями. Затрещали «юпитеры»: кинооператоры начали съемку перекрытия.

Вздох пронесся по толпе: показалась вода. Еще удар ковша – и пенистый, грязный ручеек поплыл с комьями земли вниз, в котлован. Экскаваторщики заторопились, словно от быстроты что-то решалось; стрелы чуть не со свистом резали воздух. Уже поток, шумливый, мутный, льется вниз, размывает перемычку – и… грянула вода!

Это было величественно и жутко. С ревом и гулом низвергаясь в котлован, вода десятками метров отхватывала перемычку, экскаваторы задвигали лыжами, попятились назад, прочь от водопада. На берегу кричали, бросали в воду камни. Уходили под воду – навсегда – те дороги, по которым мы бегали и спешили, по которым ездили и ломали рессоры шоферы; уходили под воду камни, на которых мы сидели перед сменой, уходила площадочка, где стоял буфет и собирались слоны – двадцатипятитонные «МАЗы», место, где стояла контора, на крыльце которой нам вручали знамя и Николай произносил свою речь… Больше никто никогда не увидит этих дорогих нам, памятных мест. Разве что водолаз пойдет осматривать устои лет через сто…

Мой Петька рычал, стонал и щелкал аппаратом. Кто-то радостно орал:

– Братцы, я там лопату забыл!..

А «там» уже все кипело, вода была мутная, грязная, плавали щепки, мусор, бревна, доски вертелись в водоворотах. Наши быки, водосливы уходили под воду.

Начинался второй этап: раскрывали другую перемычку. Воды с двух концов наполняли котлован. Он уже как полная чаша. Мы стоим на эстакаде – и нет высоты, под самыми ногами бурлит и движется по кругу мутная, в клочьях бурой пены вода. Казалось, что теперь Ангара сама пойдет через станцию, через раскрытые проходы, не будет делать излучину.

Но река и не думала идти сюда. Наполнив котлован-провал, она понеслась по прежнему ложу, а в котловане вода утихла и остановилась.

Главное предстояло впереди: заставить ее свернуть! С моста будут валить камни и кубы, пока не перегородят реку. До окончания моего бюллетеня оставался день, но я пошел на смену. Да разве можно было ждать, когда на береговом полигоне наша бригада делала бетонные кубы?!