Текст книги "Продолжение легенды"

Автор книги: Анатолий Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

БИТВА

Сначала это было похоже на праздник. Понтонный мост был разукрашен флагами, плакатами. Был погожий летний теплый вечер. Из поселков толпами спешили разнаряженные девчата, старики, шли целыми семействами, с детишками, словно на гулянье. Уже на подходах к берегу чувствовалось тревожное напряжение. Ровными рядами выстроились сотни грузовиков. Горы кубов из бетона, целые сопки камня; зло рычат и попыхивают паровые «Шкоды».

Шоферы заводят, гоняют моторы, собираются в кучки у радиаторов, хохочут, хлопают рукавицами; из громкоговорителей несется: «Товарищ Попов, зайдите в штаб…» Шум, разговоры, смех. У самого моста кинооператоры построили вышку, возятся с аппаратами. На мост не пропускают, он пустынен и дрожит под бешеным напором воды. Он удивительно короткий, до того берега, кажется, рукой подать. Ангару сжали насыпями до предела, и бутылочно-стеклянная вода со скоростью поезда, упруго изгибаясь, вылетает из-под понтонов, гладкая, цельная, и, только пролетев метров семь, рассыпается на белые буруны, шипит и брызжет. Ни разу в мире еще не перекрывали реку с такой силой течения.

В семь часов вечера все началось очень тихо и осторожно. Лязгнул экскаватор, вывалил в первый кузоз ковш камня, самосвал рванулся и пошел на мост. Грузовики задымили, закопошились, затолпились в очередь к экскаватору. А груженые, воя и сигналя, вылетали на мост, разворачивались задним ходом и высыпали камень.

В толпе на берегу переживали, вскрикивали:

– Вон несет, несет! Куда! И до дна не доходит!

– Его теперь за версту лови!

Иная глыба несколько мгновений скользила по поверхности; мелкий щебень несло, как пыль. Ангара показала свои зубки!

А «МАЗы» ревели, шли, шли, сыпали, сыпали… Дым из выхлопных труб сизыми лентами потянулся от берега к берегу, трепетали в дыму флаги. Грохот камня, водопадный шум реки, едва слышные слова из громкоговорителей: «Соблюдайте осторожность! Не сбавляйте темпов! От вас зависит…»

Передавали слова начальника стройки: непрерывная работа шоферов до завтрашнего вечера. Сутки! Если не больше… Ничего не известно, как поведет себя Ангара.

– Захарыч! Захарыч!

Старик возил камень. Он высунулся в окошко, помахал нам с Петькой и скрылся за дымом и пылью.

Мы побежали «перенимать» его у экскаватора. Петька пять раз щелкнул; старик смущенно улыбался и делал страшные глаза: уйдите, не путайтесь!

– Захарыч! Возьмите в кабину!

– Нельзя. Приказано никого не брать. Опасно, ребята!

У моста была каша. Дежурные выбивались из сил, упрашивая, умоляя, бранясь:

– Пройдите с дороги! Уйдите с моста!

Самосвалы проносились перед толпой, как танки, быстро-быстро, ни секунды передышки. Камень валится и валится в реку, а она несет, а она несет… Желтые пузыри и буруны на миг – и снова гладкая, живая, кристально-холодная вода, так что голова кружится, когда смотришь на нее.

Я читал где-то об Ангаре и наткнулся на такое слово: аквамариновая вода. Я не знаю, какой это цвет, но, наверно, это точно. Простого слова нет, чтобы передать потрясающую, необыкновенную красоту этой неправдоподобной, неестественной воды. Она прозрачная, как хрусталь; она неуловимо играет, как драгоценный камень; она ак-ва-ма-ри-но-вая! В этот вечер кинооператоры испортили сотни метров пленки, пытаясь заснять ее краски. Нет-нет, да и хватались они за аппараты и напряженно снимали буруны, поток… Петька сознался, что и он потратил полпленки на воду; знал, что не выйдет, что эти дивные переливы не уловишь ничем, и не мог устоять. Это можно только видеть, и я смотрю, и все смотрят, жадно, взволнованно.

А мост раскачали сотни машин. Он горбится, вздымается, проваливается и скрипит. Одни понтоны ныряют, другие взлетают, грузовики колышутся на них. Дым! Дым! Темнота пришла неожиданно. Зажглись сотни прожекторов. Похоже на ночную киносъемку. Шум, голоса, ярмарка; машины вылетают на освещенное пространство, репродукторы надрываются, читают что-то похожее на стихи. Я устал. Голова как чемодан. Нет сил бегать, стоять, смотреть…

Так длится час, так длится два, три…

– Товарищ диспетчер! Разрешите сесть в машину. Я корреспондент, мне нужно посмотреть.

Диспетчер подозрительно оглядел меня, но из кармана у меня торчала авторучка, и это спасло.

– Садитесь. Два рейса.

– Захарыч! Я с вами!

«МАЗ» рванулся, и вот я с замирающим сердцем болтаюсь в кабине уже на мосту. Девчонка с флажком манит машину к себе, Захарыч слушается ее, как школьник. Мост качается, как палуба корабля. Когда он проваливается вниз, сердце замирает и подбирается легкая тошнота. «Шух-шух-х-х!» Брызги, муть – и мгновенно чистое зеркало воды.

– Неужели не уносит?

– У-но-сит! Теперь наши камни у самого Иркутска…

– Захарыч, зачем же сыпать?

– А вот и будем сыпать, пока не пересилим. Али мы ее, али она нас.

– Захарыч!

– А что ж ты думал? В бирюльки играем?

– Правда, что вы будете работать сутки?

– По-добровольному. Кто желает. Может, больше…

– А отдых?

– Какой отдых?

Я у Захарыча в кабине впервые. Хватаюсь за ручки, держусь за дверцу, но меня чуть не стукает головой о крышу. Тряска. Внутренности переворачиваются. Рев мотора, бензиновый дух. Прыгают стрелки на освещенных циферблатах.

Захар Захарыч бешено крутит баранку; высунувшись, что-то кричит.

– Ну и работка у вас!

– Работка у нас, Толя, обыкновенная.

– Как вы только выдерживаете?

– Привычка – все.

У меня, как в калейдоскопе, проносятся перед глазами ковш экскаватора, поток камней в кузов, бегущая полоса дороги, толпа у моста, аквамариновая вода, желтые пузыри и опять ковш экскаватора. Так быстро, стремительно… Стучит в висках, кружится голова. Я уже пьян.

– И что удивительно, – говорит Захар Захарыч, – работа у нас сегодня без норм, без учета. Шоферяги – ведь народ какой: не проставь ему ходку, он пальцем о палец не ударит, машину с места не сдвинет! А тут посмотри, что делается! Каждый норовит вперед, каждый норовит скорее да больше. Никто ведь не узнает, сколько он привез. Артелью работаем! А они лезут. Ты не знаешь, почему? Ты не знаешь, почему ни один не отказался работать сутки? Все, все как один! Что же это такое? Ты понимаешь, скажи нам сейчас в воду бросаться – ей-богу, найдутся такие, что бросятся, машинами своими загородят!

И я верю этому! Но не могу осмыслить – устал от тряски. Выскакиваю на мосту.

– Ага-а! Вот где ты попался мне в руки! – Попадаю прямо в объятия Мише Ольхонскому. Он носится с рулеткой. – Ты видишь, что творится? А? Ну что, Сибирь плоха? А хочешь, я тебя туда брошу?

На миг в его глазах сверкнули дикарские искорки, что-то чингисханское, мне даже стало не по себе – но только на миг. Миша уже кричал, радостно сверкая глазами:

– Скорость течения увеличилась! Ты понимаешь, беспомощный человек! Да ты ничего не понимаешь!

Он побежал, забыв обо мне. Я перегнулся через край моста, заглянул в зеленую пучину. Искорки призрачного света неслись в ней время от времени, про жектор ощупывал толщу у воды, и она вдруг просвечивала насквозь… Дна не было видно… Скоро полночь. Пошатываясь, напрягая внимание, чтобы не угодить под колеса, я выбрался с моста и сел на гравий откоса. Тут в толпе переговаривались:

– Кубы пошли! Кубы!

ЕЩЕ БИТВА

Вот оно когда началось, самое главное! До сих пор была разведка боем. Теперь загрохотали краны, двинулись колонной новые самосвалы. Первый бетонный куб упал в воду с пушечным выстрелом. Высоко взлетали фонтаны брызг, куб перевернуло, подбросило и понесло, как спичечную коробку. На берегу глухо застонали: бетон несет Ангара!

Кубы заплюхались один за другим. Уже все до единого самосвала переключены на кубы. Большие, малые, продолговатые – их везут и везут на мост, пушечные выстрелы канонадой стоят над рекой. Ничего не поймешь, что творится на середине. Обманчивая вода иногда, кажется, показывает лежащий где-то в глубине куб, но всмотришься – это игра света, больше ничего. Выстрелы, выстрелы, выстрелы… Далеко за полночь. На берегу чуть не весь поселок. Тут в толпе я встречаю Октябрину, Валю Середу с Вовкой, Кубышкина с Галей, Тамарку – всех, кого только знаю. И все возбуждены, и никто не уходит домой.

Раздают какие-то листовки, отпечатанные красной краской. Тревожные слухи: лопнул один из тросов моста. Если мост сорвет, все пропало и вряд ли кто-нибудь на мосту спасется…

Аквамариновая вода… Аквамариновая вода…

И вдруг крики, стон над толпой:

– Показался! Показался-а!

Очередной куб, рухнув в воду, не ушел вглубь, а чудом лежит на поверхности, прямо посередине реки. На чем он держится? Что за чудо?

Начинаю понимать, что баррикада кубов уже достигла поверхности. Этот первый куб торчит из воды, как сломанный зуб, а вокруг него буруны; кажется, что он качается, сейчас исчезнет, как мираж. Нет, лежит. Лежит!

Валят еще, валят… Теперь мост приподнялся; он словно висит на покатом, круглом валу воды – и в центре вала зуб, сломанный зуб! Ангара перекатывается через баррикаду, поднимается все выше, тросы скрипят. Перед мостом уже сплошной водопад.

– Второй показался! Показался-а!

– Слушайте, слушайте! Ангара пошла через станцию!

ПРОДОЛЖЕНИЕ БИТВЫ

На нашем полигоне было очень тихо и спокойно. Слабо светит фонарь, наскоро прицепленный Петькой к столбу, возятся таинственные тени, над чем-то колдуют. В земле вырыты кубические ямы, в них самосвалы заливают бетон, там он и застывает.

Штаб сообщил: еще потребуется более тысячи кубов. Перекрытие будет закончено только через сутки. Перелом наступил, но Ангара будет подниматься и дыбиться, шоферы будут валить.

– Тоня, добрый вечер!

– Ты спишь? Уже доброе утро! Что ты не отдыхаешь, чудной? Тебе же в восемь часов нас сменять!

– Когда же тут спать, если такое творится!

– Толька, голубчик! – встрепенулась Даша. – Постой за меня, повибрируй! Вы, бездельники, прохлаждаетесь, а мы ничего не видим. Хоть на пять минут! Подмени!

– Давай!

– Только ты смотри тут мне, не халтурь, такой-сякой! Вибратор слабый, не стукай им.

Издали несся грохот. Канонада продолжалась; пробегают по дыму лучи фар и прожекторов. Похоже на великое пожарище: дымка, зарево, копошащиеся фигурки людей.

А мы с Тоней рядом, плечо к плечу, опускаем вибраторы в яму, и бетон дрожит, пузырится, плывет.

– Как было б скучно жить, если бы все уже было построено…

– Такого никогда не будет, – говорит Тоня.

– А это хорошо?

– Хорошо.

– Правда?

– Правда.

– Откуда ты знаешь, о чем я говорю?

– Потому что думаю о том же. Я ведь тебе об этом говорила.

Она мне никогда об этом не говорила, но мне кажется, что это было, такое чувство, как будто у нас с ней был сложный спор, невидимый, незримый, а – острый.

– А сегодня ты одна. Такая, как на танцах, и такая, как в блоке, блоке, одна.

Она взглядывает на меня, и вдруг я понимаю, что меня тянет к ней, и она тоже поняла это и ждет и боится. И, если я сейчас обниму ее, она не скажет ни слова, она будет так же смотреть… И если я поцелую ее…

Я качнулся к ней, взял за руку у локтя, за теплую, живую ее руку…

– Тонька! Толька! Где вы?

По доскам бежала Дашка, за ней Валя Середа тащила за руку своего Вовку, приговаривая:

– Не ныть, не ныть мне, шлепки дам! Ты вылежишься хоть до вечера, а мамке на работу. Только и гулять мне с тобой!.. Девочки-и, скоро машина? Мы с Вовкой уезжаем! Скажи тете «до свидания».

Тоня бросилась к малышу, возилась с ним, насупленным, обиженным, вытирала ему нос. А Даша подозрительно посмотрела на меня, на нее и безразлично сказала:

– Уходи. Я уже насмотрелась.

Что-то колотилось во мне. Я сел в кабину грузовика, села Валя с Вовкой, и я рад был, что Вовка хнычет, отвлекает ее; я смотрел вдаль, на зарево, на одинокий фонарь нашего полигона. Дорога петляла среди колдобин, столбов, и зарево появлялось то справа, то слева.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

Валя с Вовкой жили на втором этаже деревянного дома, в крохотной угловой комнатушке. Тут едва помещались кровать, люлька, столик и стул. Разбросаны разные тряпки, целлулоидные игрушки; хлебные корки на столе вперемешку с книгами, зеркалом и бутылочками лекарств.

Мне не нужно было к ней, но я не мог сопротивляться, а она настойчиво тащила, словно от чая должно было зависеть бог знает что. Или она хотела сказать мне что-то важное?

– Вот так и живем. Богато, правда? Извини, что не прибрано: некогда. Вовка весь день в детском садике, я на работе. Только спим дома.

– Валя, у тебя родные есть?

– Нет, померли. Одна.

– Одна?

– А я не плачу. Чего плакать? По всякому поводу реветь – слез не хватит. Надо ведро воды в день пить, как лошадь… Вовка, не бери в рот гребешок!.. Хороший у меня сын, Толя?.. А ну, давай нос! Сморкайся, еще! Еще! Ох ты, радость моя, ох ты, горюшко! Ну, сели, гоп!

Она налила чаю себе, Вовке, мне. Хлебнула, чуть задумалась.

– Живем одни… а папки нету. Вот так, Толя, среди вашего брата находятся… аглоеды. Мы глупые, девки, доверчивые, все отдаем, а он… Не очень торопись обнимать девушек, Толя, не шути. А если любишь, не обижай, не бросай, прошу тебя! Слышишь, прошу тебя!

Она сказала это так страстно, так горячо, что я невольно вздрогнул.

– Ты понимаешь меня?

– Да.

– Вовка! Не разливай на скатерть! Ну?.. Что? Не хочешь? Спатки? Скажи дяде «спокойной ночи».

Вовка капризничал, хныкал, лег в постель и не хотел спать.

– Мама, машины, машины!

– Насмотрелся, бедненький, теперь не уснет! – сказала Валя с досадой. – Он у меня впечатлительный.

В окошко было видно зарево; казалось, и сюда доносится гул канонады. Или это гудел ветер?

– Ну что, и спать не хочешь? Говорила тебе, идем раньше домой. Нет, «не хочу, не хочу»! Слушай, я тебе про белого бычка расскажу…

– Не хочу!

– А чего ж ты хочешь?

– Про Ангару.

– Да я уже тебе два раза рассказывала.

– Еще!

Тогда Валя, тихо покачивая кроватку, начала рассказывать про красавицу Ангару, про седой Байкал, и богатыря Енисея, и грозный Шаманский камень.

Она кончила, а Вовка не спал.

– Еще! – тревожно и капризно требовал он.

– Все уже, сынуля, спи, родной!

– Нет, не все!

– Ну как же не все? Я все тебе рассказала.

– Не все!

– Ну ладно, постой… Не вертись… Слушай.

Я тоже слушал, и это был —

конец сказки

…И жили вместе Ангара и Енисей тысячи лет.

Они были счастливы, как могут быть счастливы только самые красивые и самые смелые люди. Они нежились на гибких постелях среди сопок, плескались на заре, и Ангара разбрасывала свои радужные, алмазные брызги.

Однажды некий старый человек сказал им:

– Вы не задумывались над тем, что жить, только нежась и разбрасывая алмазные брызги, – это еще не счастье? Я знаю настоящее счастье. Хотите, я дам его вам?

Ангара засмеялась, и улыбнулся Енисей в черные как смоль усы. Кто смел учить их жить?

На их берега сходились народы. Люди бросали в воду камни. Ангара пенилась, кипела, уносила камни прочь, как легкие пушинки. Люди бросали. Ангара была сильная – они сильнее, Ангара была смелая – они смелее, Ангара была непокорная – они непокорнее.

Они заставили Ангару и Енисея работать. Добывать для людей свет, радость и тепло.

Тогда случилось чудо.

Тогда поняли Ангара и Енисей, что до сих пор было их счастье малым, и ничего они в жизни не знали и не видели. Потому что настоящее счастье приходит не там, где мы ждем его, и оно не такое, каким мы его представляем. И уж никогда оно не бывает легким.

Настоящее счастье – трудное счастье.

Ты вырастешь, мой сын, и поймешь это. Не пытайся искать легкой, счастливой жизни: ее нет в мире. И никогда не будет.

Потому что жизнь – это работа для радости, и тот, кто не трудится, а только разбрасывает алмазные брызги, – тот ничего в жизни не понял.

Потому что трудиться, нести с собой свет, радость и тепло – это и есть самое большое, самое великое счастье на земле…

СОБЫТИЕ, ДЛЯ ИСТОРИИ НЕ СУЩЕСТВЕННОЕ

Наконец-то я получил зарплату. Аванс я пропустил в больнице, поэтому получил сразу все. В последнее время деньги у меня были. Наш Захар Захарыч, оказывается, миллионер, у которого можно всегда одолжить. Он ведь один, а зарабатывает порядочно и охотно помогает всем. Он нашел какую-то бедную сторожиху с четырьмя детьми; она ему стирает, а он ей помогает сводить концы с концами. Петька у него бессовестно берет на химикаты. Так что если фотолетопись стройки когда-нибудь появится, то знайте, что сие фундаментальное предприятие полностью финансировал Захар Захарыч. Когда старику отдают долг, он всякий раз искренне удивляется: «А разве ты у меня брал?»

Получив деньги, я не знал, что с ними делать. Отродясь я не держал в руках такую пачку. Несу в кулаке – чего-то стыдно, неловко. Положил в карман – брюки отдуваются.

Сначала я, конечно, роздал долги: Николаю, девушкам, Захарычу. Кого-то из девушек забыл, и одна десятка осталась. Кого ни спрашивал – не берут. После я отправил триста рублей матери. Отложил на еду.

И осталось четыреста рублей.

Я решил купить часы. Никогда в жизни их у меня не было. Как я завидовал другим! Витька носил часы с пятого класса. У Захарыча, у Тони, у Леньки… да у всех есть часы! Нет, до зимы еще далеко, пусть пальто подождет, я куплю часы.

Мишке Ольхонскому тоже нужно было в Иркутск, и он вызвался консультировать меня в столь важном жизненном шаге. Мы выехали с ним на попутном катере «Орел», пристроились на корме среди бухт каната и пожарных ведер.

Медленно уплывала в дымку шестерка портальных кранов. Станция, затопленная водой, теперь низкая, распласталась над бурунами. Эстакада дрожит и вибрирует; над отверстиями колодцев, над штрабами настелили доски, чтобы кто-нибудь нечаянно не оступился – если упадешь в воду, тут тебе и конец: унесет в спиральные камеры, в рабочие колеса. Для любителей-рыболовов наступил праздник. Свободные от работы, они лепятся по карнизам у выходных ворот, обдаваемые брызгами, и нет-нет, да и подхватывают самодельными сачками обалдевшую, обессиленную рыбину.

Где аквамариновая вода? Нет ее! Бурая, мутная, неспокойная, она несет из котлована уже целую неделю ил, мусор, роет дно своего нового ложа, вырывает корни и траву. Шутка ли, такой поворот в жизни реки! Есть от чего потерять холодный ослепительный блеск.

Я помню, в детстве, когда мы гостили у бабушки в деревне, ребятишки «гатили гатки». Мы шли на ручей, шапками, пригоршнями, дощечками складывали гору песка, набрасывали в ручей камней, а потом обрушивали песок – торопились, утаптывали, укрепляли. И на полчаса ручей вдруг останавливался, – растекался по овражку мутной лужей. А мы прыгали, вопили, бродили по колено в «глубокой воде». Радость какая!

Радость! Что это за чудо – знать, что ты участвуешь в настоящем деле, бетонируешь выше и выше и прочно стоишь на ногах над бурлящей под эстакадой Ангарой! И если есть забота на сегодняшний день – так это покупка часов.

– Ты, Мишка, удивительный человек. Но ты стиляга.

Мишка удивленно осмотрел свой костюм, свои новые туфли на микропоре и вдруг прорвался потоком брани:

– Дурак! Ничтожество! Глупости только и знаешь болтать! Что же, всякий хорошо одетый человек потвоему – стиляга? Стиляга – это социальное явление. Ты спроси у него: откуда он взял это? На чей счет он живет? Что он ищет в жизни? Стиляга – это не микропора на ногах, это микропористая душа!

– Эх, Мишка, у тебя замечательный рот: как ты его раскроешь, так и вылетает тезис к докладу! Видно, тебя только могила исправит. А хочешь, я тебя туда брошу?

– Ну-ну, не мни костюм…

– Ага, испугался, стиляга! Ладно, давай лучше обсудим, какие мне купить часы.

Полдня мы потеряли в магазинах. Обошли все комиссионные и безжалостно забраковали выставленную там продукцию. Золотые часы мы сразу отвергли как пережиток капитализма, тем более что они стоят более тысячи. Карманные – это предрассудок. «Звезда» – слишком уж дешевы, нет шику. «Победа» – это уже старо. «Кама», «Маяк» и прочее – модно, но чего-то такого – изюминки! – не хватает. Мы купили «Москву» ровно за четыреста рублей, на шестнадцати камнях, маленькие, с золотистым циферблатом, зелеными светящимися цифрами и центральной секундной стрелкой. Прямо маленький секундомер! Второго часового завода в Москве, что на Ленинградском шоссе. Там еще есть остановка троллейбуса номеров «12» и «20». Как едешь на «Динамо», кондуктор объявляет: «Белорусский вокзал, следующая – Второй часовой завод…»

Родным-родным повеяло на меня… Они оттуда, из Москвы, мои часы, и собирала их какая-нибудь девчонка, которая бежит сейчас, наверно, в столовку или спускается на эскалаторе в метро и не знает, где, у кого теперь те самые часы, что держала она в своих руках. А мы построим ГЭС, уедем, и кто-нибудь будет идти по шоссе на ее гребне, тронет рукой стену – и не узнает, где же те люди, что вот здесь ее заглаживали, даже следы пальцев видны!

В Историческом музее на Красной площади я видел глиняные черепки посуды эпохи неолита; все забыл, а одно осталось в памяти: вмятины от пальцев на горшке – от пальцев человека, который жил семь тысяч лет назад…

…В тот же вечер мы устроили в общежитии грандиозную пирушку.

Пришли Тамарка, Тоня.

Жалели, что нет Захара Захарыча. Вот кого нам не хватало! Но он ушел в ночную смену. Леонид принес патефон, но пластинки не устроили Мишу, и он приволок чемодан танго, вальсов и фокстротов. Ну, я же говорил, что он стиляга! А русские песни – это мы пели, уж когда расставались.

Петька увековечил нас за праздничным столом, предупредив, что, хотя свету и достаточно, снимки могут не получиться из-за нового усовершенствования в аппарате, которое он сейчас испытывает.

Я был озабочен тем, чтобы рукав пиджака не опускался слишком низко, и старался держать руку на столе. Мы надымили, было жарко, душно. Тоня встала и ушла на крыльцо.

Я вышел, подошел к ней близко… обнял и поцеловал.

Она доверчиво прижалась ко мне, беззащитная, нежная, вздрагивающая от ночной свежести, и вдруг разрыдалась.

Это было так неожиданно. Я стоял, немного растерянный, но знал, что так нужно; а она плакала, как будто долго томилась и у нее было горе, и тяжести, трудности, плакала, проводила рукой по моему плечу…

Вышел Миша Ольхонский, зевнул, посмотрел на звездное небо, сказал:

– Ага, вы тут. Ну ладно.

И ушел.