Текст книги "Вызов на дуэль"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Седой

Мы играли в футбол, вспотели, растрепались, орали, как грачи над гнездами, и ничего на свете не замечали, кроме мяча. Игра шла с переменным успехом и накалилась до предела. Я был в защите, Ленька – центром нападения. Вдруг, разгоряченный, он шепнул мне:

– Смотри…

Я посмотрел, куда он показывал, и увидел летчика, идущего от нас по дорожке сквера. Летчик был сед, настолько сед, что даже фуражка не могла прикрыть белизны его волос: она сверкала на затылке и висках.

– Ну и что? – сказал я. – Седых не встречал?

– А лицо его видел?

– А что?

– Увидел бы – не спрашивал. – Его лицо непонятно ожесточилось. Он почти с ненавистью посмотрел на меня, потом схватил за рукав и дернул. – Идем!

Чудак, игра продолжалась вовсю, а он утаскивал меня с поля! Мы побежали не вслед за летчиком, а другой тропкой, обогнали его, свернули и, усмиряя разошедшееся дыхание, медленно, как ни в чем не бывало, пошли ему навстречу. Летчик неторопливо брел к нам, брел совсем не армейским шагом, а весьма штатской ленивой походкой, точно ему нечего было делать и он хотел убить время.

С футбольного поля нам кричали, обзывали скверными словами, но мы не слышали их. Мы шли навстречу летчику.

Открыто смотреть на него было неловко, и мы сделали вид, что заняты серьезным разговором. Но очутившись шагах в пятнадцати, уставились в него, и я чуть не присел.

Он был молод, этот летчик, почти мальчишка, а волосы у него были седые. К его гимнастерке, как значки, были прикручены два ордена Красного Знамени. Они были совсем новенькие, сверкали серебром и красной эмалью и мало походили на ордена известного в городе героя гражданской войны Грачева – тусклые, с отбитой местами эмалью.

Все в нем было странно. Где он успел получить ордена? Когда успел поседеть? Чего это он так лениво прогуливается здесь?

На его голубых петлицах было три красных кубика. Он был строен, одежда хорошо сидела на нем, и широкий пояс с медной командирской звездой на пряжке еще больше подчеркивал ладность его выправки и легкость шага.

Летчик прошел мимо, и мы вернулись на футбольное поле. Наше любопытство стоило команде двух голов. Нас встретили презрительными свистками и грубыми криками. Тотчас включившись в игру, мы с особым рвением забегали по полю и с превеликим трудом сравняли счет. Игра кончилась со счетом 5:5.

Мы шли с поля, и Ленька держал под мышкой мяч. Вдруг он поддел меня локтем под бок и шепнул:

– Смотри…

На лавочке под старыми кленами сидел тот самый летчик. Он был не один. С ним была девушка. Скромно сложив на коленях руки, она обернула к нему голову и с подчеркнутым вниманием слушала его. А он что-то говорил. Видно, ему было жарко, он снял фуражку – она лежала рядом на скамейке, и теперь мы видели всю его ослепительную седину.

Лицо его сильно загорело – на лбу, щеках и шее лежал прочный южный загар, а волосы были совсем белые, и это с первого взгляда ошеломляло.

«Ждал, верно, ее, прохаживаясь!» – понял я.

Мы быстро прошли мимо – задерживаться было неловко, и пошли к себе, и я все ломал голову, где он мог получить эти ордена.

В предвоенные годы ордена давали редко и слово «орденоносец» было одним из самых почетных. Нынче орденами не удивишь, а тогда было совершено не так много воинских подвигов. В те годы газеты пестрели сводками боев в Испании, где республиканцы вели неравную борьбу с фашистскими мятежниками, и мы встречали друг друга знаменитым кличем республиканцев: «Но пасаран!» – «Они не пройдут!» Имена испанских городов и рек – Уэска, Малага, Гвадалахара, Барселона, Толедо, Бильбао и, конечно, Мадрид – звучали для нас как легенда.

А потом… Потом все труднее было драться бойцам республики и добровольцам интернациональных бригад, потому что над ними кружились итальянские и немецкие самолеты, потому что на них шли итальянские и немецкие танки, на них шли вместе с франкистами итальянские и немецкие солдаты, присланные Гитлером и Муссолини.

Мы здорово разбирались в политике и знали все. Мы знали, что Англия и Франция решили «не вмешиваться» в испанскую войну и тем самым помогали генералу Франко душить свободу…

Все мы знали.

Одного не мог я понять: откуда у этого летчика высшие боевые ордена и где он успел поседеть? Наверно, храбро сбивал в воздухе вражьи самолеты, и сбил их немало, потому что летчикам только за это дают такие ордена. (Откуда мне было знать в те годы, что наши летчики-добровольцы дрались за свободу Испании?!)

Я часто встречал этого летчика в городе: его трудно было не заметить. Я знал, что люди иногда рано седеют. У моего отца к тридцати годам половина волос были седые. Но то к тридцати, а ему лет двадцать.

Совсем ненамного был он старше меня, а как мне далеко было до него!

Как-то мы снова играли в футбол и опять увидели Седого – так мы стали называть его между собой. Он был задумчив и смотрел под ноги, откатывал к обочине камешек или палочку мысиком начищенного сапога.

Мы играли, а сами поглядывали на него.

Когда ему надоело расхаживать, он остановился у скамейки и стал смотреть на нашу игру.

Ребята сразу же перестали ругаться и применять недозволенные приемы. Ах, как хотелось блеснуть перед ним отличной игрой! Седой постоял, посмотрел и опять принялся расхаживать.

– Ждет, – шепнул мне Ленька.

Мы до одурения носились по полю, «стукали» по воротам, с особой лихостью брали мяч головой и отбивали, старались дать как можно более точную пасовку…

Мы играли, а он все ходил по дорожкам вокруг поля и поглядывал на нас. Потом стало темнеть, и мы чаще били друг друга по ногам, чем по мячу. Наконец Ленька поймал мяч, сел на лавочку, расшнуровал покрышку и выпустил из камеры воздух.

Вечер был теплый и тихий, в воздухе, как маленькие бомбардировщики, с жужжанием летали майские жуки.

– Где он? – спросил у меня Ленька.

– Вон.

Даже в темноте хорошо были видны волосы Седого.

– Один?

– Один.

Мы гурьбой пошли через сквер, а Седой, закинув ногу на ногу, сидел на скамейке под темным кленом. Сидел в темноте, неслышный и незаметный. Видно, ее ждал, а она не пришла. И как могла она не прийти?

Так, казалось нам, просто подсесть к нему – ведь не прогнал бы – и расспросить обо всем – ведь рассказал бы… Но мы не остановились и не подсели, а пошли еще быстрей, и я чувствовал, как гулко колотится сердце от восторга и сожаления.

С тех пор я ни разу не видел Седого ни в сквере, ни в городе. Может, некогда было ему уйти с аэродрома, может, перевели его в другую часть, может… Да и мало ли что могло случиться с военным летчиком.

Боря, который улыбался

Я послал в Москву деньги с просьбой выслать марки. Ответа долго не было, а так хотелось получить его поскорее. У меня было несколько одинаковых марок, и на них я старался выменять что-нибудь в коллекцию. При обмене мы отчаянно спорили, переменок не хватало, и обмен продолжался на уроках.

Помню, на арифметике кто-то решал у доски задачку про резервуары с водой, а я громко шептал Леньке, сидевшему впереди меня:

– Что дашь за Гаити? Смотри, какая пальма и пушки.

– А что хочешь?

– Ну хотя бы Кубу. Ту, красненькую, тоже с пальмами.

– Не пойдет, – шептал в ответ Ленька, – дай что-нибудь в придачу.

– Что? – спрашивал я.

– Ну, так и быть, – Алжир.

– Это какую? Синюю, с пустыней и верблюдом?

– Ага.

– Захотел!.. Ушлый какой. За одну – две, да еще с верблюдом! Две «гермашки» могу дать, даже три. А верблюда не отдам.

– Ну тогда дай Камерун, или острова Самоа, – шептал Ленька.

– С кораблями?

– Ну да.

– Хитрый какой, это ж германские колонии! Их отобрали у немцев в ту войну, и теперь это редкие марки. Она одна лучше твоей…

– Пушкарев, – вдруг раздался голос учительницы, – выйди к доске и помоги Наде.

Застигнутый врасплох, красный и встрепанный, еще полный марочного азарта, шел Ленька к доске и, конечно, хлопал ушами.

…Несколько раз в день высовывался я из двери, оглядывая почтовый ящик! Мама сказала, что филателистическая контора должна прислать марки заказным письмом и нечего смотреть на ящик, но я не мог утерпеть. И вот марки принесли. Почтальон вручил маме фирменный пакет. Мама расписалась в тетради, и я бросился вскрывать пакет.

Я разре́зал краешек ножницами, вытащил письмецо с «перечислением вложения» и несколько прозрачных пакетиков с марками. Сверкая краской и глянцем клея, на стол падали марки серии «Спасение челюскинцев». С марок смотрел бородатый Шмидт, начальник экспедиции и командир лагеря на льдине; молоденький, с военными кубиками в петлицах, летчик Каманин; усатый Воронин – капитан «Челюскина», в морской фуражке с капустой, и сам корабль, затертый льдами…

Потом я разложил на столе антивоенную серию. Это была страшная серия. Марки были мрачных тонов: черная, синяя, коричневая… Из черных туч на небоскребы ночного города летят бомбы; мать с ребенком на руках и детьми, которые в страхе хватаются за ее юбку, бежит по дороге из горящего города; на фоне уходящих на фронт войск бредут два инвалида: один ковыляет, опираясь на костыль, второй, безногий, катится на доске с шарикоподшипниками…

Я разложил на столе треуголки «Спартакиады», серию памяти двадцати шести бакинских комиссаров, архитектурную… Меня распирало от радости, и я не мог больше оставаться дома. Никого из хорошо знакомых «марочников» во дворе не оказалось – ни Леньки, ни Вовки, ни Ледика. Я заметил у подъезда одного только Борю, семиклассника.

У него, говорят, была отличная коллекция, но никто не видел ее: Боря не показывал. Он был старше нас, редко играл в футбол и городки, все больше сидел где-нибудь на лавочке или бревне и листал филателистические журналы. Нам даже посмотреть не давал – отгонял. Как-то я попросил его показать свои марки. Он прищурился и хмыкнул: «Разрыв печенки будет…» И не показал. Ну и леший с ним: не хочет, и не надо.

Я б никогда не позвал его к себе, если б не такой случай. Никого другого поблизости не оказалось.

– Боря, – сказал я задыхаясь, – хочешь посмотреть, какие у меня марки?

Он лениво повернулся ко мне, почесал длинный нос.

– Откуда у тебя могут быть ценные марки?

Я обиделся, но вида не показал.

– Идем… По почте прислали… только что… из Москвы.

– А-а-а-а, – протянул Боря, скрутил в трубку журнал и быстро пошел за мной. Он был молчалив и озабочен.

Я подвел его к столу, уложенному яркими, сверкающими, слегка выгнувшимися марками.

Боря спокойным взглядом окинул стол и сказал:

– Ничего.

Потом попросил показать мои тетрадки с марками, лениво полистал их и спросил:

– А Бермудские острова у тебя есть?

– Нет.

– А остров Святого Христофора?

– Нет.

– А острова Фиджи и Тринидад?

– Нет, – снова сказал я, слушая таинственные и певуче звонкие имена островов.

– Ну ясно, – ответил Боря и улыбнулся. – Откуда же они у тебя могут быть! Это редкости. Сам с трудом раздобыл их.

И снова улыбнулся. Я ни разу не видел на его лице улыбки. Эта была первая, и это была улыбка своего парня, соседа и единомышленника. Я вдруг понял, что совсем не знал его. Он не такой, каким кажется со стороны. Внешний вид часто обманчив.

– А эти у тебя есть? – Я показал на разложенные на столе серии.

– Конечно. У кого ж их нет? Марки недавно вышли, и наши. Это тебе не заграница. Ты ведь представляешь, сколько надо времени и труда, чтобы попала к нам марочка какого-либо Тринидада.

– Верно, – сказал я и вздохнул.

– Мог бы кое-что уступить… Что́ за коллекция без таких марок?!

– Продашь? – оживился я, уже раздумывая, как лучше предпринять новую атаку на маму, на ее кошелек.

– Зачем за деньги? Обменяться можно.

– Но ведь у меня ничего для тебя нет! – горестно воскликнул я. – У тебя ведь такая коллекция!

– Ну что ж… На худой конец, кое-что из этого мог бы выбрать. – Боря рукой покрутил над столом и добавил: – Ты, между прочим, убери их – выгорят на солнце и еще больше согнутся.

– Так ведь ты сказал, что они у тебя все есть!

– Правильно. Но некоторые в худшем состоянии, мог бы заменить… Хочешь посмотреть мою коллекцию?

И это он спрашивал у меня! Что мог я ему ответить?!

Через несколько минут я сидел у него дома на диване, листал страницы альбомов, и меня бросало то в жар, то в холод. Я сидел с убитым видом, потому что понимал: никогда не соберу таких марок!

– Ну как? – спросил он.

– Да-а… – сказал я. – Вот это да!

И больше ничего не мог сказать.

– Не огорчайся, – стал утешать меня Боря, – не все сразу. У тебя будет коллекция не хуже. Вот увидишь. Ты парень толковый, не жмот и азартный, а это главное для коллекционера – быть не жмотом и идти на риск.

Никогда еще не хвалил он меня, и слушать его мне было приятно. Я знал, что мальчишки считают его скрягой и хитрецом. Но почему? Они ведь не имеют с ним никаких марочных дел, потому что все их коллекции по сравнению с его – мусор. Наверно, они считают его таким по слухам, по догадкам или из зависти… Как глубоко ошибаются они! Что они знают о настоящем Боре? Да ничего!

Я смотрел на него. Он улыбался мне не только губами. Глаза его лучились вниманием и расположенностью ко мне. Улыбка до странного преобразила его лицо: худые щеки чуть округлились, лоб, всегда нахмуренный и озабоченный, разгладился, тусклые глаза оживились. Даже уши его, маленькие и плотно прижатые к голове, казалось мне, приветливо улыбаются.

Два дня не решался я обменивать новые марки – уж очень нравились они мне.

Два дня я крепился и держался: так не хотелось расставаться с бородатым Шмидтом, с синей, прыгающей в воду ныряльщицей, с гостиницей «Москва»…

Утром следующего дня, выйдя в школу, я вдруг встретил у своего подъезда Борю.

– Приветик! – Он опять весь залучился. – А ты, оказывается, и прекрасный авиаконструктор?

– Откуда ты взял?

– А кто вчера пускал самолеты из окна? Далеко летели! Один даже весь двор пересек…

– А, – сказал я, – ты про это… Мои не очень. Вот Ленька делает самолеты – видел бы…

– Лучше твоих?

– В сто раз!

– Не может быть. Ну пошли в школу… Да, забыл тебе сказать, вчера я достал такие Гавайские острова и Борнео – закачаешься!

– Ну! – вскрикнул я. – Где ж ты их достал?

– Да так, в одном месте… Могу показать. – И он ослепил меня удивительнейшими, редчайшими марками – ведь их острова находятся так далеко от нашего города на Западной Двине, ведь они так долго добирались сюда! – И у тебя когда-нибудь будут такие, ты не жмот, ты широкий парень и настоящий коллекционер.

Вечером этого же дня я отнес ему все, что мне прислали из Москвы. Он быстро перебрал марки пинцетом, отложил несколько в сторонку, остальное вернул мне. А на большой перемене следующего дня Вовка отвел меня в угол.

– Что это Борька несет там про тебя?

– Несет? – спросил я. – Что он может нести? Мы с ним менялись, он дал мне первоклассные марочки, и вообще, по-моему, он очень неплохой…

– Не знаю, какой он, – сказал Вовка, – но он говорит, что здорово вчера облопошил тебя – взял из полных серий самые хорошие марки, а отдал за них экзотическую ерунду, да еще с браком, что ты здорово клюешь на яркий цвет…

– Хватит, – сказал я, – врешь ты все!

– Спроси у Галки, она тоже слыхала.

Вовка не врал, и у меня заныло, закололо внутри.

Это было давно, четверть века назад. Может, я не очень прав, но до сих пор не верю улыбкам, которые не сходят с лица, и губам, говорящим в глаза только приятные слова.

Утром

Я положил в сумку завтрак, дощечку с переметом, взял удочку и бесшумно вышел: все дома спали. Осторожно, чтоб не сломать кончика удочки, спустился по лестнице.

Было очень рано и прохладно.

Через сквер со свежевыметенными аллейками я прошел к обрыву и стал спускаться к Двине. Дорожка была сыра от росы. Крупные капли дрожали на травинках, на круглых листьях сирени. В липах и старых вербах, склонившихся над обрывом, оживленно чирикали птицы.

Люди еще спали, а природа давно проснулась.

Солнце только что взошло. Оно низко стояло над городом, сверкало в окнах швейной фабрики на том берегу, на трубах заводов, и его лучи уже успели зажечь золотые купола церквей, а их было очень много в нашем старом, некогда губернском городе.

Двина была в тени. И берега ее, высокие в черте города, и плоты на реке, и штабеля дров, в которые превратились эти самые плоты…

Легкое волнение рождалось где-то внутри, волнение возможной рыбацкой удачи, погожего утра, щемящая таинственность одиночества и самостоятельности. Кроме того, мне было двенадцать лет, я жил в мечтах и тревогах, в ожидании будущего.

Река встретила меня ветром, острым запахом коры, гниловатого дерева, канатов и сырости. Это были запахи городской реки. Я благодарно вдыхал их.

Я шел по берегу и смотрел в воду. Близко от поверхности ходили голавли. Их было много, и, когда они, всплеснув хвостами, уходили в глубину, по воде расходились круги. У самого берега темными стайками резвились мальки. Я пошел к плотам, к месту, где мне сказочно повезло позавчера.

Было тихо и свежо, и эта тишина и свежесть были обещающими.

По мостику из связанных жердей я прошел на плот. Слушая всплески крупной рыбы, бесшумно добрался до своего места – заливчика, образованного тремя плотами.

Раскрутив леску, насадил хорошего красного червяка – он резво извивался вокруг крючка, – забросил. Укрепил удилище, подсунув конец его под жердь, скреплявшую бревна, и полез за переметом.

Размотав его с дощечки, стал наживлять червей. Наживлял и поглядывал на поплавок. Клюнуло. Я тихонько вытащил удилище из-под жерди, подождал, подсек и почувствовал рыбу. Она сопротивлялась, вливала в чуткое дерево дрожь своей жизни, токи отчаяния и борьбы. Рыба была не из крупных – окунь, как скоро понял я, увидев полосатый тигриный бок.

Я нанизал окуня на кукан и опустил в воду. Подправив червяка, снова забросил. Кончил наживлять перемет. Потом потихоньку стравил шнур в воду – он по течению уходил вниз, – опустил на дно гирьку и привязал к жерди. Вытер мокрые руки и принялся ждать.

Вокруг не было ни души. Река, днем такая быстрая, ветреная, всегда покрытая рябью, сейчас придерживала бег, была почти гладкая. Купола церквей плавились от солнца, брызгались, золотом, а тут, в широком ущелье реки, было сумеречно и таинственно.

У реки никого не было. Никого, если не считать три человеческие фигурки, медленно двигавшиеся по берегу.

Поплавок снова заплясал, и опять хороший крепкий окунь скользнул по кукану.

Три человеческие фигурки остановились против моих плотов, постояли, совещаясь о чем-то. Наверно, переметы поставили на ночь и теперь пришли проверять. Так оно и есть. Жаль! Как бы не распугали рыбу…

Они забрались на плот и подошли ко мне.

– Дай закурить, – сказал один из них, в надвинутой на глаза кепке.

– Не курю, – сказал я.

– А сколько времени – не скажешь? – спросил второй, в телогрейке и сапогах.

– Наверно, половина седьмого будет.

– А точнее?

– Не знаю, – сказал я, – у меня нет часов.

Трое постояли, перекинулись взглядами.

– А не врешь? – спросил третий, небритый, с бельмом на глазу. Он подошел ко мне, нагнулся, сунул руку под рукав курточки и легким быстрым жестом ощупал запястье одной, потом другой руки.

Не успел я ответить и даже подумать, как его рука скользнула в карманы моих брюк и так же быстро выскользнула наружу. В его ладони лежали два гривенника и несколько медяков, шестеренка от ходиков, гайка, две гильзы от малокалиберной винтовки и сухие крошки хлеба.

– Не богат ты, однако. – Он невесело улыбнулся, выбрал с ладони гривенники и медяки, положил в свой карман, остальное выбросил в воду. – Когда идешь на рыбалку, надо иметь сотню наличных или хотя бы часы…

– Откуда у него? – скривил губы парень в кепке. – Сопляк еще… Неча время терять, пошли.

Парень с бельмом покусал верхнюю губу и посмотрел на меня. Потом, заметив консервную банку с червями, поддел ее ногой. Банка полетела в воду.

– Дай удочку, – сказал он.

– Да оставь ты его! – бросил парень в кепке. – Связался с кем…

– Дай, тебе говорят, удочку.

Я застыл. Нет, я не испугался, совсем не испугался. Не успел испугаться. Слишком все было неожиданно просто и так не вязалось со всеми моими мыслями. Если б не это, я б, наверно, испугался: в нашем городе разрешалось жить вчерашнему ворью, отсидевшему свой срок где-нибудь на Колыме или Кольском полуострове, и в городе случались кражи и даже убийства.

Парень с бельмом ничего больше не спрашивал у меня. Он подошел ко мне, дал такой подзатыльник, что я едва не свалился в воду, взялся за удочку и вытащил из воды леску – на крючке болталась плотичка.

Увидев, как она извивается и вспыхивает в воздухе, все трое захохотали, и мне странно было слышать их смех.

Парень с бельмом отцепил рыбешку и швырнул. Швырнул не в воду, а на берег, и она серебряной скобкой запрыгала в пыли. Затем он смотал удочку, сказал:

– До встречи, мистер. Следующий раз являйтесь с долларами. – И кинул своим: – Сматываем.

– Да отдай ты пацану, – сказал тот, что был в кепке, – зачем она тебе, Гнида?

– Будем рыбку ловить.

– Из решетчатого окошечка, – вставил парень в ватнике, и все трое опять загоготали.

На берегу появилась подвода – приехали за дровами. Все трое переглянулись, потом гуськом, руки в карманах, сутуловато пошли к берегу. Последний нес удочку. Вот они скрылись за штабелями дров, и я больше никогда не видел их.

Домой возвращаться было рано, знакомых встречать на улице не хотелось. Я вытащил из воды перемет, бросил в сумку двух окуней и остался сидеть на плоту.

Было зябко и неуютно. Рабочие, разбиравшие плоты, согнали меня на берег, и я полез по обрыву к дому. Брюки вымочила роса, трава в тени верб была скользкая, и пальцы в сандалиях сводило от холода и сырости. Где-то вверху, оглушая, хрипло каркала ворона.

Я сел под вербой. К глазам подступало. Я смотрел, как по мосту через Двину с дребезжанием движется трамвай, как солнце выжигает с травы росу, где совсем недавно полыхали радуги, как ветер гонит по тропинке удушливую пыль…

Мир вдруг лишился своей загадочности. Все было ясно, трезво, скучно.

«Скажу, что удочку утащила большая рыба», – подумал я, встал и пошел домой.