Текст книги "Вызов на дуэль"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Помощь

У меня есть знакомый. Он то и дело обращается ко всем с разными просьбами:

«Будь другом, помоги повесить картину… купить билеты в кино… достать книгу…»

Во всем ему надо помогать.

Наверное, скоро начнет просить, чтоб ему помогли подышать воздухом или истратить зарплату. Ведь все, к кому он обращается, пока что не отказывают ему.

Очень странный знакомый. И все-таки иногда помощь очень нужна, и не надо стыдиться обращаться за нею.

Однажды я постыдился, и это едва не стоило мне жизни.

Это было давно. И если чем-то и можно оправдать ту глупость, так только тем, что тогда мне было неполных шесть лет.

Мы жили в Мозыре, на реке Припяти.

Мы любили эту большую спокойную реку, текущую в лесах Полесья. Даже холодной осенью бегали мы через весь город к ней. Забрались мы как-то на огромный, стоявший у берега плот. Сидим смотрим на Припять: ветер гонит по реке пену, рябит ледяную воду, треплет наши волосы…

Я был самый маленький из ребят. Плот мне казался громадным судном. Я смотрел на туго натянутые канаты, которыми он был привязан к берегу, на их нетерпеливую дрожь, и мне чудилось, что плоту наскучил этот тихий затон, и он рвется на середину, к Днепру, к морю…

Я стал бродить по плоту, перепрыгивая с бревна на бревно.

Вдруг я замер. Большая, пятнистая, пучеглазая лягушка сидела на пестром бревне и смотрела на меня. Она сидела, как маленькая собака, на корточках, подняв вверх головку.

«Вместо матроса, – подумал я, – матроса этого судна!»

– Эй ты, лягушка, откуда пригнали этот плот?

Лягушка молчала. Она была сонная, неподвижная. Наверное, готовилась к зимовке.

Тогда я протянул к ней руку и ступил на бревно, где она сидела. И очутился по плечи в воде.

То, что мне казалось бревном, было не бревно, а просвет между плотами, плотно затянутый кустами коры, бересты, пеной, палочками. Там-то и сидела лягушка.

Плавать я еще не мог, намокшая одежда тянула ко дну, а бревно передо мной было гладкое, мокрое, и пальцы съезжали с него, точно оно было намыленное.

Никто из ребят, занятых разговорами, не слышал, как я бултыхнулся, как пытался выкарабкаться.

Они стояли почти рядом, спиной ко мне, над чем-то хохотали, а я одиноко боролся с водой, с бревном и с той тяжестью, которая все сильней и сильней тянула меня вниз.

Все мое тело пронзил холод, руки онемели. Пальцы скребли по бревну, отыскивая в нем хоть какой-нибудь выем или бугорок, хоть какую-нибудь шероховатость.

Я барахтался, погибал, тонул. Страха не было. И не было мысли о смерти. Но мне было стыдно, нестерпимо стыдно позвать кого-нибудь на помощь, ну просто крикнуть, издать хоть один звук! До сих пор не могу простить себе этих пяти минут.

Я хотел вылезти сам. Стыд, что кто-то будет вытаскивать меня, как маленького, из воды, жег меня. И я молчал.

Пальцы совсем онемели, превратились в ледышки. Я по уши погрузился в воду. О лицо терлись куски сосновой коры и бересты. Один из ребят случайно обернулся.

– Смотрите! – крикнул он в испуге, и через несколько секунд я был вырван из воды шестеркой крепких рук и поставлен на бревно, на то самое, которое не мог осилить.

– Что с тобой? – спросил брат. – Как ты угодил?

С меня текли ручьи, зубы выбивали дробь, и я ничего не мог объяснить.

– Неси дрова! – крикнул кто-то. – Костер разведем.

На земляном настиле, специально для этого насыпанном плотовщиками, развели костер, и меня посадили к нему. Брат стащил с меня рубаху и коротенькие штаны с лямками крест-накрест. Все это развесили на палках вокруг огня.

Мне было холодно. Я сидел и стучал зубами. Но куда больший озноб ощутил я позже, лет через пятнадцать, когда впервые по-настоящему понял, чем могла кончиться эта история с лягушкой. Даже представилось, как все это могло произойти. Мальчишки оглянулись и увидели, что меня нигде нет. Куски коры и пена сошлись бы на том месте, куда я угодил, и, может быть, лягушка опять бы прыгнула на тот же островок, где сидела минуту назад. И все. Никогда б не ловил я больше в Припяти рыбу и не научился читать; не узнал бы, что есть на свете Бетховен и Циолковский; не бродил бы возле Ангары и Сены; не огорчался бы гибели «Челюскина», падению Мадрида, и не радовался салюту в честь победы над фашизмом, и никогда б не прочел «Войну и мир», и не увидел моря, и вовек не узнал бы, что человек велик и рожден для счастья.

Все бы кончилось в этом узком разводье между бревнами плота на Припяти…

Часа полтора общими усилиями сушили мою одежду.

На плоту было холодно, ветер задувал огонь, и мы перешли на берег, под горку. Я дрожал, как щенок, и, чуть согревшись, рассказал про лягушку.

До конца высушить одежду не удалось. Я кое-как натянул сыроватую рубаху и штаны, и мы пошли к дому.

– Не будем говорить маме, – попросил я брата.

Он согласился. Ему тогда было целых десять лет, и авторитет его не подвергался сомнению.

Матери – совершенно удивительные существа. Они насквозь видят и понимают все, что касается их отпрысков.

Конечно, после прихода домой мать каким-то образом сразу догадалась, что у меня мокрая одежда, и срочно заставила переодеться. А узнав, что это меня «окатил водой катер», не очень поверила и несколько дней подозрительно смотрела на меня. Сколько раз хотел я признаться, но ведь я был не какой-то там девчонкой, а шестилетним парнем.

Мой секрет, мою тайну мать узнала лет через десять и, узнав, заплакала…

Не бойтесь просить помощи. Но не всегда. А тогда, когда она по-настоящему нужна.

Витёк стал нормальным

У обрыва Двины я услышал шум. Там толпилась вся наша дворовая братия. Высоко на кривой липе, над самым обрывом, кто-то громко хныкал, а внизу творилось невесть что.

Тут же узнал я, в чем дело, от Левки. Оказывается, час назад вбежал он во двор и закричал, что видел в сквере белку: она прыгала с липы на каштан, с каштана на клен, а потом скрылась в дупле.

Левка был отменный враль, все это знали, один только Витек мог попасться на удочку.

– Ах, какая белочка! – не унимался Левка. – Летит с дерева на дерево – пушистый хвост рулем держит и управляет полетом, а сама такая маленькая, хорошенькая, ушки торчком, мордочка как у котенка, только рыжая…

У Витька прямо глаза разгорелись.

– А поймать ее можно?

– Почему ж нет. Хочешь, я помогу тебе?

Увидев в глазах Витька недоверие, Левка крикнул:

– Не веришь? Провалиться мне на этом месте! Хочешь, землю буду есть?

– Не надо, – сказал Витек. – Пойдем.

Ребята гурьбой помчались к обрыву. За спиной Витька Левка корчил разные рожицы, по-лягушачьи выпучивал глаза и показывал длинный, выпачканный черникой язык.

Он привел ребят к обрыву и показал на липу с небольшим дуплом.

– Вон туда она юркнула… Снимай ботинки и носки. Я тебя подсажу…

Кое-кто из ребят стал отговаривать Витька – можно сорваться вниз, в крапиву, и сломать шею, но Левка клялся и божился, что ничего не случится. Витек послушался его и, разувшись, полез на липу. Подбадриваемый криками, он добрался до самого дупла, сунул туда руку и…

Конечно, никакой белки там не было.

Слезать было трудней, чем взбираться. Витек испугался высоты, немного сполз, оцарапав живот, и стал реветь.

Он был еще мал и очень добр. Как-то у меня кончились пластинки от «Фотокора» и почему-то они исчезли из продажи, и я, вздохнув, сказал об этом ребятам; Витек вдруг пропал и через пять минут явился с пачкой пластинок. У его отца был такой же фотоаппарат.

– Стащил? – спросил я у Витька.

– Папа разрешил, у нас еще есть.

Он был очень маленький и худенький – не скажешь, что третьеклассник. Скорей детсадовец старшей группы. Личико и острый носик его пестрели от сыпи веснушек. Они были и на ушах и на шее. Не было их только на глазах. А глаза у Витька были большущие – не у каждого десятиклассника такие! – и очень-очень ясные.

Витек не мог врать. Я давно знал это и поверил ему.

– Спасибо, – сказал я. – Как появятся в продаже – верну.

– Не надо, – обиделся Витек, – папа купит себе еще.

– А твой папа не бьет маму? – спросил Левка, стоявший рядом со мной, и подмигнул своему дружку Оське.

– Что ты! – серьезно сказал Витек. – Разве это можно? Он только раз накричал на маму, и то из-за меня.

– Что ты говоришь?! – разыгрывая величайшее удивление, воскликнул Левка. – И ты это слышал? Расскажи, Витек, будь человеком…

– А чего там говорить, – отмахивался от него Витек, – случайно… Под горячую руку… Сам потом просил прощения…

– И получил?

– Мама ведь понимала, что он не нарочно. Когда бываешь не в себе, не то можно сделать.

Мне было досадно: ну зачем Витек откровенничает с такими типами, как Левка и Оська? Неужто не видит злорадства на их нахальных рожах?

– За что же? – допытывался Левка.

– Это давно было, когда я только в первый пошел… Зажег я на окне увеличительным стеклышком бумагу, от нее – свечу, и сам не заметил, как загорелись кружевные занавески. Мама почувствовала паленое, прибежала и побила меня. Я упал и посадил две шишки на лбу. А здесь папа домой пришел, увидел меня ревущего и так накричал на маму…

Левка едва сдерживался, чтоб не захихикать. Его рот так и напрягался, так и вздрагивал.

– А как он на нее кричал? Обзывал как-нибудь? – спросил он, фыркнув.

Витек почувствовал недоброе:

– А тебе не все равно?

И, обиженно двигая лопатками, ушел от нас к своему подъезду.

– Ну что ты прицепился к нему? – спросил я. – Не успокоишься, пока не доведешь человека до слез.

– А тебе что, жалко? Тебя-то не трогаю. Я, может, ум его хочу развить. За природу потрудиться. Уж больно ненормальный он.

– Над собой лучше трудись. Банки тебе надо поставить от воспаления хитрости.

– А пусть ушами не хлопает… Не грудной уже.

Сознаю́сь, кое в чем я соглашался с Левкой: нельзя же быть таким наивным, когда тебе перевалило за десять.

Витек был неизлечимым: одалживал на мороженое деньги и стеснялся просить долг; однажды при мне он отдал на улице свой завтрак Оське и, облизываясь, наблюдал, как бутерброд с ветчиной исчезает в прожорливом Оськином рту.

А теперь эта история с белкой!

– Товарищи-граждане! – вопил Левка на весь сквер. – Полюбуйтесь на отважного охотника! Он был у цели, да зверь сбежал!

Витек боязливо оглядывался по сторонам.

– Отдохни немного и спокойно лезь вниз! – крикнул я. – Здесь невысоко.

Витек не слезал. Витек хныкал, обняв руками и ногами ствол.

Левка торжествовал. Эта проделка была его коронным номером. Это и вправду было смешно: поверил байке, взобрался, а слезть боится.

– Сейчас за папочкой сбегаю! Один момент! – орал Левка. – «Скорую помощь» вызову! Пожарников с лестницей! Один момент!

Хохот внизу не умолкал.

Наконец Витек набрался храбрости, засучил ногами и стал потихоньку сползать вниз. Слез весь в слезах и сунул ноги в ботинки.

– Ты лжец, – сказал он гневно, – а еще клялся! Я тебе больше не верю!

И ушел, не завязав даже шнурки, наступая на них и спотыкаясь.

– Номер окончен! – крикнул Левка. – Расходись! Объявляется антракт, перерыв до следующего номера.

– Напрасно ты это, – сказал я Левке по дороге к дому, – ни за что обидел малыша. Он ведь хороший.

– Дурака пожалел? – сказал Левка. – Нечего с дураками чикаться.

– Откуда ты взял, что он дурак? Он просто добрый и еще наивный.

– Ну, а если не дурак – со временем исправится и станет нормальным человеком.

В этот день и на следующий Витек не выходил во двор: здорово, видно, обиделся. А когда на третий день подошел с перочинным ножиком к куче песка, я сказал ему:

– Витек, дай-ка ножичек, надо «чижика» подстругать.

– Свой принеси, – отрезал Витек и даже не посмотрел на меня.

А я ведь, кажется, ни разу не обидел его.

Он присел у кучи песка и стал играть со своими ровесниками в ножички. Лицо его потеряло живость, как-то странно напряглось и застыло. Даже глаза вроде стали поменьше.

«Не отошел еще», – подумал я с горечью и вдруг впервые по-настоящему разозлился на Левку: теперь надо ждать неделю-две, чтобы глаза Витька засветились прежней добротой и доверием.

Через месяц я забыл про эту историю и однажды в солнцепек на берегу попросил у Витька глоток холодной воды из термоса.

Витек посмотрел на меня исподлобья, передвинул поближе к себе термос и буркнул:

– А я что буду пить?.. У меня уже мало осталось.

И не дал.

Я больше ничего не просил у него. Чего просить? Ведь он наконец стал «нормальным» человеком.

Проигрыш

Я прыгал по ступенькам вниз, и в кармане позвякивали деньги: нужно было купить проявитель и фиксаж. Но магазины еще были закрыты, и я пошел во двор.

Там я увидел Вовку. Он слонялся от безделья – подбрасывал и ловил пятак и зевал.

Я тоже вытащил и стал подбрасывать пятак.

– А так можешь? – Вовка зажал большим и средним пальцем монету, сделал резкое движение, и монета исчезла. Вытряхнув ее из рукава курточки, он хитро улыбнулся.

Я попробовал. Монета упала на землю.

– С меньшей легче, – сказал Вовка. – У тебя двухкопеечная есть?

Я достал полную горсть мелочи и отыскал двухкопеечную. Но и с ней фокус не получался.

– Сыграем об стеночку, что ли? – спросил Вовка.

– Давай.

Взрослые терпеть не могут, когда ребята играют в деньги – пусть эти деньги пятаки и копейки, – и, чтоб из окон не было видно, мы зашли за сарай.

Вовка стукнул пятаком о стенку сарая. Отскочив, монета легла на песок. Я примерился и несильно послал монету в том же направлении.

Послал неточно – она легла в полуметре от Вовкиной, а по условиям игры «об стеночку» выигрывал тот, чья монета ложилась возле монеты соперника – чтоб пальцами одной руки можно было дотянуться до них. Растянуть пальцы на полметра я не мог, и Вовка поднял свой пятак. Он прицелился и снова стукнул ребром монеты об стенку.

Пятак лег неподалеку от моего, Вовка запросто натянул два пальца, и пятак скрылся в его кармане.

– Еще? – спросил он.

– Конечно.

– У тебя есть еще пятаки?

– Три, – сказал я и ударил новым пятаком об стенку.

Вовка сделал то же. Удар его на этот раз был удивительно метким: пятак с тонким звоном накрыл мой, подпрыгнул, скользнул в сторону и застыл.

– Ого, как магнитный! – воскликнул я. – Здорово ты!

– Практика. – Вовка улыбнулся.

Он говорил неправду. Он любил читать, рисовать акварельными красками, лепить из глины, и «об стеночку» он играл редко – от скуки, что ли? – и никакой практики в этом деле у него не было. Просто был глазомер и меткость.

Скоро у меня не осталось пятаков, а играть можно только одинаковыми монетами: пятак с пятаком, гривенник с гривенником, копейка с копейкой.

– Дай мне два гривенника, а я тебе четыре пятака, – предложил Вовка, – и опять будем играть.

Я согласился.

Сверкая на солнце, моя монета отскочила от стенки и легла на землю. Он пустил свою. Она упала далековато от моей.

– Теперь моя очередь, – сказал я.

– Не торопись, еще не все потеряно!

Вовка стал на колени, одним пальцем коснулся краешка своего пятака, другой палец вытянул к моему. Наверно, полсантиметра не хватало.

Палец с черной каемкой под ногтем изо всех сил тянулся к пятаку.

– Смотри, пальцы разорвешь.

– Мой! – воскликнул Вовка, коснувшись монеты.

– Бери, – вздохнул я, и в горле стало сухо.

Короче говоря, через полчаса в моем кармане остались три последние монеты, по двадцать копеек каждая. Несколько раз выигрывал и я. Но разве шло это в какое-либо сравнение с его игрой! У Вовки была меткость, да и пальцы его оказались до странного длинными, а кисть – точно резиновая.

Чтоб расстаться с последними деньгами, мне потребовалось минут пять.

– Играем? – Вовка весело позвякивал мелочью.

– Нет у меня больше ничего, – сказал я, и голос мой осекся.

– Ни копейки? – Вовка посмотрел на меня большими глазами.

Я поглубже сунул в карман руку и пошарил.

– Ни копейки.

Вовка вычертил на земле ребром сандалии полукруг, зевнул, посмотрел в небо. Потом вздохнул:

– По городу пошатаемся, что ли?

Я совсем не хотел «шататься», но чтоб Вовка не подумал, что я очень уж переживаю, я сказал безразлично:

– Пойдем.

И мы пошли на Центральную улицу.

– Эх, как хочется мороженого! – сказал Вовка, увидев тележку мороженщицы, и облизнулся.

– Ну и ешь, – сказал я, – мне что?

– А тебе не хочется?

– Нисколечко, – сказал я и почувствовал, как потекли слюнки.

Вовка подошел к мороженщице.

Женщина вложила в круглую формочку вафлю, открыла крышку оцинкованного бачка, зачерпнула ложкой белую холодную массу, старательно обмазала ею со всех сторон формочку, прикрыла сверху еще одним вафельным кружком, нажала на ручку и протянула Вовке мороженое.

Вовка подал его мне.

– Держи.

– Не хочу я, – сказал я, – отстань.

– Бери, говорю.

– Не хочу, – заупрямился я, стараясь не смотреть на мороженое и не вдыхать его запаха.

– А то обижусь. И у тебя ничего не возьму.

– Ну давай, – сердито сказал я, двумя пальцами взял мороженое и отошел.

Оно холодило даже сквозь вафли. Я лизнул краешек, и по рту растекся тонкий прохладный аромат. Вовка ждал, пока мороженщица приготовит ему другую порцию, а я смотрел на него сзади, на его упругую щеку, короткие штаны, сандалии и непрерывно лизал мороженое.

Наконец он взял свою порцию, и мы вразвалку пошли по улице. Мы шли, лизали, смотрели по сторонам, и настроение у меня выравнивалось.

С мороженым было покончено, и Вовке захотелось пить.

– А ты хочешь? – Он подошел к тележке с водой.

– Нет.

– А мне после мороженого всегда хочется… Дайте, пожалуйста, стакан с удвоенной порцией.

Продавщица на два деления влила в стакан вишневого сиропа, пустила сильную струю газировки, и пена полезла через верх. Вовка подхватил стакан и протянул мне:

– Глотай.

– Я ведь сказал, что не хочу.

– Слушай, ты друг мне или нет? – Вовкины глаза уставились на меня.

Нехотя протянул я руку, поднес стакан ко рту, зубами коснулся граненого стекла и одним махом выпил стакан. Осушил свой стакан и Вовка, и мы продолжали путь по Центральной улице.

Незаметно дошли до кинотеатра «Спартак». В нем шла картина «Мы из Кронштадта».

– Видал? – спросил Вовка.

– Три раза.

– А я два… Может, еще сходим?

На эту картину я мог ходить через день целый год.

– Как хочешь, – сказал я, – мне все равно.

Вовка сунул в окошечко горсть мелочи, получил билеты, и мы вошли в фойе. В буфете Вовка купил три «Раковые шейки» и мы громко захрустели ими.

– Все, – сказал Вовка, – все до копья.

Потом мы вышли из кино и зажмурились от яркого солнца. Сердце разрывалось от ненависти к белякам, которые сбрасывали с кручи раненых моряков с камнями на шее, и наполнялось гордостью: не было и нет людей храбрей кронштадтцев!

Пора было обедать: мама вывесила на кухонной форточке условный знак – мою старую голубую майку.

Но домой идти не хотелось, до того хорошо было с Вовкой: улыбаться ему, тараторить, бегать вперегонки…

Скоро его позвала мать. Пошел домой и я.

Я скакал по ступенькам, улыбался и что-то напевал.

Аленка

Она жила в третьем подъезде, и я часто видел из своего окна, как она ходит по балкону, поливает из чайника цветы в ящиках, как, читая какую-то книгу, загорает в майке. Все ее звали детским именем Аленка, хотя она была почти взрослая, на три года старше меня, и училась в девятом классе.

Три года – очень большая разница в детстве, тем более что она была девчонкой.

Я смотрел сверху, как она, разморенная солнцем, лениво листает книгу, как сильные лучи касаются ее плеч, ног и спины.

Иногда она откладывала книгу на борт цементного балкона, откидывалась на спинку стула и, закрыв глаза, поворачивала к солнцу лицо. И долго сидела так.

– Обедать! – звала меня из комнаты мама. – Ты не оглох?

Я и впрямь оглох, меня словно приклеили к раскаленному карнизу подоконника.

Все мальчишки нашего дома, казалось мне, были неравнодушны к Аленке. Хотя мало кто признавался в этом: ребята в таких вещах не болтливы.

Ее одноклассникам или студентам, жившим в нашем доме, было легче. Они запросто приходили к ней или криками вызывали на улицу. До сих пор слышу я их голоса, то уверенно-басовитые, то неустойчиво-ломкие, то совсем детские, дискантовые. Сижу дома, читаю или рисую и слышу:

– А-лен-ка-а-а!

Я тотчас жалко высовываюсь из окна.

Аленка появлялась на балконе и махала рукой, а внизу – спиной к стволу каштана – стоял какой-нибудь парень и жестами просил ее спуститься на землю.

Аленка сбегала вниз, и они куда-то уходили: то в город, то в сквер у Двины, то во двор. Иногда они прогуливались по тротуару вдоль дома. Аленка ходила с самыми разными ребятами, и это несколько успокаивало меня: никому не отдает предпочтения.

Хуже всех дела шли у меня.

С ней я был застенчив, заикался, и к тому же мое лицо не из тех, на которые принято обращать внимание. Иногда мы играли во дворе в волейбол, и я ловил себя на том, что подаю мяч только ей. Она была высокая, голенастая, упруго подпрыгивала и приседала, беря труднейшие крученые мячи, пущенные почти горизонтально, над самой сеткой. Глаза у нее были светло-серые, очень чистые и веселые. Носила Аленка прорезиненные спортсменки на шнурках и голубую майку с белым воротничком.

Когда она высоко подпрыгивала, отбивая пущенный к задней черте мяч, юбка ее взлетала вверх, и она обеими руками укрощала ее.

Потом во двор приходили более взрослые ребята и бесцеремонно сгоняли тех, кто поменьше, с площадки. Как надутые сычи, сидели мы на бревнах, желали обидчикам неудач и смотрели, как играет Аленка.

Она, между прочим, и плавала отлично. И разными стилями. Саженками шла по-мужски, не вращая головой, – держала голову неподвижно, спокойно выкидывая вперед руки. На пляже она делала стойку, долго стояла и даже ходила на руках; потом, как ножницами, стригла ногами воздух и вскакивала на песок, раскрасневшаяся и довольная.

Говорят, Аленка хорошо училась и готовилась поступить в какой-то ленинградский судостроительный институт.

Как-то раз, когда я взобрался на каштан перед домом, незнакомый парень в синем костюме и яркой тюбетейке поманил меня вниз.

– Вам что? – спросил я.

– Слезай-слезай! Чего дам!.. – Он похлопал себя по карману.

Я слез.

– Ленку знаешь?

– Нет, – сказал я, потому что в нашем доме не было Ленки, которая могла б интересовать его: одна была из детсада, вторая первоклассница, а третья – тетя Лена, с седыми усиками и клюкой в руке.

– Да брось ты вкручивать мозги! Она вот в этом подъезде живет, вон ее балкон…

– Так вы про Аленку? Так бы и сказали…

– Отнеси. – Он сунул мне в руку записку, сложенную, как пакетик с английской солью.

У парня были рыженькие усики и острые, как шильца, глаза. Он не понравился мне, и я решительно не хотел, чтоб с ним дружила Аленка.

– Мне некогда, – сказал я.

– Ну будь человеком, отнеси!

– А вы крикните ее, – сказал я и пожалел: а вдруг и правда вызовет ее криками?

– Ну отнеси, – настаивал парень, – дам тебе вот что. – Он извлек из кармана «Памир», отличную шоколадную конфетину с заснеженным памирским пиком на синей обертке.

– Не хочу, – сказал я.

– Ах, какой ты несговорчивый! Ну что с тобой поделаешь – на́ еще одну…

– Не надо, – сказал я оскорбленно, взял записку и нырнул в Аленкин подъезд.

К ее квартире я не поднялся. Через сквозную дверь я выбежал во двор, спрятался за сарай и там порвал записку на мелкие клочки. Не должна она дружить с таким типом! Уж очень похож он на блатного. Может, он потому и побоялся крикнуть Аленке, что не знал ее и хотел через записку познакомиться…

Я не мог этого допустить. По-моему, они так и не познакомились, иначе бы я хоть раз встретил их.

Как-то мы с мальчишками поздно вечером возвращались с Двины. Вдруг шедший впереди Ленька остановился, и рот у него идиотски отворился, глаза вытаращились. Он угрожающе замахал нам рукой – дескать, назад, куда поперли! И прыгнул вниз.

На миг я увидел в свете луны за кустами две фигуры – Аленку и какого-то военного в сапогах. Он обнимал ее.

В висках моих наотмашь застучали молотки. Сердце заныло, засосало и куда-то провалилось.

– Чего там такое? Чего там? – напирали сзади ребята.

– Парочка, – сказал Ленька и спокойно, по-взрослому добавил: – Понимать надо…

Я готов был обнять его, Леньку, за благородство.

Никто так и не узнал ничего.

Ленька не догадывался, что я видел все, и думал, что он был единственным свидетелем.

Мне было плохо. Ночью я все просыпался и долго не мог заснуть.

По-прежнему кто-то звал по вечерам Аленку с тротуара, но я уже не высовывался из окна. Я не смотрел на ее балкон, когда она загорала. Она ходила какой-то другой, подпрыгивающей походкой, в ее игре в волейбол не было ничего особенного, плавала она обычно, и, когда делала на песке стойку, руки ее мелко дрожали.

Дверь в ее подъезде неприятно визжала и хлопала, стена дома возле ее окон отсырела и пошла пятнами, и солнце в то лето было тусклое и неяркое…