Текст книги "Ракетное утро России (СИ)"

Автор книги: Анатолий Матвиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Нельзя сказать, чтоб страна закрылась от чужаков. Новый немецкий порядок гласил: хочешь жить в Германии – становись немцем до мозга костей. Забудь православие или магометанство, прими лютеранство или католицизм. Говори на языке Гёте. Одевайся как местные. Кушай блюда немецкой кухни, запивая немецким же пивом. Думай как немец. Гроссдойчланд превыше всего!

Или проваливай. Или тебя сживут со свету, медленно, но верно.

Ветераны Мировой войны спустя семь лет по её окончании пребывали в большем почёте, нежели сразу после победы. Школьники в одинаковых серо-чёрных шинельках подбегали к каждому прилично одетому господину с ящиками для сбора денег на нужды инвалидов. И попробуй не кинуть туда марку-другую, в лучшем случае – услышишь оскорбительный свист. В худшем в спину полетит ком грязи. А то и камень.

Во власть пробирались личности без способностей к управлению, но с набором регалий за Пруссию, за Барановичи, за Марну.

В газетах печатали только германские новости, о событиях в мире за пределами Рейха – вскользь, они не имели существенного значения. Любая заметка, каждая радиопередача, так или иначе, была пронизана одной идеей: Германия – пуп земли, весь мир крутиться вокруг неё. Или обязан крутиться, ориентируясь на Рейх как на путеводный огонь.

Свои впечатления Георгий осторожно высказал Элизе, когда они после Александерплац вернулись в отель.

– Дорогая, и этим остервенелым личностям мы вручим самое опасное на планете ракетное оружие?

Она взвилась как ошпаренная кипятком.

– Ты опять, Юрген? Снова за своё мычание? Сомневаюсь… Что получится… Вправе ли я… Ещё подождём… – передразнивать интонации Георгия у неё выходило мастерски. – Я скоро помру от твоего блеяния! Если раз в жизни поступил по-мужски и принял решение, найди уж в себе силы, будь любезен, придерживаться этого решения до конца!

Элиза швырнула шубу на кровать и упала в кресло. Перчатки полетели на пол, нервные пальцы затолкали папиросу в мундштук.

За всё приходится расплачиваться. Приняв в Шереметьевской больнице условия девушки, Георгий стал от неё зависим. А привязав его к себе ещё и постелью, та полностью сменила тон. Он теперь редко бывал нежным, преобладали властные, хозяйские интонации. Даже Дорнебергер вёл себя мягче, позволял в разговорах пофилософствовать, помечтать.

Если за всё нужно платить, то почему сумма счёта не оглашается заранее?

* * *

Заснеженные бескрайние поля на окраине Перми, ряды изб, на треть погружённых в сугробы, двухэтажные казармы артиллерийского полка, строй белых автомобильных тягачей, расчищенный плац, часовые с винтовками вдоль забора, часовенка, штаб с триколором… Вблизи русская космическая база настолько не походила на ступеньку перед звёздной лестницей, что в душу новобрачной закрались нехорошие сомнения. Ровно так же они смотрелись до конца зимы, местные обещали – и даже в марте снег не поторопится исчезнуть.

Пётр поначалу заявил, что это пустяки и маскировка, а правду поведал лишь погодя, через несколько дней на новом месте службы, упав на колени перед молодой женой. В полном виде картина «ракетно-марсианской» воинской части раскрылась постепенно, в общении с другими немногочисленными офицершами, как на подбор – некрасивыми, бабистыми, а по прошествии тридцатилетнего рубежа ещё и жутко толстыми, сверх любых купеческих мод и вкусов.

Минскую красотку невзлюбили дружно и сразу.

– Личико-то от нас не крути, – вразумила дебелая майорша. – Отцветёт твой цвет быстро с гарнизонной-то жизни.

Петя попробовал завести разговор: попроси, мол, батюшку. Пусть словечко замолвит, коли с генералами якшается. Пусть выхлопочет перевод, если не в столицу, то хоть бы обратно в губернский город. Оля пришла в ужас от одной только мысли о разговоре с отцом. Она перед отъездом письмо оставила – не волнуйтесь, мол. И как случилась оказия в Москву, с офицером письмо передала, велев отправить его с московской почты, чтоб не догадались про Пермь.

На берегу реки Камы новобрачная прожила полгода, не подпуская «звездопроходичка» к себе по ночам, не могла простить ему не только заволжскую глушь, сколько ложь. Офицер пытался наладить отношения, но тщетно. Убедившись в бесплодности попыток, Пётр совершил истинно мужской поступок.

Он запил.

На излёте погружения в омут зелёного змия супруг обнаружил исчезновение Ольги и её вещей. Для уничтожения последней бутылки появилась уважительная причина.

Часть вторая. Космос не близок

Глава первая. Гигантомания

При виде эскизов нового немецкого гросс-панцера курсант, упорно именовавший себя Баландиным, игнорируя отцовскую фамилию, мысленно присвистнул. Такая же реакция была у однокашников: это или некое техническое чудо, или бред больного на голову. В здравом уме и трезвой памяти нормальный человек до такого не додумался бы.

– Воистину – плод сумрачного тевтонского гения. Рядом с ним даже французский Char 2C выглядит несерьёзно, – заявил преподаватель курса противотанковой артиллерии. – Третьего дня германцы устроили показ новых монстров. Наш военный атташе из Берлина передал кучу сведений – немцы настолько горды своим детищем, что не скрывают его боевые качества. Курсанты! У вас неделя сроку. Жду чётких предложений, как в полевых условиях бороться с тяжёлыми панцервагенами. Запомните, морское орудие от восьми дюймов и выше мы на каждом танкоопасном направлении не вкопаем. Нужно неординарное, совершенно неожиданное решение. Придумавшему оно зачитывается за выпускной диплом. Дерзайте!

Обещание дипломного зачёта вынудила курсантов надолго задержаться в классах.

– Как говорит наш одессит – на понт берут, – уверенно заявил Голицын, красавчик с напомаженными волосами и звучной фамилией. – Где же такое видано – двести тонн! Никаких железнодорожных платформ не хватит, ни мостов. С того железа и за те деньги можно наклепать штук сорок танков класса FT-17, всё одно навоюют больше.

Появление стального монстра у границы, тем более – столь медлительного, будет с очевидностью замечено. Один или два гросс-панцера точно погоды не сделают.

– Баландин! – окликнул Голицын. – Небось, ракету замышляешь против германской черепахи?

– Быть может, и ракету. Но дело же не в ракете, граждане-друзья. Главное – какой снаряд пробьёт эту шкуру. Ракета – только транспорт.

К пятому курсу он изменился до неузнаваемости, раздался вширь в плечах, округлился. Тощая детская шея, жалко выглядывавшая из дохи в день знакомства с Тиллем, налилась силой. Регулярно посещавший борцовское общество, бывший заморыш стал похож на атлета средней категории – невысокий, плотный, мускулистый. Лохмы на голове исчезли, шевелюра аккуратно подстригалась ежемесячно, согласно устава.

Сергей практически растерял одесский жаргон. Теперь его сокурсники чаще бросали услышанные некогда словечки, нежели он сам.

В Петрограде ему стало понятно – насколько мизерны знания, приобретённые дома в училище и «на кончиках пальцев» в Измайлово. Артиллерийские расчёты были чрезвычайно сложны, особенно морские, где принимались во внимание скорость своего корабля, угол движения и скорость противника, а если добавить некоторые чисто ракетные тонкости – уменьшение массы снаряда по мере выгорания топлива – то каждый пуск можно считать шедевром высшей математики… или выстрелом наугад.

Приближалось окончание, назначение к месту службы. А Сергей так и не узнал ничего про таинственный полигон где-то на востоке. Видно, сведенья о нём были до того засекречены, что курсантам знать не полагалось. Не только Голицын – ему о назначении волноваться не с руки – но и другие товарищи по учебному взводу заранее нашли себе «купцов». Лишь отличник Баландин в компании нескольких нерадивых тянул до последнего, рискуя быть сосланным в какой-нибудь Хабаровск или на север Сахалина, к японской границе.

Он молчаливо слушал соображения, как уничтожить гросс-панцер, а на следующий день заявил преподавателю артиллеристу: все тщания пробить двухсотмиллиметровую броню обычными полевыми орудиями ни к чему не приведут, какие бы экзотические заряды не предлагались.

– У вас есть иное мнение? – живо откликнулся подполковник. – Надеюсь, не ракетная панацея от всех бед.

Сергей одёрнул китель и прошёл к доске, где висела крупная картинка с германским монстром.

– Прикажете ракету, гражданин подполковник, будет ракета. Однако я рассуждаю от конечного – куда и как поразить танк. Пробитие лобовой брони, как вы изволили заметить, крайне сложно. Ударить нужно в заборник воздуха.

По аудитории пробежал смешок.

– Вас не затруднит обратить внимание, гражданин курсант, на некоторые мелочи, – с улыбкой выразил общее мнение педагог. – Корма этого монстра закрыта башней, а воздушные решётки защищены броневым щитом от осколков.

– Так точно! Посему панцер должен затянуть смерть внутрь себя.

– Сам?!

– Именно. Морской дизель огромной мощности всасывает немереное количество воздуха. Это я как бывший ракетчик знаю – окислителя всегда надо много. Сзади башни там целый вихрь, засосёт всё. Требуется лишь уронить банку с зажигательной смесью ему на крышу, и экипаж наденет деревянный макинтош. Виноват, гражданин подполковник, из пушки туда не попасть. Только с аэроплана. А бросать придётся много – десятки банок, чтоб угодила хоть одна.

– Абсолютно исключено! – отрезал педагог. После звонка он доверительно сообщил: – Никому ни слова. Ваша идея хороша. Считайте, диплом сдали. Только не знаю, как к ней отнесутся мудрецы из Генштаба. Им бы из пушек пострелять…

* * *

Георгий также был наслышан о чудо-панцере, но его заботы были посвящены иному техническому монстру, вдохновители создания которого тоже не владели чувством меры.

Аэроплан поражал не только исполинскими размерами, крупнее даже знаменитого «Цепеллина-Штаакена», сколько необычностью форм и материалов. Это был моноплан с длинным и узким крылом, лишённым каких-либо расчалок и распорок. Корпус, крыло и хвостовое оперение матово поблёскивали металлом, только внутри ещё оставались некоторые деревянные элементы набора; со временем их также заменят на алюминиевый сплав. Даже шасси было необычным – укрытым обтекателями. Поговаривали, что ракетный «Опель-Кондор» следующей модели научится убирать шасси в полёте внутрь специальных гондол.

Стройность силуэта нарушали две толстые сигары взлётных ускорителей.

Он созерцал летающую машину через стеклянную дверь персонального офиса на полигоне. Компанию перед очередным испытанием ему составляла весьма симпатичная фрау.

– Тебя что-то беспокоит? Полёт? Или толпа военных в Ракетенфлюгплац?

Элиза расцвела за годы пребывания в Германии. Мало того, что оклада её друга вполне хватало на безбедное существование обоих, она прекрасно выучила немецкий язык и со скоростью профессиональной пишбарышни строчила статейки про науку и технику в журналы Берлина и Мюнхена, позже освоила английский. Теперь к дойчамаркам прибавились фунты и доллары из-за границы.

А если женщина имеет возможность тратиться на свою внешность, она непременно этой возможностью воспользуется. Элиза рассталась с укороченной причёской московских лет, отрастила длинные волосы и никогда не жалела времени на их укладку, создавая на голове нечто архитектурное. Косметику предпочитала вызывающую, намекающую на горячность и порочность натуры.

Не только на правах дамы, имевшей весомые знакомства по обе стороны германо-российской границы, но и как репортёр она присутствовала на всех публичных демонстрациях в Ракетенфлюгплац. От Георгия знала гораздо больше, чем полагается обычным газетчикам, и безошибочно угадывала перемены его духа, оттого задала вопрос о настроении: в сложном испытании нужно сохранять хладнокровие.

– Да. Военные. Мои импульсные двигатели созданы совсем для другого – для разгона первой ступени ракеты, пока она ещё не вышла из атмосферы.

– Дорогой… – безукоризненные коготки тронули его щёку. – Целый год тебя никто не трогал. Ты увлечённо работал, месяцами не вылезал из этого громадного аэроплана. Да, когда-нибудь он поднимет в стратосферу ракету для высотного пуска. Да, когда-нибудь твои жидкостные двигатели отправят междупланетный корабль в космос. Но тебя предупреждали – эти изобретения оплачены из ассигнований военных. И армия первой ими воспользуется.

– За год я привык не думать о них… Только мечтал и воплощал мечты в металле.

– Так произведи на впечатление на вояк. Больше денег – ближе к звёздам.

Он поймал её руку, поцеловав запястье между перчаткой без пальцев и рукавом шубки.

– Постараюсь. Мне пора.

Ракетчик распахнул стеклянную дверь и двинулся к аэроплану. Он старался ступать решительно, демонстрируя мужество, твёрдость и прочие, в общем-то, не самые характерные для него качества, ибо в этот момент был обязан по контракту изображать сокрушительную силу духа.

Полицейские удержали газетчиков, основная масса этой публики не пользовалась привилегиями близких отношений с пилотом. Георгий солидно прошагал к кабине. Он отворачивал голову, не желая попадать в объективы фотографических камер. Потом, конечно, не отвертится. Бремя публичного фиглярства прописано в контракте, толстой пачке бумаг, где пришлось вывести автограф J.Till на каждой странице, их прочитала Элиза со словами: всё в порядке… О некоторых особенностях порядка, строгого немецкого «ордунга», ракетчика просвещают только теперь, указывая на нарушения.

Если заартачиться перед прессой, наказание за провинность, скорее всего, будет одно – Георгия не отстранят от работы над жидкостными двигателями, но с полётами придётся распрощаться.

Он натянул шлемофон на безволосый череп. Жаловаться на судьбу? Глупо. Почему-то вспомнился первый разговор с Серёжей на лестнице у квартиры Засядько. Тогда одессит облил его презрением за неумение бороться с трудностями на пути к чёрному звёздному небу. Парень согласился даже на ненавистное его мятежной натуре военное училище, лишь бы двигать дальше. Неужели Георгий, взрослый состоявшийся мужчина, будет капризничать у самой кабины аппарата, что способен приличный груз, включая ракету для полёта ещё выше, в пространства, не отведённые Богом для хрупких наземных существ?

Курт, бортинженер, уже занял место в кресле позади пилотского. Предстартовая проверка вытеснила вздор из головы: любая ошибка, тем более – на столь новом, революционном аэроплане, приведёт к гибели обоих. Конечно, испытатели снабжены парашютами, но, во-первых, никто и не пытался покинуть машину на скорости, развиваемой реактивным исполином, во-вторых, парашюты не уберегут от пожара и взрыва топлива.

Казалось бы, спирт – это такое известное, безобидное вещество. Оно потребляется внутрь в сорокапроцентном водочном растворе, и не без удовольствия. От спирта «Кондор» благоухает ароматами кабака в рабочем районе петрограда. А кислород в баках ускорителя – вообще неотъемлемая часть жизни. От сочетания двух этих составляющих первый экземпляр аэроплана с ускорителями однажды взлетел вертикально вверх и рухнул на поле дождём обломков. Стартовую команду сожгло без остатка – от тел не нашли даже фрагментов. Тех, кто стоял дальше, взрывной волной отбросило на десятки метров.

Именно тогда Георгий потребовал, чтоб его включили в экипаж. Элиза сопротивлялась как могла, билась в истерике… Возможно, отказ внять её мольбам был продиктован мыслью – её настойчивость проистекает не от любви. Это от нежелания терять завоёванное, если огненный столб над Ракетенфлюгплац поднимется снова. Вместо чувств – расчёт и эгоизм.

С тех пор в отношениях наметилось изменение. Элиза узнала неожиданную способность друга проявлять характер… если, конечно, было что проявлять. Теперь при каждом расхождении мнений Георгий ощущал её стремление отыграть уступки.

Но в плане испытаний он был неумолим. Если жидкостные двигатели опасны, кто кроме него знает их в совершенстве? И на риск он не имеет права отравлять другого. С другой стороны, с ним в одной лодке бортинженер, такая судьба у второго номера.

Георгий показал большой палец – всё в порядке – и закрыл остекление кабины, называемое в авиации фонарём. Далеко впереди на табло побежали цифры обратного отсчёта.

– Двадцать секунд… Готов?

– Да! – прозвучало в наушниках.

Связь только с Куртом. Радиоустройства ещё слишком велики и тяжелы для аэропланов.

– Пять… четыре… три… две… одна… Зажигание!

Ракетные ускорители включились с ударом, от их могучего рёва корпус машины задрожал.

Георгий прекрасно представлял, как это выглядит со стороны: по бетонной полосе среди тёмных мартовских сугробов ускоряется серебристая птица верхом на двух толстых сигарах, из которых бьют гейзеры пламени, за кормой кверху вздымается марево горячего воздуха, огонь неистово ревёт – спирт сгорает в струе чистого кислорода…

Сколько раз он мечтал самому занять пилотское кресло. Так чего жалеть!

Бегемот наступил на грудь и вдавил в сиденье. «Кондор» стремительно нёсся по полосе. Шлем прижало к подголовнику.

– Есть зажигание в основных!

Гениальность идеи двигателя, придуманного не Георгием, но доведённого им до ума, заключалась в том, что воздух для сгорания подаётся в камеру через большой круглый клапан в переднем торце. Впрыснутый керосин поджигается обычной свечой как в авто, клапан под давлением перекрывается, реактивный выхлоп рвётся назад через сопло. Через миг давление на передней стенке клапана опять превысит внутреннее, он откроется… и так до бесконечности, пока не кончится керосин либо скорость не упадёт настолько, что воздуха не будет хватать.

Неравномерность тяги и жуткие вибрации Георгий уменьшил установкой четырёх двигателей, их систему зажигания объединил автоматическим прибором. Проблему это решило только частично – кабину трясло, ручка управления ходила в руках ходуном. Казалось – ещё секунда, экипаж оглохнет, а из зубов начнут выпадать пломбы!

– Есть тяга!

– Взлетаем!

За какие триста-четыреста метров от конца полосы ракетоплан освободился от ракетных ускорителей и ушёл в набор высоты. Чуть позже Курт начал убавлять тягу, сдвигая регуляторы подачи керосина и манипулируя на автомате зажигания. Рёв и вибрации с уровня «невыносимо» уменьшились до состояния «ужасно, но можно терпеть».

Это была совсем умеренная плата. Земля стремительно проваливалась вниз. Ясное синее небо, редкость для февраля в Рюссельсхайме, на глазах темнело, обретало всё большую глубину.

– Двенадцать тысяч, первый! – воскликнул Курт. – Есть потолок по заданию.

– Понял, второй. Идём вниз.

Наверно, с земли военные наблюдатели видят крошечную точку…

Георгий поморщился. Чёртов ордунг! Аэроплан может ещё, просит безмолвно – давай, я подниму тебя выше, пока воздуха хватит, чтоб горел керосин… Они понимают друг друга – человек и лишённый души рукотворный аппарат.

Но есть третий лишний. Для Курта полётное задание святее Закона Божьего. Он накинет узду на ракетную тягу, а на земле не преминёт доложить начальству – Первый своевольничал. И отнюдь не из желания наушничать, выслуживаться перед старшими. Просто – так положено.

«Кондор» и поднимался, и опускался по спирали, её невидимый стержень далеко внизу упирался в фуражки вояк. Для захода на посадку Георгию пришлось уйти в сторону перед разворотом, чтоб направить машину ровно в створ полосы.

И тогда случилась беда.

– Полный газ, второй! Давай всё что есть! Курт!

– Скорость мала, первый! Что происходит?!

Хотел бы и сам понять…

Наверно, когда аэроплан полого пикировал к полосе, навстречу ударил мощный воздушный поток.

До посадочного знака меньше километра, но «Кондор» критически не дотягивал!

Частая трескотня импульсных двигателей стала реже – тяги не хватало на поддержание скорости, замедление привело к дальнейшей потере тяги…

До страшного предела, когда аэроплан просто свалится на крыло от потери скорости, остались мгновения…

Пилот отчаянно балансировал, микроскопическими движениями рукояти управления меняя угол тангажа: инстинктивно хотелось потянуть её на себя, приподнять нос, набрать высоту… Но тогда окончательно упадёт скорость, «Кондор» просто рухнет среди редких елей, а в баках больше тонны керосина. А если опустить нос, скорость кое-как держится, но земля приближается с угрожающей быстротой…

Стойки шасси вспороли мёрзлую землю в сотне шагов от бетона и отлетели.

Ракетоплан со скрежетом и хрустом раздираемого на куски фюзеляжа влетел на полосу. Рукоять управления вдруг начала двигаться свободно – её тяги уже не были связаны элеронами и рулём высоты. Георгий на миг закрыл глаза. Воображение услужливо нарисовало фонтан искр, высекаемых металлом из бетона, потоки керосина из разбитых баков прямо на эти искры…

Через минуту он отказался поверить, что всё ещё жив, а за стеклом фонаря не вздымается зарево пожара. Открыв кабину, попробовал опуститься вниз и чуть не упал – от плоскости крыла сохранился обрубок. Керосином воняло немилосердно.

– Только не курите, первый! – послышался возглас сзади. У Курта голос дрожал от перенесённого, но нашлись силы пошутить.

Интервью отложилось, но не отменилось. Георгий, переодевшись, отвечал на вопросы газетчиков, пытался бодриться: конструкция превосходна, раз не угробила экипаж при аварийной посадке. Инженеры «Опеля» вторили: нужно только добавить кислородный баллон, чтоб двигатели могли увеличить тягу на малой скорости и увести ракетоплан на другой круг.

Но самым ужасным было услышанное от людей в фуражках, брошенное вскользь в разговоре с Дорнебергером: плохо, что к лету «Кондор» не успеет с готовностью к боевым действиям.

В какой войне? Против кого?!

Разумеется, он не получил ответа ни от военных, ни от начальства. Ответ дало время.

Глава вторая . Одесса

Под утро поезд задержался у мелкой узловой станции, в каком-то часе от конечной. Сергей особенно тщательно выбрился, намереваясь предстать перед знакомыми в городе детства во всём блеске свежеиспечённого офицера.

Минуло два часа. Проводник ничего не сказал, осаждаемый пассажирами по поводу долгого простоя, знал не больше них.

– Таки прогуляйтесь, молодой человек, – предложил попутчик.

– А вы?

– Ох, как схоронил мою Фиру, больше никуда не имею спешить. Ну, час-два постоим, поедем.

Инженер-лейтенант нацепил непривычную ещё фуражку и вышел на дощатый перрон. Бабка, торговка «семэшками», охотно объяснила.

– Це – село Выгода. До миста Одесы вёрст двадцать.

Решительным шагом он направился к начальнику станции. У его коморки собралась целая группа недовольных пассажиров. Пришлось включить командный бас, приправленный местной спецификой.

– Разойдитесь, граждане! Шо толпитесь как на Привозе? Пропустите, дело служебное.

Пожилой станционный предводитель, белее мела, отворил дверь на четыре ладони, чтоб только «государственный человек» просочился внутрь.

– Вы – военный?

– А в форме армии Российской Республики что – биндюжники разгуливают? Я – инженер-лейтенант, по срочному служебному поручению направляюсь в Одессу.

– Понимаю… Да, понимаю… Беда, господин лейтенант. Передали – бомбят Одессу. Путь разрушен. Немцы! Чтоб их…

Сергей обмер. Как же такое случилось? Одесса в глубоком тылу, с моря прикрыта флотом… Но эти вопросы можно отложить на потом, покуда не выяснено – что с мамой.

– Стало быть, движения не будет. Где ближайшее шоссе?

– Так Кишинёв-Одесса…

– Честь имею.

Сосед по купе при страшном известии воскликнул «азохен вей!», но с места не сдвинулся. Сергей прихватил чемоданчик и попрощался с пожилым евреем.

В деревне ломили цены: никто ещё не знал про войну, но по улицам шастало с полдюжины самых торопливых пассажиров поезда, поэтому Выгода оправдала своё название. Мужичок согласился отвезти к Тираспольскому шоссе только за десятку.

Кошки скребли душу – в военную пору полагалось бросать всё и мчаться в расположение части. Но внутренний карман жгла телеграмма соседки тёти Песи – худо маме, приезжай. Сергей сорвался даже с выпускного бала, тем выторговал себе дни, чтоб прибыть на службу по предписанию и успеть заскочить домой. За двадцать вёрст до Одессы он не мог развернуться!

На окраине города молодости новоиспечённый лейтенант очутился, когда солнце миновало зенит. Дорогу заняли военные, протянувшие оцепление в обе стороны, куда хватало взгляда. Перед кордоном собрался длиннющий хвост машин и подвод. Ни конным, ни пешим, ни гужевым, ни автомобилям армейцы хода в Одессу не давали.

Горизонт на востоке закрыли дымы. Чёрные густые, в миллион раз большие, чем из печных труб в самую суровую зиму. Шоссе со стороны Бессарабии упирается в Молдаванку, знаменитый район города, с которым столько воспоминаний связано… Сергей обмахнул пыль с сапог, поправил портупею с кобурой, чтобы казаться строевым – кадровые офицеры за версту чуют чужаков, презрительно обзывая их «сюртуками». За пять лет учёбы, к разочарованию курсового начальника, училище так до конца и не перекроило сугубо штатскую натуру анархиста-одессита.

У поста отдал честь старшему лейтенанту, натурально позеленевшему от бесконечных объяснений, почему в город нельзя.

– Германцы? Флот? Аэропланы?

– Больше некому, лейтенант. Аэропланы с крестами. Так думаю – с румынских баз, никто ничего пока не знает. Вестовой! Здесь наш. Проводи.

Унтер, что провёл на окраину города, угрюмо сообщил:

– Прохлопали. Особенно первый налёт. Потом флот стрелял, истребители поднимались. Часть сбили, конечно. Писали, у нас новые аэропланы есть, что любого немца догонят и от него уйдут. И где же они, когда нужны?

– Не могу знать. Я только из артиллерийского училища.

– Военного? А по виду – сюртук. Но что говорить – сейчас мобилизацию объявят, – заключил военный, по обычаю русской армии одержимый стратегическими думами не ниже генералов Генштаба. – Всё одно лучше, чем призванные партикулярные.

Под неприязненными взглядами штатских, обречённых скучать за оцеплением, Сергей проскочил за линию постов и углубился в Молдаванку. Дым от пожарищ, долетавший и до оцепления, здесь сгустился. Местами почти ничего не было видно, и ветер, как назло, ослаб.

Дым совсем другой, нежели от дров или каменного угля. Жирный, липкий. В нём перемешались запахи Одессы, пожаром усиленные и возведённые до абсурда.

Воняло старой мебелью и горелым тряпьём. Запёкшимся в пламени голубиным помётом, которым покрыты ветхие, теперь рухнувшие чердаки. Какой-то кипячёной тухлятиной.

Бомба попала в рыбный лабаз. Улицу затянуло невыносимым рыбным смрадом. Сергей прижал к лицу рукав кителя и прибавил шагу, переходя на бег, задыхаясь, кашляя, отплёвываясь, почти ничего не видя слезящимися глазами.

А здесь дубили и красили кожи. Едкая вонь разлитых дубящих препаратов напомнила Москву и ракеты на азотной кислоте.

Мясные ряды и жирная копоть перепеченного мяса. Лавки закончились, вокруг потянулись догорающие двухэтажные дома с ввалившимися крышами, почерневшими стенами, лопнувшими стёклами. Запах палёного жира не исчез – усиливался. Значит, пережарена не свинина или говядина. Обгоревшие человеческие трупы дают тот же амбре. Он накрыл Одессу тошнотворным облаком.

Дым приглушил звуки. Но их всё равно осталось много: треск горящего дерева, шуршание осыпающейся черепицы, отдалённый грохот рушащихся перекрытий и стен. А также бабий плач, переходящий в животный вой.

Ближе к Прохоровской дорогу перегородили обломки аэроплана. Вверх торчала задняя оконечность фюзеляжа с хвостовым оперением. На киле чернел зловещий крест люфтваффе.

– Виноват, вашбродь, – остановил Сергея часовой. – Тутака пройтить не положено.

В обломках ковырялись люди в военной форме. Достают трупы пилотов, зло подумал молодой офицер. Пусть захоронят их в выгребной яме, там самое подходящее место.

– Аккуратней, вашбродь, – снова заговорил солдат. – Мародёры лютуют, шмаляют, бисовы дети.

Кто бы удивился? Конечно, одесские блатные-деловые имеют некий кодекс чести, только неожиданная беда и паралич власти непременно баламутят народ, и со дна поднимается самый мерзкий отстой, который среди пожарищ и смерти будет искать поживу.

Серёжа нырнул в ближайший двор двухэтажного дома, огибая аэропланный затор. Дым висел густой как молоко и вонючий как перегоревшие шкварки. Под ногами обломки, осколки, тряпки, ломаная утварь, разбитые цветочные горшки… Мужской труп. Инженер опасливо миновал его и двинул вперёд, надеясь, что там нет тупика. На Молдаванке не в чести проходные дворы.

– Допоможите, люды добри!

Из той же молочно-серой мглы донеслось:

– Та шо за геволт? Я вас умоляю! Культурно с вашей биксой за жизнь погутарим.

– Видпусты доньку!

– Ща! Два раза…

Сергей прекрасно понимал, что в одиночку не наведёт порядок в охваченной пожарами и погромами Одессе. А также и то, что если не вмешается, то до конца дней не забудет эти голоса и истошный девичий крик. И он шагнул на звук.

Во дворике хозяйничали два крепких парня. Фасонистые пиджаки-клифты, кепочки, спущенные до бровей, брюки-клёш, цигарки меж зубами, у первого, стоящего ближе, – золотая фикса. Можно без грима снимать их в синема про бандитскую Молдаванку.

Второй блатной тащил к подвальной двери полноватую барышню малороссийского вида, совершенно не похожую на портовую шмару, годную для разовых утех. Фиксатый придержал её мамашу, рвущуюся на помощь к дочке.

– Ша, пацаны, – Сергей щёлкнул курком нагана. – Оставьте девку.

– Я шо-то не понял, – прогнусавил любитель насильного секса. – Вы мне просто начинаете нравиться, фраер. Натянули офицерский прикид, достали волыну и думаете с пацанами держать базар за мораль?

Наверно, именно в тот день Серёжа решил навсегда расстаться с манерами и словечками из города молодости. Даже шпана принимает его за приблатнённого одессита, а не приличного человека.

– Для непонятливых объясняю. Доходчиво.

Он прицелился тщательно. Револьверная пуля угодила точно в коленную чашечку фиксатого. Тот взвыл и отпустил старшую женщину.

Револьверная рукоятка немедленно вспотела в руке. Кто говорит, что стрелять в человека легко, или забыл свой первый раз, или никогда не пробовал.

Подельник оставил попытки затащить «биксу». Увидев, что насильник резко сунул руку в карман, Сергей торопливо выстрелил вторично. Пытался в плечо, но попал в грудь. Раненый, взмахнув руками, с шумом повалился навзничь и скатился вниз по подвальной лестнице.

Ствол нагана нащупал лоб фиксатого. Тот презрительно ощерился. Но глупостей не делал.

– Пан офицер! Воны грабують квартыру! – тётка не удовлетворилась освобождением дочки, вознамерившись использовать спасителя до конца.

– Достаточно. Я вам не городовой. Уходите обе! Быстро!

Уголовник прижал руку к коленке, пробуя остановить кровь, охнул от боли.

– Таки шо теперь?

– Оружие в пиджаке?

– Понял. Сымаю клифт.

Не опуская ствол, Сергей обшарил пиджак и забрал наган. У подвальной двери простонал второй подстреленный.