Текст книги "Первый Император. Дебют (СИ)"

Автор книги: Анатолий Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Сам посол, маленького роста, со старомодными бакенбардами, изысканно и тщательно одетый, разговаривал с сидящем напротив человеком в мундире полковника Преображенского лейб-гвардии полка с неприкрытым почтением. Из-за чего «полковник Михайлов» несколько раз делал ему замечания, вынуждая Николая Дмитриевича извиняться…

Не успела карета остановиться у дворца, как ее встретил дежурный офицер и, поздоровавшись, проводил к кабинету кайзера. Первым в кабинет пригласили посла, а его спутники, устроившись в приемной, приготовились ждать результатов разговора.

Вильгельм Второй был личностью эксцентричной, увлекающейся, непостоянной и очень тщеславной. Не зря его подданные говорили про него: «Наш кайзер хочет быть брандмейстером на каждом пожаре, невестой на каждой свадьбе и почившим в бозе на любых похоронах», отмечая его стремление быть всегда центром внимания любого общества. Его неожиданные выступления и противоречивые решения стали причиной немалого количества седых волос и неожиданных отставок министров и чиновников. И его кабинет был отражением своего хозяина. Украшенный многочисленными картинами и изречениями на стенах, с большим письменным столом, он вначале казался мало чем отличающимся от остальных. Но стоило приглядеться – и за столом вместо обычного стула или кресла видно было специальное приспособление, оснащенное кавалерийским седлом. На котором император, если не удавалось покататься на лошади, проводил не менее пяти часов в день. А картины и изречения оказывались подобраны эклектично и выдавали неустоявшийся круг интересов и предпочтений императора. Впрочем, при всей неоднозначности его характера Вильгельм умел держать слово и настойчиво добиваться тех целей, которые он считал самыми важными.

Кайзер встретил своего гостя, стоя у стола, выказывая немалое уважение послу.

– Добрый день, Ваше Императорское Величество, – куртуазно поклонился Остен-Сакен. – Приношу извинения за свою настойчивость… Я привез вам личное послание моего Императора, посему и вынужден был просить срочной аудиенции.

– Добрый день, граф, – сдержанно кивнул в ответ кайзер. – Очень интересно. Что-то я не вижу в ваших руках ничего…

– О да, Ваше Императорское Величество, послание находится в приемной.

– Да? – удивился Вильгельм. – Несколько… необычно, – и потянулся к звонку для вызова дежурного офицера. – Кого пригласить?

– Полковника Михайлова, Ваше Императорское Величество, – еще раз поклонился посол, и изящно развел руками,

– Пригласите полковника Михайлова, – приказал кайзер заглянувшему в кабинет адъютанту. Тот на секунду вышел и появился, сопровождая полковника.

– Ни…, – от неожиданности поперхнулся кайзер, но опомнился. И тут же попросил офицера и посла оставить их наедине для приватного разговора с посланником Российского Императора.

– Ники, черт меня побери! Это что за маскарад? И… где твоя борода? Ты совсем на себя не похож! – Вильгельм от удивления даже сел на свое кресло-седло.

– Была необходимость, Вилли, – улыбнулся Николай Второй, он же «полковник Петр Михайлов». – Сейчас все заинтересованные лица полагают, что я нахожусь на яхте «Штандарт». А мне надо обсудить с тобой ряд вопросов tête à tête[5]…

– А это ты здорово придумал, Ники! – сразу же загорелся германский император. – В кои-то веки мы сможем с тобой спокойно поговорить! Без этих министров, адмиралов, генералов и прочих разных советников с их подхалимским мордами и глубокомысленными советами на пустом месте…

– Вот именно, – прервал Николай собиравшегося по своему обыкновению закатить на пустом месте небольшую речь кайзера. Откровенно недоумевающий от такого внезапного изменения привычного поведения Вильгельм немедленно замолчал и с интересом уставился на своего племянника.

– Кузен, ты, наверное, уже знаешь от доброжелателей, – царь усмехнулся так, что Вильгельм невольно вздрогнул, – что мною принято решение, пока не озвученное, аннексировать северную часть Маньчжурии. Сам понимаешь, российские владения на Дальнем Востоке без такого округления границ весьма и весьма уязвимы. Но… я ожидаю сильного противодействия. В первую очередь от англичан, которые, признайся, и к твоим планам и начинаниям относятся отнюдь недружественно. И которые почему-то считают, что они одни должны определять, кому и что дозволено иметь. Не ты и я, заметь, а «дядя Берти» и его министры. И они уже науськивают на нас своих новых вассалов – японцев…

– Я всегда утверждал, что главная опасность – желтая! И святой долг всех христианских цивилизованных стран поддерживать друг друга в борьбе с восточным варварством…, – пытался начать свой новый монолог кайзер.

– Нет, Вилли. Восточные варвары не стали бы опасны, не поддерживай их цивилизованные страны. А это в первую очередь, Англия, и во вторую – Северо-Американские Штаты. И эти же страны, хочу тебе заметить – твои и мои главные соперники. Точнее даже противники. Они бы хотели ввергнуть наши с тобой страны в такое же варварство, как азиатов, и править миром без нас. Скажешь нет? Вспомни, как прореагировали островитяне на усилия твоих поданных по развитию заморской торговли и на постройку флота для ее защиты? – Николай, неожиданно для Вильгельма, привыкшего к тихому, даже робкому поведению и молчанию своего сегодняшнего собеседника, вел себя жестко и напористо. Кайзер с удивлением внимал его логически выверенной, хотя и лишенной обычных украшений, но очень убедительной речи. – Вспомнил? А теперь посуди сам – я вынужден буду адекватно реагировать на такое поведение. И это может привести к печальным последствиям, не стану скрывать, как для моей страны, так и для твоей. Не говоря уже о прочих…

– Моей? Но ведь ты – союзник Франции, – неожиданно высказал вслух свою потаенную мысль германский император, уже мысленно составлявший планы возможной войны с ненавистной республикой и мечтавший о триумфальном въезде в Париж.

– Да. Но я не собираюсь таскать для нее каштаны из огня. А если ты полагаешь, что островитяне дадут тебе разбить ее, пользуясь моими затруднениями, то ты ошибаешься. Их политика заключается в том, чтобы не дать усилиться ни одному из остальных участников «европейского концерта». И они предпримут всё, чтобы спасти Францию, как твоего соперника. Вплоть до того, что переманят остальных участников Тройственного союза на свою сторону.

– Австрия никогда не перейдет на сторону моих врагов, – только и смог возразить Вильгельм, великолепно помнивший поведение австрийцев в ту же Крымскую войну.

– Да? А не напомнишь мне, кто сражался с войсками твоего деда под Садовой? Кто поддерживал англичан и французов против моего прадеда? Который, напомню, спас этих неблагодарных от венгерской революции. И они презлым ответили на его предобрейшее, – усмехнулся Николай. – Пойми, сейчас появилась уникальная возможность решить все проблемы твоей и моей страны мирным путем. Франция первой не откажется от союза со мной из опасения остаться с тобой один на один. Но и поддерживать мои азиатские стремления не станет – мои войска нужны ей в Европе, против тебя. Зато я могу уговорить ее пойти на компромисс с тобой, в обмен на твою поддержку. А создав континентальный союз против Англии, мы сможем сдвинуть ее с пьедестала, как они считают, единственного мирового владыки. Подумаешь, империя, над которой не заходит солнце…

– Не уверен, что из твоих предложений что-то получится, но давай обсудим это подробней. И как ты представляешь оформление нашего с тобой комплота?

Так, с одного разговора, начала твориться история, которая, как известно, не знает сослагательного наклонения.

Российская Империя, Санкт-Петербург, февраль 1902 г.

Расположенный по Дворцовой набережной, двадцать шесть, построенный по проекту архитектора Резанова роскошный дворец, иногда именуемый «Владимирским» в честь проживавшей в нем великокняжеской семьи, никогда не пустовал. Но последнее время оживление в самом дворце и рядом с ним превращалось в некое подобие вавилонского столпотворения. Особенно в такие дни, когда на обед приглашались офицеры какого-нибудь из подчиненных хозяину лейб-гвардейских полков. Да, хозяином дворца был сам командующий войсками столичного, Санкт-Петербургского округа и гвардии, президент Императорской Академии Художеств, дядя царя великий князь Владимир Александрович. Впрочем, хозяином у себя дома он был скорее номинальным, как и командующим. Ленивый сибарит и гурман, Владимир был больше занят описанием очередных замечаний к только что съеденному обеду или картинами очередного заинтересовавшего его художника, чем управлением войсками, которое он свалил на своего начальника штаба. Так что правила в доме и семье его жена, княгиня Мария Павловна, до замужества носившая титул принцессы Мекленбург-Шверинской. Амбициозная и честолюбивая, она самоуверенно считала, что ее семья имеет право на одно из первых мест в иерархии империи, при этом даже не сменив религию – протестантство, на полагающее российской княгине православие. Если не императорское, то хотя бы первых и единственных советников и наставников молодого царя и его супруги. «Тетя Михень», поняв, что ее муж не стремится занять это место у ушей государя, попробовала сама стать наперсницей и опекуншей государыни. Но действовала столь прямолинейно, что получила немедленный решительный отпор, в результате она возненавидела и Александру Федоровну, и ее супруга. Она откровенно радовалась рождению в царской семье одних девочек, с ее подачи «в свете» сплетничали о царствующей семье, выставляя их несоответствующими своим высоким обязанностям. Владимир, при всей его апатичности, целиком поддерживал свою супругу. Которая, все больше возносясь в своих мечтах, уже видела если не самого Владимира, то любимого сына Кирилла в горностаевой мантии на императорском троне. А упустить возможности, открывшиеся в связи с неожиданными новыми делами царя, она не могла никак. Поэтому последнее время обеды во Владимирском дворце стали ее пышнее и многолюднее, чем раньше. А ее придворный штат, уступавший по численности и пышности только императорскому, вовсю разносил слухи по знакомым о том, что бедный император после болезни совсем «оскудел умом», раз приказывает казнить преданных Престолу слуг и ссорится со всеми подряд, от собственной жены и матери, до бывшего генерал-адмирала и бывшего военного министра. А уж его нововведения! Восстановление в новом качестве чина и должности канцлера, с утверждением на эту должность «сибирского отшельника», Алексея Павловича Игнатьева, вместе с преобразованием Государственного Совета в представительный орган власти, вообще считались княжной «предательством исконных основ самодержавия».

Так что сейчас у парадного подъезда дворца толпились молодые и старые офицеры лейб-гвардии Гусарского полка, неторопливо расходясь и обсуждая прошедший обед, присутствие на нем столь неожиданных лиц, как великие князья Николай Николаевич (младший) и Сергей Михайлович. Некоторые, впрочем, ждали выхода корнета Бориса Владимировича, сына хозяина дворца, чтобы продолжить веселье по-гусарски, вне строго придворного этикета, где-нибудь у цыган.

В это время в рабочем кабинете Владимир Александрович и Мария Павловна разговаривали с Николаем Николаевичем и Сергеем Михайловичем.

– … Я считаю положение очень серьезным, – искоса поглядывая на свою жену, пытался объяснить свою позицию Владимир. – Племянник, по моему мнению, показал полную неспособность к нормальному управлению и даже, на мой непросвещенный взгляд, некую неправильность в своих мысленных построениях…

– Скажите уж прямо – признаки сумасшествия, – рыкнул Николай Николаевич, озабоченный неожиданными изменениями в поведении племянника. А также его упрямым нежеланием выслушивать наставления более старших и опытных в делах родственников, особенно, конечно, лично его, Николая Николаевича. К тому же пример Алексея Михайловича заставлял великого князя переживать за его должность инспектора кавалерии.

Мария Павловна, поморщившись, неожиданно вступила в разговор.

– Не стоит преувеличивать, Николя, – со слегка различимой ехидной интонацией заметила она. – О сумасшествии никто, если подумать, и не говорит. Но то, что Его Величество плохо понимает, как надо управлять Россией, мне кажется, стало заметно уже всем. Даже Мария Федоровна[6] это отмечала еще при его восшествии на престол. А за то время, что он правит, это стало ясно, как мне кажется, всему свету…

– Хм… – кашлянул Сергей Михайлович, вступая в разговор. – Прошу меня простить, но я вынужден покинуть ваше общество. Так как не поддерживаю ваших взглядов и знаю, что мой отец придерживается одного со мной мнения…

– Вот как? – удивился Владимир, – Ну что же, не смею вас задерживать… господин полковник, – оскорбительно закончил он, назвав собеседника не по имени или титулу, а по чину. Но Сергей лишь усмехнулся и приложившись к ручке великой княгини, вышел из кабинета.

– Он все расскажет отцу, – заметил Николай, отвернувшись от закрывающейся двери. – И…

– А это ничем нас не затронет. Мы имеем полное право обсуждать действия нашего родственника, задевающего интересы всех нас, – тут же парировала Мария. – Необходимо собирать Семью и решать вопрос с престолом. Я согласна даже на Михаила[7] на престоле. Но столь кровожадные выходки Императора меня просто пугают. Вы же слышали, что он едва не набросился на бедного Алексиса и хотел, говорят, даже его избить? Я теперь боюсь даже появляться во дворце. А как он с Гневной разговаривал? Говорят, она по возвращении к себе упала в обморок. Как такое можно терпеть?

– Павел[8], скорее всего, будет на нашей стороне. Нас не поддержат Михайловичи. Да и сама, хм… Гневная, – Николай Николаевич уже успокоился и как военный, получивший задание, начал анализировать возможность его выполнения. – Но можно привлечь на нашу сторону Константиновичей. Особенно если пообещать амнистию по некоторым проступкам…

– Не думаю, что Минни будет против, – возразил Владимир. – Она не простила и не простит Ники казни Витте. Флот тоже взбудоражен казнями двух заслуженных адмиралов и наказаниями почти сорока других офицеров, и настроен недружелюбно. Кавалерия в вашем подчинении, а гвардия выполняет мои приказы. Да и кандидатуру Мишкина она одобрит, – при этом он промолчал, что явное нежелание Михаила взять на себя императорские обязанности приведет, как уже рассчитали он и его жена, к тому, что царем станет их сын, Кирилл Владимирович, как второй по порядку наследования. Сам Владимир не мог взойти на престол по вполне прозаичной причине – супруга его, как уже отмечалось, была неправославного вероисповедования.

Французская республика, Париж, март 1902 г.

«Париж, Париж! Ты всегда притягателен и элегантен, несмотря на время года. И если Лондон – финансовая столица, Вена – музыкальная, Берлин – военная, а Санкт-Петербург – северная, то Париж – культурная столица, если не мира, то Европы точно. С красивыми видами, что не маловажно. Которые не портит даже это уродливое металлическое наследство Всемирной Выставки[9], – Борис Савинков вдохнул свежий вокзальный воздух – воздух свободы и заграницы (если честно, то весьма воняющий угольным дымом и смазкой), посторонился, пропуская спешащую от соседнего вагона пятерку людей, негромко говоривших между собой явно по-русски. Проводил тревожным взглядом, потому что один из них показался ему смутно знакомым. Но тут же успокоился. – Даже если это жандармы, то без согласования с местной полицией они не могут его задержать. Разве что у них уже есть договоренность, – а Борис подсознательно был к такому готов, почему и начал планировать возможность сопротивления. Но эта группа не заинтересовалась одним из сотен попутчиков и, поймав извозчика, укатила по своим делам. Совершенно успокоившийся Борис неторопливо достал из жилетного кармана часы. До назначенного времени встречи было еще не менее часа, которое он решил провести в ближайшем бистро – все же на улице было достаточно холодно. – Зима. Она и в Европе зима…» – подумал он и, двигаясь по привокзальной площади к зданию с вывеской, попробовал все же припомнить, кого ему напоминал этот господин в дорогом костюме. Мысли неожиданно переключились на воспоминания о бегстве из России. Он вспоминал, как, скрываясь от жандармов, приехал в Архангельск из Вологды. Куда его неожиданно, до этого рассмотрение его дела было отложено на следующий год, выслали по делу петербургских социал-демократических групп «Социалист» и «Рабочее знамя» под гласный полицейский надзор. Неожиданно, но учитывая новые веяния в императорском окружении, вполне понятно. Там, в этом убогом провинциальном городишке, он познакомился с высланной туда же эсеркой Брешко-Брешковской и решил вступить в эту нелегальную партию. По плану он должен был получить указания и документы, как уехать в Норвегию. Но неожиданно оказалось, что уже через час отходит из Архангельска в норвежский порт Вардэ мурманский пароход «Император Николай I». Времени было в обрез, он рискнул, и поехал без паспорта и вещей. Заплатив за билет, просочился в каюту второго класса, откуда старался выходить пореже до прихода судна в Варангер-фиорд. Там он, решив рискнуть, подошел к младшему штурману.

– Я еду в Печенгу (последнее перед норвежской границей русское поселение), но мне хотелось бы побывать в Вардэ. Можно это устроить?

Штурман внимательно посмотрел на пассажира, но, не усмотрев ничего подозрительного, спросил. – Вы что же, по рыбной части? – посчитав Савинкова обычным коммивояжером.

– По рыбной.

– Что же, конечно можно. А почему же нельзя?

– У меня паспорта заграничного нет.

– А зачем вам паспорт? Сойдете на берег, переночуете у нас. А на рассвете обратным рейсом вернетесь в Печенгу. Только билет купите.

На следующий день пароход уже стоял на рейде Вардэ. Пока на борт поднимались чиновники норвежской таможни, Борис сел в арендованную заранее шлюпку и через пятнадцать минут был уже на территории Норвегии. Оттуда, из Вардэ, через Тронхейм, Христианию и Антверпен Савинков и приехал сюда, в Париж. Где готовилась важная встреча, на которую пригласили его, новичка, столь блистательно сбежавшего из России и готового к любой деятельности на благо революции.

Через час он уже звонил в дверь типичной французской квартиры в типичном подъезде с сидящей на входе консьержкой. Дверь открыл человек невысокого роста, худощавый, с черной вьющейся бородой и бледным лицом. Привлекали внимание юношеские, горячие и живые глаза на типичном лице местечкового жителя.

Поздоровавшись, Савинков представился своими подлинными именем и фамилией, и тотчас был приглашен в бедно обставленную комнату. В конце коридора Борис заметил плотно закрытую дверь. Встречавший его также представился. Это был известный Савинкову по рассказам Брешко-Брешковской Михаил Рафаилович Гоц, один из членов эсеровской партии, ратовавших за переход к методам народовольческого террора по отношению к российским властям. Об этом он и заговорил, едва начался разговор.

– Все эти попытки обдурить и ублажить народ ложными уступками вроде законосовещательного Совета и расправ с Карповичем, а также с наиболее коррумпированными сановниками, доказывают слабость и боязнь власти. Не так ли? – внимательно фиксируя реакции собеседника, произнес Михаил. – И мы должны пойти по пути наших предшественников – народовольцев. Террор, вот что способно окончательно деморализовать власть и поднять народ на борьбу. Агитационное значение террористических актов, считали руководители Боевой организации, заключается в том, что они приковывают к себе всеобщее внимание, будоражат всех, будят самых сонных, самых индифферентных обывателей, возбуждают всеобщие толки и разговоры, заставляют задуматься над многими вещами, о которых раньше им ничего не приходило в голову – словом, заставляют их политически мыслить хотя бы против их воли. Поэтому принято решение организовать боевую организацию партии.

– Поддерживаю, и готов принять самое деятельное участие в ней, – немедленно ответил Борис.

– Только в терроре? – опять внимательно наблюдая за собеседником, спросил Гоц. – Почему не в общей работе?

– Да, – коротко подтвердил Савинков. – Я террору придаю решающее значение. Но я в полном распоряжении центрального комитета и готов работать в любом из партийных предприятий.

Гоц внимательно слушал. Наконец он сказал.

– Я не могу дать вам ответ так сразу. Подождите, – и вышел из комнаты. Впрочем, вернулся он буквально через пару минут. Вместе с ним в комнату вошел человек лет тридцати трех, очень полный, с широким, равнодушным лицом и большими карими глазами. Это был, как впоследствии узнал Савинков, Евгений Филиппович Азеф. Представившись товарищем (заместителем) главы Боевой Организации, он сел и сказал, лениво роняя слова.

– Мне сказали, вы хотите работать в терроре? Почему именно в терроре?

Савинков повторил ему то, что сказал раньше Гоцу. Он добавил также, что считает убийство министра внутренних дел Сипягина важнейшей задачей момента. Толстяк слушал все так же лениво и молча. Наконец он спросил, словно преодолев свою лень.

– У вас есть товарищи?

Борис назвал Каляева и еще двоих, сообщил их подробные биографии и дал характеристику каждого. Азеф выслушал молча и, сказав, – Вы нам подходите, – стал прощаться. Вышли они вместе с Гоцем.

Вернувшись, Михаил передал Борису пачку франков и приказным тоном сказал.

– Вам надо уехать из Франции. Уезжайте в Женеву, поживите где-нибудь в пансионе, и проверьте, не следят ли за вами. Связь с организацией получите там же… Зайдете недели через две в городе Берне по адресу Блюменштрассе, семнадцать. Спросите Валентина Кузьмича Евграфова. Вы его только что видели в лицо. Все ясно?

– Более чем, – ответил Борис. Распрощались они уже как старые друзья.

И окрыленный Савинков покинул квартиру, предвкушая интересные приключения.

Французская республика, Париж, март 1902 г.

Здание министерства иностранных дел на набережной Кэ Д’Орсе строгого и лаконичного стиля, выполненное из желтого кирпича, в целом было типичным образцом зданий государственного назначения. Но благодаря цвету и размещению выглядело красиво и весело, несмотря на всю строгость линий. Зато внутри здания веселья незаметно было в самый сильный телескоп. Что легко объяснялось сложной ситуацией в мире, пусть даже старожилы этого здания не могли и припомнить, когда же международная ситуация была простой.

Сам министр иностранных дел, мсье Теофиль Делькассе, немало сделавший для преодоления намечавшейся к началу нового века международной изоляции Франции, просиживал в своем кабинете с утра до ночи. Правительство давно было обеспокоено тем, что Россия ввязывалась в дальневосточные дела. Ибо чем больше русских войск направлялось на Дальний Восток, тем сильнее русское правительство ослабляло свои позиции в Европе и усложняло положение франко-русского союза в случае войны с Германией. Появившиеся же почти одновременно сообщения о заключении англо-японского союза, пока не оглашенных намерениях царя аннексировать Маньчжурию и о тайных переговорах немецкого и русского правительства обострили ситуацию до крайности. Один только договор можно было рассматривать как прямую угрозу не только России, но и Франции. А если добавить настойчивые, хотя и вежливые просьбы русских, передаваемые послом с регулярностью и пунктуальностью, достойной шваба (немца), то положение министра напоминало рыбу на сковородке. Русское правительство, недовольное этим союзом, предложило правительству Франции, со ссылкой на франко-русский союз, выступить с общей декларацией по поводу маньчжурского вопроса. У Петербурга была идея декларации трех держав – России, Франции и Германии. Делькассе не хотел в открытую ссорится с союзниками и отклонить эту идею, но предложил сформулировать декларацию в самом широком смысле, причем не привлекая Германию. На что русские пока ответа не дали.

Вот и сейчас мсье Делькассе с тоской и злостью в душе ждал очередного визита посла. И ему все больше и больше нравилась высказанная одним из клерков идея о переговорах с Англией. Удалось же достичь урегулирования «Фашодского кризиса», причем британцы показали себя вполне вменяемыми переговорщиками…

Посол Российской Империи появился в дверях кабинета точно в назначенное для аудиенции время, опять своей пунктуальностью неприятно напомнив о самом опасном противнике Республики. После краткого приветствия (виделись уже и вчера и два дня назад, так что нечего разводить китайские церемонии) князь Урусов сказал, доставая из папки, украшенной двуглавым орлом, лист отличной бумаги с каким-то текстом.

– Многоуважаемый мсье министр, учитывая дружеские и союзные связи наших двух стран, Его Императорское Величество Николай Второй лично рассмотрел возникшие в результате заключения англо-японского союза коллизии и предложил принять ваш вариант совместного ответа наших стран на данное событие. Передаю вам письменный вариант предложения, подписанный собственноручно Его Императорским Величеством и прошу указать предполагаемую дату вашего ответа на это предложение.

– Мсье посол, передайте Его Величеству Императору, что данный текст будет рассмотрен сегодня же. И о нашем согласии с ним будет доведено немедленно.

– Весьма рад, мсье министр, что нами достигнуто согласие по столь важному вопросу. Но у меня есть еще один, маленький вопрос. Меня просили передать ходатайство о возможности посещении верфей, заводов и порта города Тулон группой в главе с полковником Михайловым.

– Этот вопрос также будет рассмотрен сегодня. Я рассчитываю не позднее пяти часов пополудни дать вам удовлетворительные ответы на все ваши запросы, мсье посол, – Делькассе, приняв бумаги, встал, заканчивая аудиенцию, и проводил посла до дверей. Сердечно распрощавшись с князем, он немедленно вызвал служителя и потребовал подать коляску для поездки к премьер-министру.

Через три дня в газетах Франции и России был опубликован совместный меморандум:

«Союзные правительства России и Франции, получив сообщение об англо-японском договоре… с полным удовольствием усматривают в нем подтверждение существенных начал, кои, согласно неоднократным заявлениям обеих держав, составляли и составляют основу их политики.

Оба правительства полагают, что поддержание этих начал является вместе с тем обеспечением их собственных интересов на Дальнем Востоке.

Вынужденные, однако, с своей стороны, не терять из виду возможности либо враждебных действий других держав, либо повторения беспорядков в Китае… оба союзные правительства предоставляют себе в таком случае озаботиться принятием соответствующих мер к охранению этих интересов».

Прочитав опубликованную декларацию, Николай печально вздохнул и, бросив газету на стол, с раздражением произнес простонародную поговорку.

– С паршивой собаки – хоть шерсти клок.

Российская Империя, Полтавская губерния, конец марта 1902 г.

Карловская экономия герцогов Мекленбург-Стрелицких – одно из процветающих хозяйств в Полтавской губернии, приносившее немалый доход владельцам. На принадлежащих ей черноземах, под руководством одного из лучших управляющих господина Шейдемана, хороши урожаи пшеницы. А на худших землях сажают картофель и бобовые. Карл Карлович Шейдеман числился у герцогов лучшим не зря, он внимательно следил за всеми новинками в области ведения сельского хозяйства и умело торговался с наемными работниками, снижая расходы на рабочую силу. Последнее, над признать, сильно облегчалось положением крестьян в округе. «Освобожденные от крепости» с минимальными наделами, они вынуждены были наниматься на поденные работы за любые деньги.

В прошлом году урожай по всей округе был хуже, чем обычно. Даже трава росла хуже и сена запасли меньше. И лишь картофеля собрали как обычно, но его-то выращивали в основном как раз на полях экономии. Но плохой урожай имеет и другую, выгодную для Карла Карловича сторону – цены на зерно и картофель поднимаются, так что прибыль в этом году, может статься, будет и побольше, чем обычно. Именно поэтому Шейдеман приказал всем подчиненным ему управлениям не продавать крестьянам ни зерно, ни картофель. Эти бедняки все равно не смогут дать хорошей цены сейчас. А вот позднее пойдут на все, чтобы купить столь необходимый им семенной материал. Да и перекупщики, набегавшись по соседям и не получив нужного объема закупок, рано или поздно поднимут цены и придут к нему с поклоном, купив все, что он продаст.

И ничего, казалось, не произошло. Крестьяне, выслушав отказ, смиренно вернулись к себе, в свои нищие и грязные жилища, переживать свою беду самостоятельно. Поэтому тем неожиданней оказалось для Карл Карловича появление у стоящих на окраине амбаров толпы крестьян на подводах, с вилами и дубинками. Стоявшие на охране сторожа, Иван Кольцо и Ефим Себко, против полусотни мужиков ничего сделать не могли и сразу побежали с докладом в имение. Но пока они бегали, пока Карл Карлович собирался и созывал работников, толпа вскрыла амбары и увезла почти все семенное зерно. Так что разъяренный управляющий явился на место событий к шапочному разбору, ловить конский топот. Пришлось ему вызывать исправника. Но не успел тот добраться до Карловки, как в ночь на поле Варваровского управительства явилась воровать картофель толпа крестьян села Варваровки, и опять не менее полсотни человек, вооружённых вилами и палками.

Пока исправник пытался разобраться с кражей зерна, в которой, как выяснилось, участвовали крестьяне деревни Поповки, как те же крестьяне с мешками и повозкам снова появились с криками под Варваровским управительством, но были прогнаны управителем Тимошенко с собранными им экономическими рабочими.

Шейдеман уже и не знал, что предпринять. Исправник Старицкий, отправляясь с докладом в Полтаву, рассказал, что крестьяне наслушались агитаторов. Которых и к ответственности нельзя привлечь, поскольку они рассказывали о своих партийных программах, все в рамках разрешенного Государем. Только от темные селяне поняли это по-своему и, «боюсь, сие нововведение обернется большой бедой», закончил он свою речь.

– Буду молить начальство прислать на подмогу казачков или солдатиков, – добавил он.

Между тем события неслись галопом. В Мартыновском управительстве в ночь на тридцатое марта крестьяне, прогнав сторожей, забрали около семисот пудов экономического картофеля. Днем тридцатого марта бунтовщики явились на ста подводах на хутор Вакулиху и забрали на глазах всех служащих до двух тысяч пудов картофеля.

А первого числа в Карловку приехал помещик Роговский с семьей и просил временно приютить его.