Текст книги "Инспектор милиции"

Автор книги: Анатолий Безуглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

20

«Димчик, дорогой!

Я живу у тети Мары. Мама с папой в своей Паланге. Погода там плохая, холодно. Папа пишет, что с удовольствием сбежал бы, но маме жалко денег, отданных за путевки. Я их очень жду. Тетя Мара держит меня в «ежовых рукавицах» и говорит, что никогда больше не возьмет на себя «такой ответственности за судьбу невесты на выданье». А мы с тобой думали, что она современная и своя. Она в восемь часов загоняет меня домой. В кино я могу ходить только на утренние сеансы. На них идут не все картины. При маме и папе я смотрела все. Пусть только поскорей приедут наши предки! С тетей Марой я и разговаривать не буду. Видишь, какие на самом деле люди? Я теперь поняла, что говорят они одно, а ведут себя иной раз по-другому. Конечно, хорошие встречаются. Почему ты не пишешь? Я за тебя волнуюсь. Недавно прочитала в газете, что один милиционер задержал опасного преступника, но сам при этом был смертельно ранен. Ему после смерти дали орден. Димочка, ты всегда ходи с наганом. И попроси себе собаку. Такую, как Мухтар. Они налетают на преступников первые и часто спасают милиционеров. Если тебе не выдадут собаку, я напишу Юрию Никулину и попрошу, чтобы он помог мне достать овчарку. В крайнем случае, попрошу у дяди Феди. У их овчарки щенки. Ты его вырастишь и научишь. Ответь на мое письмо сразу. Ты там все-таки один, и мне тебя жалко. Крепко тебя целую. Аленка».

Не подозревая, Алешка выболтала в своем письме многое. Я был один, а она, выходит, не одна. Первая любовь. Я завидовал своей сестренке. Представляю, какой натиск выдерживает тетя Мара, наша старинная приятельница и сослуживица мамы. Она и так всего боится в жизни. А тут Алешка – упрямая, своенравная. Отец ее всегда баловал. Бабушка говаривала: «Вырастишь на свою голову. А от прыткой козы ни запор, ни забор…»

Но откуда эти страхи за меня? Любовь… Она, видимо, вообще делает человека мудрее.

Стало быть, сестричка впервые по-настоящему задумалась о людях. Лишь бы у нее все хорошо получилось. Первое чувство, как колея: ляжет правильно, потом всегда будет выходить красиво. Очень бы мне хотелось посмотреть на того, из-за которого Алешка воюет с бедной тетей Марой и о ком, наверное, думает засыпая.

Да, как ни верти – грустно. Бегут, значит, годы, детство уплывает все дальше и дальше, с бабушкиными румяными пирожками, с безмятежными воскресными утрами, с ожиданиями праздников и взрослой жизни, наполненной свободой и свершениями всех желаний…

На Алешкино письмо я не успел ответить. События завертели меня, дни заполнились делами, дорогами, людьми.

Помнится, в тот день, когда я получил от сестры письмо, я готовился к моей первой лекции в клубе. О профилактике преступности. Это была моя первая лекция в жизни. До этого я бывал только слушателем. Теперь будут слушать меня. Коля Катаев решил обставить ее по-солидному. Сначала он все раскритиковал.

– Ну кто придет в клуб, если прочтет тему твоей беседы? Мудрено и пусто звучит для наших колхозников: «Общественный прогресс и правопорядок». Лично я не пошел бы. Лучше козла забить.

Я обиделся:

– Заголовок из «Правды». Умнее нас с тобой писали люди…

– Так то «Правда»! Всесоюзное направление дает. С научной небось базой. Наверное, профессор какой-нибудь?

– Профессор,– кивнул я.– Даже два.

– Вот видишь. Давай что-нибудь попроще. Чтобы зазывало и суть показывало.

– «Алкоголь – твой враг!» – предложил я. Коля рассмеялся:

– А врага, скажут, уничтожать надо. Кто больше уничтожит, тот герой!..

– Значит, о борьбе с алкоголизмом не следует? Нехорошо, комсорг, получается. Поп вон, говорят, такой проповедью разразился…

– Чудак, человек! Надо, не спорю. Но чтоб люди прочли на доске название и захотели прийти послушать.

– Для этого танцы организовывают до и после… – мрачно отпарировал я.

– И танцы будут, и выступление приезжих артистов.

– Каких это еще артистов?

– Ансамбль цыган. В прошлом году были. Хорошие песни и музыку выдадут.

– Совместить хочешь?

– А почему бы и нет? Пора сейчас жаркая. Люди и в колхозе и у себя трудятся. Но и отдохнуть же надо!

Долго мучались мы с проклятым названием. Все же нашли. Вернее – Коля. «Отправляясь в дорогу, что надо выбросить в первую очередь?»

– Дорога – это, значит, путь к коммунизму,– пояснил Коля.– А выбросить надо алкоголизм, тунеядство, воровство. Да мало ли всяких пороков?

Объявление расклеили в станице. И оно, говорят, озадачило. Озадачило – значит, заинтересовало.

Домой я в этот день не ходил. Сидел в служебном кабинете над своими записями и цитатами до самого вечера, обложенный книгами и журналами. И чем ближе подходил назначенный час, тем сильнее меня охватывало волнение. Не хотелось, чтобы получилось как у академика. Если опять начнут расходиться, провалюсь со стыда. Ему-то что! Он-то, ученый, уехал, и станичники забыли о нем. Мне же здесь жить и служить.

Уже надо было идти в клуб, а мне все казалось, что фактов и цифр еще мало. Буквально на ходу я внес в рукопись несколько поправок и дополнений. В авторучке, как это случается при спешке, кончились чернила. И когда я заправлял ее, выпачкал пальцы. Мыть руки не оставалось времени. Я кое-как обтер их бумагой и поспешил в клуб с тайной надеждой, что моя лекция произведет большой эффект и искоренит зеленого змия в Бахмачеевской и ее окрестностях…

У щита с объявлением толпилась группа станичников. Я намеренно задержался послушать, что говорят.

– Это что, для туристов лекция? – спрашивал у окружающих какой-то старик.

– Для альпинистов,– ответил один из парней.– Как раз для тебя, дед Касьян.

Дед Касьян крякнул, расправил усы:

– Ить придумали у нас альпинизму разводить… Мне на полати без помощи не забраться… Старуху зову.

Вокруг засмеялись. Я поспешил ретироваться в клуб. В зале набралось много народу, хотя по телевизору в очередной раз показывали «Адьютант его превосходительства». Пустых мест почти не было. Я, честно говоря, был приятно удивлен и прохаживался по фойе, поглядывая на часы. Тетя Мотя, уборщица, она же билетерша, сообщила мне, довольная:

– Не беспокойтесь, Дмитрий Александрович, будут сидеть до конца как миленькие.

– Хорошо,– кивнул я, не вдаваясь в смысл ее слов.– Постараюсь…

– Теперь старайся не старайся, не разбегутся.

– Это почему же? – спросил я, почуяв подвох.

– Военная хитрость. Я всем говорила, что после лекции перерыва не будет. Кто опоздает к вашему выступлению, на цыган не пущу… А кому охота свои трудовые деньги на ветер выбрасывать?

Я бы на нее, наверное, здорово накричал. Хорошо, как раз подоспел Коля.

– Павел Кузьмич не будет. Извинялся. Надо срочно в шестую бригаду. Так что пошли. Пора.– И потащил за кулисы, чтобы появиться, как президиум, со сцены.

Во мне все клокотало.

– Идиотизм! Это же обман! Отменяй лекцию! Катаев опешил:

– Ты что, белены объелся?

Мы стояли в комнатке за сценой, где когда-то Нассонов при нас распекал дружков своего сына.

– Быть довеском к каким-то заезжим халтурщикам не желаю!

– Постой. Во-первых, они не халтурщики, а такие же трудяги, как и мы с тобой… Во-вторых, объясни толком, что с тобой?

Я объяснил. Коля почесал затылок:

– Аи да тетя Мотя! Стратег! Я сам дивлюсь, никогда на лекции столько народу не приваливало…

– Дура она, а не стратег. Если всякий будет пользоваться своим положением…

– В дальнейшем этот передовой опыт надо использовать! – засмеялся Коля, хлопая меня по плечу.– Не кипятись. Я ей скажу. Хочешь, выговора добьюсь?

– Ей твой выговор что козе баян,– буркнул я. Ничего не оставалось делать, как положиться на судьбу и свое красноречие.

Мы вышли на авансцену. Коля, из-за отсутствия другого начальства, сел за стол под зеленым сукном.

– Товарищи! – начал я, запинаясь от волнения.– Во-первых, хочу устранить недоразумение, вышедшее не по инициативе и не по указанию организаторов нашей беседы. Лекция сама по себе, а выступление артистов, за которое вы заплатили деньги, само по себе. Так что, если у кого нет желания слушать меня, тот может независимо от этого прийти на концерт после лекции.

По залу прошел шумок. Послышались голоса:

– Сразу бы так и сказали! – Ничего, посидим ужо.

– Валяй, может, ума прибавится…

– Это была личная инициатива тети Моти,– уточнил с улыбкой Коля. И добавил: – Она, как вы знаете, генеральный директор клуба.

– Заставь дурака богу молиться…– откликнулись в задних рядах со смешком.

Но никто не ушел. Я решил начать не по бумаге. Тем более, первую страницу знал наизусть – переписывал раз пять.

Глядя прямо перед собой, я выпалил ее слово в слово. О том, что в капиталистических странах с каждым годом растет число алкоголиков, наркоманов, а также количество преступлений, часто сопутствующих этому пороку.

– А у нас? – раздался чей-то голос.

– У нас количество людей, потребляющих спиртные напитки, с каждым годом все уменьшается, так же как снижается преступность,– ответил я. На этот вопрос у меня был ответ в лекции. Но значительно позже. И теперь вся стройная система полетела к черту.

Я чувствовал, как на моем лбу выступили капли пота, и достал платок. Мои пальцы оставили на нем явственные чернильные пятна. Если теперь вытереть им лицо, чернила перейдут на него. Покомкав платок в руках, я сунул его обратно в карман.

Наизусть продолжать я уже не мог. И пока отыскивал место, на котором остановился, мысленно кляня перебившего меня вопросом, в зале поднялся шумок.

Строки перед моими глазами плясали, путались, я совершенно растерялся. Найдя наконец фразу, нужную мне, я уткнулся в бумагу и стал шпарить, не поднимая глаз на аудиторию.

И полетели слова о том, что алкоголизм – наследие прошлого, что преступность сократилась бы наполовину, если бы люди перестали совсем потреблять горячительные напитки, что опьянение недопустимо для советского человека и чуждо его моральному облику. Круглые фразы, с законченными формулировками. Когда я дошел до влияния алкоголя на распад семьи и брака, я поднял глаза.

Меня слушало от силы человек десять. Я посмотрел на Колю. Он напряженно вглядывался в шевелящиеся ряды голов, словно гипнотизировал, чтобы сидели спокойно. Аудитория частью дремала, частью перешептывалась, делилась станичными новостями, перекидывалась шуточками.

Мой голос сник. Я вдруг вырвал из общей массы седую шевелюру Арефы Денисова. Он смотрел на меня печально и, как мне показалось, переживал за меня, за ту неловкость, которая назревала неотвратимо.

Коля Катаев не выдержал и постучал карандашом по графину. Но этот тупой звон, вконец лишивший меня уверенности, только на минуту утихомирил станичников.

Когда я дошел до фактов, которые, по моему мнению, должны были заставить задуматься и охать слушателей (действие алкоголя на животных, на человека и печальные, даже трагические последствия этого), появились первые дезертиры. Они, пригибаясь, потихоньку пробирались к выходу. Дело окончательно проваливалось…

Я понял: надо спасать положение. Но как? Факты и цифры для них —пустая арифметика, абстракция, так же как и те истертые, читаные-перечитаные и слышанные-переслышанные фразы, которые я пачками выписал из книжек, брошюр и которые теперь не доходили до них. . Доконала меня спокойная реплика:

– Для чего же ее, растлительницу и совратительницу, продают, горькую-то? Пистолеты-наганы вон не продают…

Я споткнулся и стал. Как израсходовавшая горючее машина, окончившая свой бег по инерции…

Пропади пропадом тот час, когда я затеял всю эту историю!

– Рассчитывают на возрастающую сознательность народа…– ответил я с пафосом. И мой голос потонул в громе смеха.

– Пусти козла в огород! – ухнула какая-то женщина, теребя своего соседа, по всей видимости, мужа, за жидкий чуб.– Будет сосать, пока за вихор не оттащишь. Запретить ее!

– Прокуратурой запретить! Все женщины спасибо скажут!

– Ишь, все! – усмехнулся один из мужиков.– Нонче вы похлеще нашего прикладываетесь… Вовсю используете равноправие…

Мужичка дружно поддержали. Кто искренне, кто из озорства.

Я, честно говоря, обрадовался передышке. И Коля Катаев понял, что надо накалить обстановку. Он не стучал по графину, с улыбкой смотрел в зал.

Что вопрос всех волновал, это чувствовалось. Всех задевал крепко.

…Порыв мой был честный. Это был действительно порыв, в котором искренность, разум, наболевшее вырывались единым дыханием словно одна фраза, которую долго ищешь, пригоняя мысли и слова в четкий пучок чувства.

– Мне повезло,– сказал я тихо и кажется взволнованно, когда страсти, бушевавшие в моих слушателях, почти улеглись.– Мне повезло, что мой отец не погиб на войне. Это хорошо, когда у тебя есть отец.

Я вдруг увидел, что простые слова, обыденные и мои, совсем отличные от тех, которые я только что тарабанил с чужих страниц, заставили зал умолкнуть. И удивиться их простоте.

– И какая глупость, какая, черт возьми, жестокость по отношению к своему сыну оставить его сиротой в наше время. Вы знаете, о ком я говорю. Умирают от болезни, от старости, от несчастного случая, в конце концов геройски, на посту. Но от водки!..

Я захлебнулся волнением, перехватило горло. Заскрипели стулья: люди невольно оглядывались, ища вдову Герасимова. Но ее не было. И они знали, что ее нет. Что она не ходит ни в кино, ни на концерты. Высматривали так, на всякий случай.

– Я знаю,– звучал мой голос в полной тишине,– что до сих пор в станице шушукаются. Обвиняют во всем меня. Но вы поставьте себя на мое место. Представьте себе, что могло получиться, не изолируй я Герасимова в ту злополучную ночь. Что могло произойти с его женой, ребенком? Что бы вы говорили тогда?

– Правильно сделал! – вылетела из зала реплика.– Перестрелял бы, это точно…

Я уже не думал о том, что надо говорить. Меня слушали. Внимательно и сочувственно.

– Скажу откровенно: впервые видел смерть. И вы поймите, каково мне? Это первый год моей работы.

– Как не понять!..– раздался все тот же голос. И я был благодарен этому человеку, хотя не мог разглядеть, кто он.– Правильно говоришь. И делаешь…

Речь моя потекла спокойней. Теперь не надо было читать по бумажке. Особенно все оживились, когда я сказал, что пора кончать с самогоноварением, что сейчас не буду называть фамилий, но приму все меры, вплоть до привлечения к уголовной ответственности. Многие, как по команде, обернулись на тетю Мотю, сидевшую на стуле у входной двери. В станице отлично знали, что она большой мастер в этом деле…

Лекцию я закончил неожиданно для многих. Четверостишьем Хайяма:

Запрет вина – закон, Считающийся с тем,

 Кем пьется, что, когда и много ли и с кем.

Когда соблюдены все эти оговорки,

Пить – признак мудрости, а не порок совсем…

– Ну ты чудак человек,– смеялся Коля Катаев, когда мы шли с ним через артистическую комнату после лекции.– Начал за упокой, а кончил во здравие!

В комнате налаживали реквизит и настраивали гитары приезжие артисты в ярких атласных одеждах.

– С чего ты взял? – удивился я, еще не успокоившись от волнения и пощипывая ус – жест, появившийся у меня совсем недавно.

– Как это ты сказал… «Пить – признак мудрости, а не порок совсем…» Это наши запомнят, запомнят!

– Не я сказал, а Хайям,– поправил я.

– Все равно,– смеялся Коля.

– Так ведь почти все это делают! Хотя бы по праздникам. Но надо же с умом, красиво…

– Постой, а ты действительно в рот не берешь? – спросил вдруг Коля.

– Нет.

– И никогда не пробовал?

– Почему же, пробовал. В Москве. Поступал в МГУ. На спор выпил бутылку водки.

Коля сочувственно покачал головой:

– Драло? Отдавал концы?

– Совершенно нормально. Как будто ни в одном глазу. Смеяться хотелось… Прутья железные гнуть…

Катаев недоверчиво посмотрел на меня:

– И все?

– Все.

– Не заливаешь?

– Что ты пристал?..– разозлился я.

– А сейчас почему не потребляешь?

– А зачем?

Коля задумался. Тряхнул головой и засмеялся:

– Действительно, зачем?

И потащил меня слушать артистов. Сидели мы недалеко от Арефы и Зары, и я больше наблюдал за ними, чем смотрел на сцену.

В коротком -перерыве между моей лекцией и концертом мне показалось, что Денисов хотел подойти поговорить. Но меня окружили дружинники, нахваливая мое выступление. Я отшучивался, краснел и теребил свой ус.

После концерта, который . покорил бахмачеевцев, я намеренно задержался.

Станичники, довольные, растекались группками по тихим улочкам, а хуторских Коля организовал развезти на машине.

Придумано было здорово. И я уверен, что сделал это он не из-за приезжих артистов.

Перед тем как залезть в машину, Арефа все-таки подошел ко мне и спросил:

– От Ксюши есть известия?

Ксения Филипповна уехала в область на семинар.

– Пока нет,– ответил я.

Конечно, не за этим только обратился Арефа. Он постоял, помолчал.

– Будешь завтра у себя?

– Конечно! Заходите, Арефа Иванович. Денисов кивнул, хотел еще что-то сказать, но махнул рукой.

– Ладно… Завтра.

Ему, видно, надо было сообщить что-то важное. И тяжелое для него, Арефы. Что ж, хорошо, он первый решил обратиться ко мне.

Но почему я сказал ему, что после обеда? И вообще, понятие рабочего дня было у меня очень растяжимо. В первую же неделю я повесил в своей комнате объявление о часах работы и приема. Я долго колебался, когда написать перерыв.

– Пиши перерыв с часу до двух, как у Клавы,– посоветовала Ксения Филипповна. И с усмешкой добавила: – А вообще, у нас в деревне перерыв с десяти до четырех, если удастся, конечно.

– Дня? – спросил я.

– Кто ж днем почивает, Дмитрий Александрович,– усмехнулась Ракитина.

Ее горькую усмешку я понял потом. Меня беспокоили днем и ночью, в будни и в праздники, начальство и колхозники.

В какой раз позавидовал Борьке Михайлову: в городе все стоит на своих местах, железный порядок службы никто не нарушает, и в свободное время ты сам себе хозяин.

И все-таки, почему я сказал Арефе, чтобы он пришел после обеда?

Вот. Решил с утра заняться пропажей Маркиза по всем правилам. Как-никак, а скакуна оценивали в тысячу рублей. И если его украли, в общем, дело что ни на есть самое уголовное.

21

Калитка во двор бабки Насти была отворена настежь. Облезлый кабысдох с утра уже спал под кустами, выставив на солнце свой костлявый хребет,

Я на всякий случай легонько стукнул в окно Ларисы. Ее не было. Еще в больнице…

Я вошел в открытую дверь сеней, нарочито громко стуча по полу:

– Разрешите?

Проскрипели половицы, и из своей комнаты выглянула хозяйка.

– Ее нету, нету ее,– замахала она сухой, скрюченной старостью рукой.

Баба Настя, как все глухие, старалась говорить громче обычного.

– Знаю! – тоже почти прокричал я.– К вам пришел, баба Настя.

Она не удивилась.

– Проходи,– засуетилась старушка, трогая на ходу подушку и покрывало на железной кровати, шитво, оставленное на простом, некрашеном столе, одергивая на окнах занавески…

Возле печки стояла еще лежанка, застланная чище и наряднее, чем кровать. Поверх пестрой накидки из розового муравчатого ситчика лежала выстиранная и выглаженная сатиновая мужская рубашка. Так кладут одевку для сына или мужа в праздничное утро…

В комнате было чисто. Я предполагал иначе. Наверное, из-за неопрятного пса.

Но особенно выделялся угол с лежанкой. Он словно светился чистотой, уютом и уходом.

Бабка Настя молча следила за тем, как я оглядываю хату.

– К Октябрьским собираюсь побелить. Чтоб как у всех…– прошамкала она, словно оправдываясь.

С первых дней пребывания в станице я заметил, что здесь, на юге, любили чистоту. В какие бы дома я ни заходил, везде отмечал это. Даже в мазанках, которых было довольно много в Бахмачеевской, почти каждое воскресенье хозяева перетирали полы красной глиной с навозом. Надо сказать, что от земляного пола в таком климате куда прохладнее, чем от деревянного.

Чтобы поддержать разговор, я кивнул:

– Это правильно. Когда в хате красиво, на душе светлей.

– Не для себя,– махнула рукой старуха.

– Понимаю,– сказал я.

Лариска, значит, скрашивает ей жизнь. Что ж, пожалуй, она правильно сделала, что поселилась у бабки Насти. Старая да молодая…

– Вы в ту ночь ничего не заметили подозрительного? – спросил я.

– Это когда конь сбег?

– Да, когда пропал конь.

Бабка Настя, прикрыв сухонькой рукой рот, смотрела сквозь меня, сосредоточенно перебирая в своей памяти события прошедших дней. Наверное, они у нее спутались в голове, и она боялась сказать что-нибудь не то.

– Может, кто посторонний приходил? – подсказал я.

– Да нет, товарищ начальник. Мы живем тихо. Гостей не бывает…

– Значит, в доме были только вы и Лариса, ваша жиличка?

– Да, только свои: Лариса, я и Анатолий.

– А кто такой Анатолий?

– Сын мой. Младшенький…

Я удивился: почему девушка никогда мне не говорила, что у бабки Насти есть сын?

– А сколько вашему сыну лет?

– Пятнадцатый нынче будет,– ласково сказала старушка.

На вид бабке Насте – лет шестьдесят восемь. Но в деревне женщины выглядят куда старше, чем в городе. И все же… Угораздило же ее родить под старость! Что ж, бывает. Сестра моей бабушки последнего ребенка родила в сорок девять лет. Мы с моим дядей почти одногодки… Представляю, как бабке Насте трудно его растить. Сама еле ходит.

– А где ваш сын? – спросил я.

– Бегает, наверное. Может, на речку подался с пацанами. Их дело такое – шустрить да баловаться. Придет с улицы, переоденется,– показала она на рубаху на лежанке.– Они, пацаны, хуже порося: чем лужа грязнее, тем милее…

Надо будет поговорить с Анатолием. Мальчишки – народ приметливый. Но почему я раньше его не видел? Правда, хата бабы Насти на самой околице. Далеко от сельсовета.

– Так, может быть, вы все-таки вспомните? – опять спросил.я, чувствуя бесполезность нашего разговора.

– Да что вспоминать? Нечего, милок,– ответила Самсонова, как бы извиняясь.– Разве что пес брехал? Так он кажную ночь брешет. С чего брешет – не знаю. Привыкла я. Не замечаю. А так ничего приметного не было. Ты уж у Ларисы спроси. Она молодая. Память лучше….

– Придется,– вздохнул я.– Сын ваш скоро придет?

– Кто его знает? Може до вечера не забежит.

– А кушать?

– Куда там! Это у них на последнем месте. Ежели и запросит живот пищи, они на бахчу, на огороды. Помидоров, морковки и огурцов так натрескаются, что от обеда отказываются…

– Это верно. Ну я пойду,– поднялся я.

Бабка Настя суетливо последовала за мной в сени.

– Не слыхал, Ларису скоро выпишут?

– Не слыхал,– ответил я.

– Все проведать ее собираюсь. А как хлопца оставишь? Ему и постирать надо, и накормить…

– Я, может, еще зайду. Поговорю с Анатолием.

– Милости просим, заходи. – Старушка тихо улыбалась чему-то своему, расправляя своими скрюченными пальцами складки на длинной сатиновой юбке…

Я поспешил к себе, так как должен был зайти Арефа Денисов.

Честно говоря, мне не верилось, что он и Зара не знают, где сын. я вспомнил разговоры Ксении Филипповны о «беспроволочном телеграфе».

Если Сергей причастен к исчезновению Маркиза, какой смысл родителям выдавать своего сына? С другой стороны, если Чава действительно пропал (о чем они имели достаточно времени разузнать), почему Зара не обращается с просьбой начать его розыски?

Скорее всего, Денисов-старший кое-что знает. И знает неприятное. Поэтому и колеблется: открываться мне или нет. Закон законом, но родное дитя дороже…

Время тянулось медленно. Я нет-нет да и поглядывал в окно, не появится ли высокая фигура Денисова?

От раздумий оторвала меня Оксана – секретарь исполкома сельсовета. Она уже вернулась из Москвы, сдав очередную сессию во Всесоюзном юридическом заочном институте. Насколько мы сошлись с Ксенией Филипповной, настолько не симпатизировали друг другу с ее секретарем.

– К телефону,– бесцеремонно ворвалась она ко мне.– И побыстрей… Междугородняя…

– Успеется,– сухо ответил я, закрывая на ключ сейф и недоумевая, кто бы мог мне звонить, да еще на номер сельсовета. Борька Михайлов? Родители?

Может быть, Лариса? От этой мысли вспотели ладони. Но она рядом, в районе. Линия местная…

Оксана с презрением смотрела, как я не спеша прошел к ней в приемную и взял трубку.

Бог ты мой, конечно, Ксения Филипповна! Кто же еще?

– Как дела, Дмитрий Александрович?

– Идут, спасибо.– От неожиданности я не знал, что и говорить.

– А я звонила Оксане по нашей сельсоветской работе, дай, думаю, с тобой покалякаю… Нас тут задержат еще. Семинар, понимаешь. Век живи, век учись, а все дураком помирать придется. Алло, ты слышишь?

– Слышу, слышу.

– Молчишь что?

– Новенького нет,– замялся я.

– Совсем нет?

– Как будто нет.

– Аверьянова из больницы вернулась?

– Нет еще.

В трубке некоторое время молчали.

– А Серега Денисов объявился?

– Нет,– ответил я глухо.

– Вот бродяга,– усмехнулась Ксения Филипповна.– Я тут с твоим дружком познакомилась. Он теперь стал родственником моего земляка.

– Михайлов, что ли? —обрадовался я.– Борька?

– Он самый. Солидный у тебя друг, с башкой. Мы о тебе все вспоминали…

– Привет ему передайте,– попросил я.

– В обязательном порядке.

В наш разговор влезла телефонистка:

– Ваше время истекло. Прошу закончить разговор.

– Уже кончаем, милая,– откликнулась Ксения Филипповна и быстро произнесла: – Встретишь Арефу или Зару, поклоны от меня.

Я не успел ответить. Нас разъединили.

Этот телефонный разговор меня удивил. И не только потому, что касался клубка дел и событий, засевших в моем мозгу и в моей душе.

Было все-таки удивительно каждый раз ощущать и слышать человека, так заинтересованного в людях, в их проявлениях и поступках.

Передавая через меня привет семье Денисовых, что она хотела этим сказать? От чего меня предостерегала?

Я и сам ведь не спешил с выводами, не торопил события. Может быть, даже излишне медлил.

И вообще для меня всегда мучителен окончательный выбор, окончательное решение. И даже тогда, когда я на что-либо все-таки решаюсь, потом еще долго сомнения и неуверенность истязают меня. Все время кажется, что для решительного действия надо было еще многое узнать, многое учесть, до чего я не дошел, не докопался. И это неучтенное представлялось главным.

Для Ксении Филипповны существовали прежде всего простые и ясные состояния: смерть и рождение, спокойствие и беда, бедность и обеспеченность, здоровье и хворь, честность и воровство, любовь и ненависть. Опираясь на них, она довольно точно охватывала сущность явления, сущность человека. А все остальное было блажью или шелухой. И, признаться, меня очень смущало, когда Ксения Филипповна смеялась над слухами и разговорами о том, что исчезновение Маркиза – дело рук Чавы. Может быть, она была все-таки необъективной?

Я терялся в догадках, чем вызвано поведение Ракитиной. А Арефа все не ехал и не ехал, и меня самого тянуло сесть на мотоцикл и отправиться на хутор. Не поехал я единственно из-за того, что мы могли разминуться.

Потом к сельсовету подкатила грузовая машина – старый колхозный «ГАЗ-53». В ее кузове шумели, горланили женщины. Я подошел к окну, чтобы лучше разглядеть, что происходит. Брань все разгоралась, и я увидел, что на землю через борт кто-то старается стащить Сычову, с красным от злости лицом.

– Товарищ Кичатов, Дмитрий Александрович! – громко крикнули с улицы.

Я узнал одну из моих помощниц – Любу Коробову. Пришлось выйти. Люба вместе с двумя ребятами-дружинниками держала за руки жену моего предшественника, поливавшую их отменной руганью.

– Вот, задержали с поличным! – сказала Люба.

– Породистая несушка! Зараз полсотни яиц снесла! – крикнула одна из женщин, стоящих в кузове.

Вокруг засмеялись.

Опять Сычовы, пропади они пропадом! Ну и семейка!

– У-у, кирпатая! – зашипела задержанная на Любу Коробову, стараясь высвободить руку.– Рожа ни на что не гожа, так подалась к парням в дружину. Тьфу, пугало огородное!

Люба залилась краской. Только кончик носа и мочки ушей побелели от обиды.

– Сычова, прекратите ругаться! – строго сказал я.

– Чего она хватает! – огрызнулась та.– Пусть у завфермы спросит – мои это яйца, на трудодни…

– Врет,– перебила дружинница,– ворованные.

– Ах ты, шалава степная! – заорала Сычова.

– Прекратить! – рявкнул я.– Вы, гражданка Сычова, не имеете права оскорблять представителя власти.

– В гробу мы видали таких представительниц… Ребята, помогавшие Коробовой, смущенно молчали.

То ли боялись злого языка Сычихи, то ли им было стыдно связываться с женщиной.

– Пройдемте,– кивнул я на дверь сельсовета.– Разберемся в спокойной обстановке.

– Пусти, говорю! – рванулась снова Сычова.

– Отпустите ее, Люба… Она сама пойдет,– спокойно сказал я.

Сычова, освободившись от дружинников, пошла к дверям, широко расставляя руки. Тут я только заметил, что на кофте у нее застыли желтые подтеки.

Вместе с нами в комнату милиции набилось еще человек шесть колхозниц, ехавших в машине.

– Садитесь,– предложил я всем.

Станичники расположились, кто на стульях, кто на диване. Лишь одна Сычова потопталась на месте, но не села.

– Не может она сесть,– хихикнула одна из колхозниц.

– Почему? – строго спросил я.

– Боится, что яйца раздавит,– не унималась колхозница под смешки присутствующих.

– Отставить шуточки,– остановил я их и спросил у Любы: – Расскажите, как все произошло. С чем вы ее задержали?

– С яйцами,– ответила девушка.

– Где они?

– Под кофтой,– сказала девушка.– А вы отвернитесь, Дмитрий Александрович… И вы, ребята, что уставились?

– Пошли, выйдем,– предложил я дружинникам. .

Мы вышли в коридорчик. Парни хихикали, перемигивались. Я видел, что им очень хотелось бы поскорее отсюда удрать. В станице их теперь засмеют: с бабой связались, да еще при каких обстоятельствах.

– Можно! – крикнула Люба.

На столе, на газете, высилась внушительная горка яиц, грязных, в курином помете. Несколько штук было раздавлено. Белая скорлупа заляпана белком и желтком.

Нарушительница сидела на диванчике, запахивая кофту, чтобы скрыть желтые разводы.

– Сорок четыре – это же надо ухитриться!

– Мне их выписали на трудодни,– мрачно твердила Сычова.– Спросите у завфермой.

– А почему тогда вы прятали их за пазухой? – спросил я.

– Не прятала. Сумку дома забыла…– отвечала она уже не так уверенно.

– Гражданка Сычова, давайте лучше начистоту. Вы эти яйца украли?

Она посмотрела на меня с ненавистью.

– Я спрашиваю,– повторил я.

– Не буду я тебе отвечать. Как бы ни сказала, все равно в каталажку меня отвезешь.

– Если надо будет, отвезу.

– Это тебе как маслом по сердцу,– ухмыльнулась она.– Погоди, мы на тебя управу найдем…

– Давайте не «тыкать»,– сказал я, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться.

– Завидуешь,– не унималась Сычова,– завидуешь, что у моего мужа был авторитет, а у тебя нету… Девок в свою компанию тащишь! – Она указала на Любу.– Знаем, для чего ты с ней в физкультурном зале запираешься…

Люба Коробова смотрела на нее, расширив глаза. – Сычова, не забывайтесь! – задохнулся я.

– Я тебе отвод даю. Имею право! – вдруг закричала она во весь голос– Отвод даю! Граждане, товарищи, он меня специально засадить хочет! Интерес у него есть…– Протянула она руки к присутствующим: – По закону он не имеет права, Митьку извел…