Текст книги "Инспектор милиции"

Автор книги: Анатолий Безуглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

11

Гарцевали, кружили по зеленому полю всадники. Я вспомнил Есенина: «Эх вы, сани! А кони, а кони!» Саней, конечно, не было. Но зрелище лошадей, лоснящихся на солнце, действительно завораживало.

Блестящие их тела вытягивались над препятствиями и пролетали над ними, словно невесомые. У меня перехватывало дыхание, когда кто-нибудь из них задевал за какое-нибудь деревянное сооружение и под всадником рушились на землю жерди. Но Нассонова, который был здесь, на колхозном ипподроме, в своей неизменной рубашке с засученными рукавами, в кепке, с темным ободком пота на затылке, это, казалось, не пугало.

Я удивлялся председателю. Мне думалось, у него не оставалось времени даже для сна. Вечно он куда-то спешил: то вызывали на совещания, активы, конференции, то он срочно выезжал в поле, где неизменно что-либо случалось – ломался комбайн, останавливался трактор, заедало конвейер у силосной башни. И при всем этом о а находил час-другой, чтобы заглянуть на конеферму. Вот что значит хобби! Выкрадывать время у сна отдыха дел…

Геннадий Петрович сосредоточенно глядел на своих питомцев, что-то решая в голове.

С ним был Арефа, осунувшийся, загоревший.

Они были чем-то недовольны. И в то же время довольны той суетой, которая предшествует важным событиям.

Очень скоро в районе ожидались скачки. Нассонов вытащил сюда даже парторга, который мучился на солнцепеке, переживая сухую, нещадную жару. Он тосковал в безделье. И азарт, охвативший председателя, его не трогал.

Сюда я заехал просто повидать Ларису, прослышав, что она здесь.

Два скакуна подъехали к нам одновременно: библиотекарша на Маркизе и Чава на пегом коне.

Я приветливо улыбнулся Ларисе из-за спин. Чтобы никто не заметил. Она устало ответила. Ей было не до меня. Чава вообще был сумрачный.

Нассонов что-то им выговаривал. Оба как-то безучастно слушали, придерживая разгоряченных, нетерпеливо вздрагивающих коней.

– Я тебе говорю, Сергей! – повысил голос Геннадий Петрович.

Чава странно посмотрел на него и махнул рукой:

– А что я могу сделать?

– Вот те на! —вмешался Арефа.– Ты что, не можешь перелететь плетень, чтобы не сесть на него?

Сергей зло сплюнул.

– Нэ, ашунес, ты что, с цепи сорвался? – удивился Денисов-старший.

– А, ладно! – Чава сделал резкий жест рукой и пришпорил коня.– Могу еще раз.

Он развернулся и помчался в сторону поля.

Я не знаю, о чем шел разговор. Мое сознание работало в другом направлении. И оно подсказывало, что между Чавой и Ларисой происходит неладное.

– Ты отдохни,– сказал Нассонов Ларисе.

Она слабо, натянуто улыбнулась. И, тронув Маркиза, шагом направилась к конюшне.

В моей душе вспыхнула маленькая, как искра, надежда. Может быть, у них с Сергеем нелады? Действительно, уж больно разные они люди.

Она как-никак завбиблиотекой. Окончила кульпросветучилище. У Сергея – едва ли семилетка за плечами. Что у них может быть общего?

Но мне вспомнился рассказ Борьки Михайлова (у него всегда были про запас различные истории, особенно об известных людях) о том, как один академик, и притом известный, женился на своем шофере–молодой и довольно интересной женщине. Но академик есть академик. Наверное, старый.

Лариса удалялась на своем золотисто-розовом скакуне, ссутуленная, жалкая, словно на узкие девичьи плечи легла непомерная тяжесть.

– Ты уж не кричи на своего,– пожурил Арефу председатель.– Устал, видать, парень.

– Устал! – отмахнулся Денисов.– Дурью мается. Какой – не знаю.

– Мне от него много не надо,– продолжал Нассонов.– Пусть только выступит. Для массовости. Вот за Маркиза я уверен. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, в районе ахнут, разрази меня гром! Я ведь тоже не сидел сложа руки. Чижова из колхоза «XX партсъезд», говорят, выступать не будет. Конь захромал. Мокрицы.

– На чужую беду надеяться – свою найти,– встрял молчавший до сих пор Павел Кузьмич.– Вот штука.

– Типун тебе на язык,– сплюнул председатель.– Ты мне Маркиза не сглазь! Этому коню не то что в районе, в области не найти под стать.– Он вдруг рассмеялся и ткнул Арефу в бок.– Тут у меня без тебя потеха была…

– Потеха,– усмехнулся парторг.– Еще немного – и обвели бы вокруг пальца, как школяра.

– Ничуть! Ты, Кузьмич, ври, да не завирайся. Я ведь сразу заметил неладное.

– Держи карман шире! Тебе целых три дня голову морочили! – не унимался Павел Кузьмич.

– Это еще надо посмотреть, кто кому морочил. Уж больно мне их бычок приглянулся. Походить за ним как следует – красавец будет. Наш главный зоотехник с ума сошел. Надоело Ледешихе в ножки кланяться. И где они такое сокровище раздобыли, ума не приложу? Я, председатель колхоза, не могу получить хорошего производителя! А у них – на тебе, пожалуйста!

– Это ты о моих соплеменниках? – вздохнул Арефа.

– О них.– Председатель снова рассмеялся.– Погоди ужо, как-нибудь расскажу.

– Ну, ну, расскажи,– смеялся парторг и, увидев, что я сажусь на мотоцикл, спросил: – Не в Бахмачеевскую?

– Туда.

– Вот и подбросишь меня, если твоя машина выдержит.

– Выдержит, – улыбнулся я.

Парторг был мал ростом и худ, над чем непрестанно сам подтрунивал. И мы уехали с конефермы, оставив председателя и Арефу наслаждаться своими скакунами.

В Бахмачеевской у меня было дело. Давно подмывало по-настоящему заняться Сычовым. Но все не доходили руки. Он сам подтолкнул меня.

Но лучше все по порядку.

Вызов из прокуратуры грянул совершенно неожиданно, хотя я и ждал его постоянно.

Разумеется, вскочил на мотоцикл и – в Краснопартизанск. Примчался раньше положенного времени, и следователь попросил немного обождать.

Раза два он выходил из своего кабинета, заходил в приемную прокурора и снова возвращался к себе, не обращая на меня никакого внимания. Я пытался что-то прочесть на его лице, но оно было бесстрастным, как раньше при допросах.

Ожидание становилось все более тягостным. Я был готов на все, лишь бы поскорее узнать, чем закончилось дело Герасимова.

Вспомнились первые дни в Бахмачеевской. Состояние необычности и приподнятости.

Вольная, волнующая своим простором степь. Люди простые, бесхитростные… Откровенно говоря, я мечтал служить и служить. Честно, весь отдаваясь долгу. Впереди манила служебная лестница, по которой я иду все выше и выше… По заслугам, конечно. И лет в сорок, ну пусть в сорок пять – погоны комиссара. Заслуженно, разумеется. У нас, в Калинине, я слышал, комиссар Соловьев Иван Михайлович начинал с постового… И эти мечты свои я не считал стыдными. Как любил говаривать замначальника училища: «Плох тот постовой, кто не мечтает стать комиссаром»…

Я горько усмехнулся про себя. Комиссаром… Вот погонят сейчас из милиции. А то еще хуже – под суд.

От этих тягостных раздумий засосало под ложечкой. Чтобы как-то отвлечься, я стал прохаживаться по пустому коридору, подсчитывая шаги.

И когда следователь наконец пригласил к себе, я, признаться, вошел в кабинет в состоянии полного упадка духа.

– Что я могу сказать, Кичатов? – посмотрел на меня следователь сквозь очки. Неестественно большие глаза, увеличенные сильными линзами, казалось, глядели осуждающе и недобро. У меня похолодело внутри.– Дело Дмитрия Герасимова прекращено.

Я сразу и не понял, хорошо это или плохо. И растерянно спросил:

– Ну, а я как? Следователь удивился:

– Никак.

– Что мне делать?

– Работайте, как прежде.

Мне хотелось расцеловать его. Я забыл о том, что проторчал в прокуратуре черт знает сколько времени, чтобы услышать одну-единственную фразу, которая, как гору с плеч, сняла с меня переживания и волнения последних нескольких недель. И этот сухой, нетактичный человек показался мне в ту минуту самым приветливым, самым симпатичным из всех людей…

Не помня себя от радости, я выскочил из прокуратуры и первым делом бросился в РОВД. Мне не терпелось поделиться новостью со своими и, прежде всего, конечно, с майором Мягкеньким.

Но он уже все знал. И огорошил – на меня поступила жалоба, анонимка. Хоть и говорят, что анонимки проверять не надо, но на всякий случай все же почему-то проверяют…

По анонимке выходило, во-первых, что я веду себя несолидно, «дискредитирован) мундир и звание. Гоняю в одних трусах с колхозными пацанами» (это о моем участии в соревновании по футболу), «распеваю по вечерам под гитару полублатные песни» (выступление в клубе, песня Есенина), «учу ребят драться» (кружок самбо).

Все это пахло чушью и меня не трогало. О чем я и сказал майору. Задело то, что анонимщик просил «серьезно и вдумчиво разобраться и пересмотреть дело Дмитрия Герасимова».

Да, в станице еще долго не уймутся… В общем, испортили мне настроение.

– Кто так на тебя зол? – спросил Мягкенький.

– Не знаю,– ответил я, хотя знал отлично: Сычов. И Ксения Филипповна говорила, что он болтает много лишнего. Я сам обратил внимание, что сквозь его противную ухмылку и вежливые поклоны сквозят неприязнь и затаенная злоба. Наверное, мстил за свою жену.

Я с ней недавно имел неприятную беседу. Неприятную для нее и для меня. Марья Сычова работала на птицеферме. И многие птичницы почти открыто говорили, что Сычиха любит сворачивать головы колхозным курам и поджаривать их для своего мужика.

Жена моего предшественника оскалилась мне в лицо:

– Нечего нахалку шить. Нема дураков. Ты лучше свою душу от греха очисть, а потом с честными тружениками гутарь.

Я аж задохнулся от ее нахальства и дерзости.

Перед начальником РОВДа выкладываться я не стал, так как самому было противно копаться в этой дряни и не хотелось втравлять начальство. Сычов составил донос – не подкопаешься. Факты – их можно повернуть так и этак.

И вот я направился к Сычову. Но, прежде чем зайти к нему, я, не знаю зачем, осмотрел со всех сторон его фанерную «забегаловку», как теперь именовали у нас тир. Задняя сторона тира упиралась в склад магазина. Он был сработан добротно: полуметровый дувал, сложенный из гипсовых вязких блоков.

Возле дверей, как всегда, сидел на корточках мой предшественник, окруженный дружками. По случаю жары они пили из горлышка купленное в магазине пиво с вяленым сазаном. Пиво, наверное, было теплое. Из бутылок торчали белые шапочки пены. Вокруг валялась рыбья чешуя и кости.

– Пострелять захотелось? – ухмыльнулся Сычов.

– Да. Боюсь, без практики разучусь.

Он двинулся в темную прохладу своего заведения. Туда же потянулись остальные, чувствуя, наверное, что пришел я неспроста. Как-никак, а развлечение.

В тире горела тусклая лампочка, на стойке лежало несколько духовых ружей с потрескавшейся краской на прикладах. Фанера за мишенью рябилась пробоинами.

Тут был и зайчик с красным кружком в лапке, и медведь, и мельница. За пять точных выстрелов по зверушкам меткий стрелок награждался призом •– алебастровой копилкой в виде кошечки.

Гвоздем программы была русалка. Не знаю, чье это было изобретение, сдается мне – самого Сычова. Расположенная выше всех, она держала в руке свое сердце цвета говяжьей печени.

За пять попаданий подряд в сердце речной девы счастливцу выдавалась бутылка шампанского…

Я перепробовал все ружья. Целил во все мишени. Маленькие свинцовые снаряды с сухим стуком уходили в фанеру. Ни одна из зверушек не шевельнулась.

Сычовские собутыльники хихикали. Сам он стоял сбоку по ту сторону стойки, равнодушно подавая мне пульки. Я злился все больше и больше.

И чтобы меня окончательно доконать, Сычов пролез под стойкой, взял из моих рук ружье, зарядил и с первого выстрела заставил вертеться мельницу.

Ликованию собравшихся не было границ.

Я понимал, в чем дело. Мушки были сбиты, это точно. Чтобы пристреляться, надо было время. А я был злой…

Мой предшественник не успокоился. Он попробовал по одному разу все ружья. И непременно поражал какую-нибудь мишень. Смотри, мол, здесь никакого обмана нет, стрелять ты, братец, не умеешь, вот в чем дело.

Какой-то бес подтолкнул меня.

– Может быть, попробовать из своего?..– сказал я, как будто обращаясь ко всем и потянувшись к кобуре. Надо было выиграть во что бы то ни стало…

В тире наступила тишина.

– Смотри…– прохрипел Сычов. Его глаза сузились. Я выстрелил, почти не целясь. Вдребезги разлетелось русалочье сердце…

На прощание я сказал Сычову:

– Шампанское можешь взять себе.

И вышел. Уже пройдя шагов десять, мне стало стыдно за свои последние слова. Надо было промолчать.

С этого дня Сычов перестал со мной здороваться.

После очередной анонимки (уверен, что опять дело рук Сычова) майор устроил мне головомойку и влепил строгое предупреждение. Правда, устное! Сказать по чести, я еще удивился мягкости моего начальства. Что наказание по сравнению с тем, какой урок я преподал Сычову? Я даже придумал каламбур: «Майор Мягкенький действительно бывает мягенький»..,

12

«Здравствуй, Димчик, родной!

Из пионерлагеря я сбежала. Ведь смешно мне ходить на прогулки в лес с малышней, купаться и загорать по команде. Да еще постоянно следят, чтобы далеко не ушла. А потом, надо зачем-то собирать цветочки для гербария и ловить сачком бабочек. Мама сказала, что я эгоистка, потому что думаю только о себе. Она считает, что я срываю им весь отпуск. Мама достала путевки в Палангу, это на Балтийском море. Папа сказал, что я могу пожить без них у тети Мары. Они все-таки едут в Палангу. А из лагеря в Калинин я ехала не одна, с одним мальчиком (ты его не знаешь). Так что мама зря за меня беспокоилась. Он тоже сбежал из пионерлагеря. В Калинине вот уже неделю идет дождь. Я читаю книжки. Это лучше, чем делать дурацкие гербарии. По тебе очень, очень, очень соскучилась. Ведь мы не виделись целый год! Крепко, крепко тебя целую, сильно обнимаю. Аленка. Ты не смейся, я хочу спросить у тебя одну вещь. Если тебя приглашают в кино, удобно, если ты сама платишь за билет? Я хотела заплатить, но он обиделся. О тебе спрашивала Таня из четвертого подъезда».

…Алешино письмо меня поразило. Бог ты мой! Моя сестренка влюбилась. Я попытался представить себе, как она идет с мальчиком в кино. Например, в «Звезду», что на набережной Степана Разина. Пытался и не мог. Перед глазами стояла розовощекая девчонка с толстой косой до поясницы. Она часто простужалась, и у нее распухал нос. Как картошка.

Алешка влюбилась. В Калинине дождь. Какой может быть дождь в сухое, жаркое лето, с выгорающей на солнце полынью, с жестким, скрипучим суховеем?..

Да, это там, в Калинине. С Танькой из четвертого подъезда мы целовались летом в беседке, во дворе. И тогда тоже шел дождь. У нее на лице застыли крупные капли. Она была не то в синей, не то в стальной курточке из болоньи. Тогда я перешел в восьмой класс.

Алешке – четырнадцать… В Калинине дождь. Неужели они целовались?..

…Свидетелем этой картины я оказался случайно. Нассонов ходил по своему кабинету, размахивал правой рукой, словно рубил на полном скаку шашкой.

– Мне сцены из спектакля показывать нечего! Если бы в колхозе нашлась хоть одна душа, которую слушался бы Маркиз, я послал бы тебя к чертовой матери, разрази меня гром! Потому что не привык зависеть от бабских капризов.

В чуть приоткрытую дверь виднелся профиль Ларисы. Она теребила в руках платочек, отирая им щеки.

– То из кожи лезла —дай ей коня! Дали самого лучшего! Хорошо, хорошо, ты его приструнила и объездила. Спору нет, заслуга твоя. Чуть не на коленях просила допустить к скачкам. Допустили. Заявили тебя в заезде. Растрезвонили на весь район. И на тебе – не хочешь выступать! Какая муха тебя укусила?

– Не могу…– Девушка еще ниже склонила голову.– Кто-то ведь может вместо меня…

– Маркиз никого не подпускает к себе и на сто метров! А! Нет у меня времени и желания слезы и сопли вытирать… Не поедешь – черт с тобой! Все! Иди!

Лариса вышла из кабинета и, не глядя на меня и секретаршу, быстро прошла через приемную.

А вечером они сидели с Чавой на пустой скамейке возле остановки автобуса. Мне показалось, что беседа их была печальна. И как будто Лариса плакала…

Я не подсматривал специально. Просто, как всегда делаю вечером, прошел по засыпающей станице.

У них решалось что-то важное. Они никого не замечали. Не обратили даже внимания на последний рейсовый автобус, унесший в своем уютном нутре несколько пассажиров в райцентр.

Что же, так и должно было случиться. Разные, разные они люди.

Мне стало жаль Ларису. Теплая жалость к ней баюкала душу. В голове вставали картины, одна желаннее другой. Мы с ней на тропинке среди золотых подсолнухов, в которых человека не видно за три шага. Как хорошо стоять тихо и смотреть друг на друга или на светлое летнее небо…

И никогда, никогда не пришлось бы ей сидеть на этой сиротливой скамейке…

Расстались они, кажется, грустно. Она пошла одна, медленно растворяясь в сумраке чуть освещенной улицы. Сергей еще посидел, потом отвязал коня, дремавшего в тени навеса автобусной остановки, и направился вслед за девушкой. Но не остановился, а проскакал мимо.

Мне очень хотелось догнать Ларису, что-то ей сказать. Но что? Что я мог сказать ей? Происшедшего между ними я не знал… А знать хотелось очень, до злобы на самого себя.

И весь следующий день, ту памятную субботу, я искал повод забежать в библиотеку.

Слава богу, повод нашелся. Как спасителя, послал мне бог Колю Катаева.

Недалеко от хутора Крученого, на небольшом бугре, находилась могила с грубо отлитым цементным обелиском. Под ним покоились останки советских воинов, погибших в последнюю войну. Коля, Лариса и другие комсомольцы колхоза решили организовать поиск героев, узнать их имена.

Я предложил вовлечь в это мероприятие моего подопечного Славу Крайнова. Вот об этом и надо было поговорить с Ларисой.

Коля, конечно, ничего не знал. Откуда ему было знать, что произошло вчера на автобусной остановке?

– Завтра скачешь? – спросил он у Ларисы.

Она резко ответила:

– Ну что пристали? Почему это всех так интересует?

– Ты не кипятись,– успокоил ее Коля.– А интересует потому, что честь колхоза…

– Как будто на мне свет клином сошелся. Честь колхоза! А может, я чувствую, что завалюсь? – Лариса осеклась. Наверное, поняла, что так нельзя было говорить Катаеву, человеку мягкому и доброму.

Но Коля не обиделся.

– Держись, хохол,– казаком будешь, держись, казак,– атаманом будешь,»– со смехом сказал он.– А мы к тебе, ежели по-честному, зашли поговорить о другом.

– Некогда, ребята, спешу…– сказала Лариса.

– Тогда извини, зайдем в другой раз.– Коля театрально склонил голову.

– Честное слово! На конеферму надо.

– Все-таки скачешь? – подмигнул Катаев.

– Придется,– вздохнула Лариса.

– Может, подвезти? – неуверенно предложил я.– Мне как раз в ту сторону…

– Хорошо,– согласилась она, тряхнув головой.

И я вдруг отчетливо понял, что она бросает кому-то вызов. Меня это устраивало. Меня все устраивало, только бы побыть с ней вместе…

Я выбрал самый далекий путь. И ехал так медленно, что, наверное, отправься она к своему Маркизу пешком, добралась бы раньше,

По обеим сторонам дороги колосилась пшеница. Ее волны шелестели от горячего ветра.

– Дима, вы завтра будете в районе? – спросила она.

– Не знаю,– ответил я равнодушно, а сердце радостно стучало в груди.

– А я думала, вы увлекаетесь лошадьми,– разочарованно произнесла она.

– Конечно, увлекаюсь,– быстро согласился я, испугавшись переборщить в своей игре.– Знаете, я ведь всегда на службе… Какое-нибудь происшествие…

– Да, вам нелегко,– подтвердила она.

Я был благодарен ей за то, что она умолчала о Герасимове и все же сказала об этой истории, Тактично и сочувственно…

– Люди не всегда понимают.

– Кому надо, понимают,– сказала Лариса.– Девчата за вас горой…– Для меня это было ново. Видя мое смущение, Лариса сказала: – Вас это удивляет?

– Не думал об этом.

Она испытующе посмотрела на меня:

– Все девчонки мне уши прожужжали про вас… Мне стало тоскливо. Потому что она говорила об этом с каким-то равнодушием.

– Интересно, кто? – Я тоже решил играть в равнодушие.

– Многие…

И чтобы не говорить свое, я прочел на память Есенина:

Не жалею, не зову, не плачу

Все пройдет, как с белых яблонь дым…

– Я тоже люблю Есенина,– сказала Лариса.

Мы выскочили на бугор. Поле осталось позади. Уже видны были конюшни.

– Я скоро буду возвращаться. Заехать? – спросил я.

– Спасибо, Дима. Обратно я верхом. Возьму Маркиза на ночь к себе. Чтобы утром не тащиться за десять километров. И своим ходом – в район.

Она вылезла из коляски мотоцикла.

– Дима, приезжайте завтра на скачки, а? Поболеете за меня.

– Постараюсь,– сказал я и поехал дальше.

Я долго не оборачивался. Но все же не удержался.

Лариса смотрела мне вслед, затенив ладонью глаза от солнца.

Я сделал крюк по степи и вернулся другой дорогой в станицу.

…Вечером она проехала по Бахмачеевской на своем красавце. Бабки провожали взглядами ее стройную фигурку, обтянутую жокейской формой, и качали вслед головами. Не знаю, одобрительно ли. Мужчины обсуждали коня. Маркиз был чудо! Вечером, в свете зари, он словно светился розовым и шел красиво и гордо, переступая тонкими ногами, словно знал себе цену. Ничего не скажешь – Маркиз!

Чава зачем-то тоже был на центральной усадьбе. Расфуфыренный, в выходной рубашке и сапогах. Его ремень был отделан серебряными украшениями. Чава был с цыганом, одним из тех трех, которые имели какое-то дело к Нассонову, но дело не получилось, над чем подтрунивал парторг Павел Кузьмич.

А я все раздумывал и раздумывал над словами Ларисы и ее поведением там, среди желтого моря хлебов, и совершенно не понимал, играла она со мной или нет.

Не хочет ли заставить и меня, как Маркиза, плясать под свою дудку?

Нет, что-то было в ней искреннее. Неуверенность. И непонятная для меня раздвоенность.

Что ж, поживем – увидим.