Текст книги "Машина"

Автор книги: Анатолий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

29

Фросин словно переродился. Он и раньше был подтянутым, а теперь перещеголял себя. Рядом с ним даже холеный главный выглядел оборванцем. Поджар, корректен, стремителен и бесшумен – Фросин успевал всюду. Он и раньше никогда за словом в карман не лез, а сейчас из него бил фонтан остроумия. За три дня он переделал все, что накопилось за последние несколько месяцев, все, до чего не доходили за занятостью руки. Он создал бригаду по оформлению цеха; нашлись-таки в цехе таланты: и чеканку умеют, и гипс резать – барельефы, панно... Эскизы интерьера он просматривал сам и забраковал первые два варианта. Дизайнеры из художественного бюро, снобы и эстеты, презиравшие всех на свете технарей, живо растеряли спесь и перестали говорить заумные фразы: «Цветовое решение», «Использование объема», «Играть на плоскостях», «Объем не решается»... В конце концов пришел их начальник, любимец директора, Баранин. Он потеребил неопрятную бороду, стреляя вокруг быстрыми диковатыми глазами пропойцы, и с ходу пробурчал несколько фантастических вариантов. Это было уже интересно, но Фросин зарубил их. Ему надо было что-то реальное, чтоб можно было сделать самим и быстро. Борода свое дело знал. К Фросину он проникся симпатией. Поскольку всучить Фросину туфту не удалось, он взялся всерьез. Через день Фросин уже раздобыл металл и профили, и помещение начало принимать вид ангара, поскольку незаконченные элементы оформления своим самолетным алюминиевым блеском могли смутить кого угодно. Тут же нашлись и нытики, заглазно осуждавшие Фросина за дурацкое украшательство.

К исходу второй недели скептики и маловеры были посрамлены. Рифленые металлические поверхности, матово отражающие лучи скрытых светильников, уже не выглядели вызывающе. Они вписались в общий ансамбль. Василий Фомич каждый день, входя в цех, оглядывался вокруг, словно оказался здесь впервые. Фросин, глядя на него, убеждался, что все сделано как надо. Путево сделано.

Сам он этого не понимал. Брал только рассудком. Внутри все замерзло и не оттаивало, и Фросин устраивал себе сумасшедшую гонку, но легче от этого не становилось.

У Фросина хватало времени на все. Он ничего не забывал. Он снова, и тщательно, начал обосновывать необходимость исключить дублирование в работе цехов, специализировать их, выстроить структуру завода по технологическому признаку. Неудача была лишь очередным препятствием на пути Фросина. Куда вел этот путь? Фросин не знал, но идти было нужно, и он шел, и делал все так, чтобы пройти его как можно лучше, быстрее и с высоким качеством. И он устранял все препятствия быстро, энергично и фантастически целеустремленно.

Алия не звонила. Он ее тоже не искал. Она приходила домой на следующий день, когда он был на работе. Она забрала кое-какие свои  вещички  и оставила на столе ключ. Увидев ключ, Фросин без сил опустился на стул. Ключ говорил больше любой записки. В нем таился звук захлопывающейся двери. Сухой металлический щелчок замка бил Фросина изнутри, сверлил мозг. От него нельзя было избавиться, даже зажав уши. Ключ блестел в темноте. Когда бы Фросин ни зашел в комнату, его взгляд прежде всего натыкался на ключ.

Фросин убрал его со стола только через несколько дней.

30

Фомич вошел в цех, остановился, потопал ногами. От его топанья пошел гул – ну, чисто слон! Потом он поразглядывал носки своих ботинок – сбил ли снег? Чтобы удалось разглядеть, ему пришлось заметно перегнуться вперед. И лишь после этого он стряхивающим движением провел по плечам и рукавам пальто и пошел к себе.

Утреннее появление Василия Фомича являло целый ритуал. Выявили его, конечно, регулировщики – для этих зубоскалов не было ничего святого. Это они пустили слух, что вчера Фомич, наклонившись, сколько дает комплекция, вперед, что-то удивленно разглядывал на полу, а потом спросил дежурного, показывая вниз толстым волосатым пальцем:

– Это что, ноги?

– Ноги, Василий Фомич, ноги,– охотно подтвердил дежурный.

– Вот и я смотрю – ноги! – Фомич помолчал и озадаченно добавил: – Не мои, наверное. Своих я уже лет десять не вижу, живот мешает...

Ритуал появления Фомича повторялся изо дня в день во всех деталях. К его приходу регулировщики занимали позицию напротив двери. К ним постепенно стали примыкать слесаря. Наиболее несознательная часть зрителей заключала между собой пари – как далеко наклонится сегодня Василий Фомич и разглядит ли носки ботинок.

Насладившись зрелищем отряхивающегося от снега Фомича, регулировщики живо разбегались по местам – вот-вот должен был появиться Фросин. Над ним не посмеешься, даже за спиной. Он и спиной все видит. На два метра. Наскрозь. Ежели чего такое углядит – сам обсмеет. Оборжет. Обхохочет. Ухо с ним надо держать востро. Приятно с ним работать, он всегда держит в напряжении. Не страхом держит, нет, упаси бог. Не хочется в грязь лицом ударить. От постоянной приподнятости, напряженности мышц и ума и работа идет веселее.

С последней машиной, модернизированной, назревал кризис. Это почувствовали все. И машина делалась как-то с трудом, на нервах, и сдавали ее туго. ОТК зверствовало, заказчики цеплялись. Совсем было ее из цеха угнали, уже и эксплуатационники появились, подавленные непонятной заводской жизнью, изо всех сил изображающие равнодушие и невольно глазеющие, как на металлическом скелете будущей машины сосредоточенно возятся страх какие деловые работяги, парни и девчонки. Они по виду были совсем обычными, эти девчонки и ребята, и тем изумительнее казалась их причастность к машине, бесцеремонность, с какой они обращались с ней. Они не боялись лазать в ее нутро, с треском выдирали оттуда чего-то, что-то совали обратно.

Эксплуатационники, замороченные инструкцией, боявшиеся на машину дохнуть, протиравшие ее влажной тряпочкой, впадали в транс от вольностей, которые здесь позволялись с их божеством – Машиной. Люди, могущие такое себе разрешить, несомненно знали что-то, неизвестное простым смертным.

Уже пошла на прогон машина М-варианта, уже комсорг цеха Саша Белов подозрительно следил за растерянными геофизиками, чтобы на этот раз вовремя углядеть и   пресечь нахально пытающиеся  стать традицией  розыгрыши. Конечно, он не уследил. Когда он спохватился, два приехавших за  машиной  парня  уже битый час молча сидели за столом. Один из них ритмично соединял и разъединял два проводочка, а другой добросовестно пялился на  мигающую лампочку, чтобы закричать:  «Конец режима»,– как только она погаснет. Каждый из них не знал о выданном другому задании, каждый был уверен, что без его помощи сорвется   регулировка. Под разными предлогами около них перебывали уже все слесаря. Они давились от сдерживаемого смеха. Саша примчался взбешенный. Он сказал чудакам, что все уже настроили и отрегулировали,  и спасибо за помощь. Они ничего не подозревали  и  вежливо ответили:  «Что  вы,  что вы!  Может, еще что помочь надо?» Они не поняли, почему этот детина с  нежным девичьим лицом и  пшеничными  выгоревшими  волосами  вдруг всхлипнул и умчался, выглядывая кого-то. А Саша думал, что опять придется на бюро ставить персональное дело, и опять это будут парнишки с их слесарного участка. Регулировщики в таких шутках участия не принимали, они были выше этого. Да и в самом деле, какой примитив – лампочка, батарейка и две проволочки... Нет, со слесарями еще работать и работать...

Машина неожиданно вернулась обратно, и никто не знал, почему именно. Всеми брошенная, она простояла весь вечер, всю ночь и все утро. Где-то шли совещания, и Фросин примчался в цех и умчался обратно. Он никого не замечал, и ему торопливо давали дорогу. Потом вдруг вокруг машины опять засуетились, и она ожила, загудела и зарычала. Все обошлось, и ее увезли, а тревога осталась.

Несколько дней цех пребывал в неведении. Возможно, регулировщики что-то знали, но молчали. Затем Фросин собрал общее собрание. Фросина любили за эти собрания, прижившиеся в цехе со времен первой машины. Они созывались по разным поводам, но всегда напоминали рабочим те первые собрания и собственные их тогдашние ощущения.

Фросин заговорил:

– Товарищи, вот уже шестая машина ушла из цеха. Вы знаете куда – в Сибирь, в тайгу! Предыдущие пять машин уже во всю работают. Вы вдумайтесь – вот эта «тележка»,  каждый винтик на которой вы знаете, ползет сейчас по снегу. В ней сидят геофизики: Они не знают нас с вами. Они нас никогда не видели. Но они сидят в тех креслах, в которых сидели вы, проверяя, как они закреплены. Они смотрят на экраны приборов,  которые вы настраивали. Они  верят  вам.  Перед ними – Машина!  Они не знают, сколько в ней транзисторов. Им невдомек, как трудно настраивать измерительный блок, они не подозревают, как Саша Белов по три часа, скрючившись, лежал на полу кабины, чтобы затянуть снизу гайки...

Голос Фросина креп. Он пронизывал каждого. Простые вещи говорил Фросин, известные. Но, видимо, нужно их повторять время от времени, если хочешь, чтобы в работе была цель, чтобы работа стала не только способом зарабатывать деньги. Фросин сам увлекся. Он продолжал:

–  Нужно нам с вами не забывать об этом. Мы отработали смену и едем в трамвае, сидим в  кино, читаем книгу – а они идут по тайге, наша машина и люди в ней. А заметили, как на нас смотрят эксплуатационники, получающие машины? Да они в рот всем нам заглядывают! Они в нас видят тех, кто делает Машины! И нам нужно помнить о Машине. Кто мы без нее? Кто Саша Белов, умеющий прочитать чертеж и собрать по нему детали? Кто Вася Перевощиков, сварщик шестого разряда? Ты, Вася, не обижайся – сварщиков много, и хороших тоже. Но ты есть Вася-который-варит-Машину. Ты у нас незаменимый человек, потому что связал свою трудовую судьбу с ней. К тебе ходят советоваться инженеры, конструктора – Вася-который-варит-Машину имеет решающее слово. Он авторитет! А вот наши регулировщики, белая косточка! Вот они, сзади стоят, ухмыляются. Им все трын-трава, им смешно, что начальник цеха воздух сотрясает, рассказывает то, что всем и так известно. Им смешно, будто это не они по две смены вкалывали, будто не им самая тяжелая задача доставалась – после того, как мы с вами что-то сделали, они из этого что-то долгой настройкой, терпением Машину создавали. И от того, как они заставят блоки работать, зависит, будут ли это просто блоки, укрепленные на автомобиле, или это станет Машиной, на которой не страшно к черту на рога отправиться!

Общеизвестен «эффект присутствия». Как только его не называют: и «феноменом толпы», и «стадным чувством», и «чувством локтя», и даже «единым порывом». Все зависит от того, на что этот феномен направлен. Но он есть, этот эффект. Хорошо, когда рядом товарищ, когда вы вместе слушаете, одинаково реагируете. Тогда слова не летят мимо, они находят цель. Каждое слово бьет прямо в тебя, и ты их ловишь на лету, осознаешь, как они правдивы. Ты чувствуешь рядом друга, уверен, что он переживает то же самое, и тебе хочется сказать, что ты все понял, все-все, и что все, о чем говорит сейчас Фросин,– святая истинная правда!

Общий порыв захватил и Фросина. Он смело мог говорить теперь то, что обычно   не говорят,   поскольку пафос в обыденных условиях смешон. Но сейчас его слушали, на него смотрели четыре сотни глаз, и он еще форсировал голос, и в голосе звенел металл:

– Мы с вами всем обязаны Машине! Машина сделала нас специалистами. Благодаря Машине мы не просто Саша, Вася, Петя – мы коллектив! Нам, вместе взятым, цены нет – благодаря Машине! Мы делаем Машину – Машина сделала нас. Машина – лучшая нам всем и каждому из нас рекомендация.

Я хочу, чтобы вы запомнили мои слова – оглянитесь, посмотрите друг на друга! Ведь это мы, мы с вами провода припаивали, гайки завинчивали, транзисторы с конденсаторами включали. А из этих гаек и транзисторов родилась Машина. Каждый из нас положил в общую кучу по камешку, и выросла гора. До тех пор, пока мы вместе – мы коллектив. Пока мы коллектив – мы можем все. Нам под силу и большее, чем эта Машина!

Фросин внезапно устал. Разом. Это был сигнал – надо сменить тон, надо переводить разговор на конкретные рельсы, иначе его перестанут слушать. И он будничным голосом упрекнул:

– Ну, а что получилось у нас с М-вариантом? Заметили, не маленькие, как мы с ней заплюхались? И ведь на все конкретные причины есть. Кто из слесарей механизм бурения собирал? Я не хочу выискивать виноватых, пусть это на первый  раз пройдет безнаказанно, на совести самого слесаря  останется – того, по чьей  вине  механизм заедало. Шплинты ставить разучились, гайки перетягиваем, забываем  подшипник  смазкой  набить. А подшипник опорный, на него нагрузка семь тонн, он после трех включений  разлетелся.  А  кто  из  регулировщиков стал таким рассеянным,  что забыл после настройки зажимы убрать, и целую смену вторая  бригада мучилась,  искала, откуда на экране прибора непонятная загогулина появилась? Или давайте вокруг посмотрим – вон там, на заготовительном участке, почему провода как попало разбросаны? А обрезков проводов на полу валяется, как будто год не подметали! А  на себя посмотрите – у половины халаты без пуговиц, неглаженные. Стыд  и срам – взрослым людям, квалифицированным специалистам приходится замечания делать! Так скоро до того дойдем, что я вам командовать буду: «Вытри сопли! Не ковыряй в носу!» Так я этого делать не хочу и не буду! Все! Я сказал. Вы слышали.

Фросин смолк. Какое-то мгновение стояла тишина. Еще дышали все враз, еще думалось в лад, бились сердца в унисон. Сзади, из толпы, не понять – кто, выкрикнул:

– Виктор Афанасьевич, дак ведь нечаянно я! Чес-слово, не нарочно!

Головы поворачивались на голос, глаза искали говорившего. Он возник вдруг надо всеми, видать, влез на что-то. На лице его было отчаяние:

– Ведь это я смазку в обойму не набил! Я, если бы вспомнил, сказал бы. А то узнал-то, когда подшипник полетел. А тут, конешно, струсил. Все равно, думал, ничего не изменишь, дак чего и говорить!

Его никто не корил, не осуждал вслух и оттого парню стало совсем плохо. Он позаикался  немного, выкрикнул:

– Вот увидите – больше никогда...  Чес-слово! Увидите,– и исчез, спрыгнул.

Фросин ожидал этого. Он поднял руку, сказал властно:

– Нет уж, давайте сейчас не будем искать, кто чего нахомутал. Если у нас есть конкретные предложения по улучшению работы, давайте выступим. А так вот – чего же себя корить понапрасну? Я и так знаю, Алеша, что ты не из кулацкой семьи, не специально песок в подшипник сыпал, вредительством занимался!

Виноватый Алеша, не уловив юмора, заорал было:

– Дак ведь не сыпал я песок, Виктор Афанасьевич! Я же нечаянно!  Не было песка! – И смолк, заглушенный хохотом.

Фросин тоже смеялся. Он знал, что теперь бедному Алеше будут чуть не каждый день подходить друзья и предлагать, воровато озираясь:

– Слышь, Алешка, айда бомбу подложим! Рванем ихнюю машину, чтоб знали наших!

Но Фросин все-таки расшевелил людей – заговорили всерьез, и предложения были толковые. Доставалось, в основном, ИТР – организация труда еще хромала, были перебои в обеспечении деталями.

Фросин отгорел и слушал невнимательно – откровений он не ожидал, да их и не было. Но поскольку один ум хорошо, а много – лучше, а также поскольку снизу виднее, все замечания следовало учесть и причины устранить. Начальник техбюро записывал, и Фросин был спокоен – ни одно из предложений не пропадет, они все попадут к Василию Фомичу и к нему. Их, не торопясь, в рабочем порядке обсудят и обсосут. Если в них есть хоть малейшее зерно – они войдут в цеховой план мероприятий и обязательно внедрятся в жизнь.

Высшую пользу от собраний Фросин видел не в том, чтобы сразу получить от рабочих сверхценные предложения, а в том, чтобы разбудить в них саму готовность подавать эти предложения, работать сознательно и активно.

По внезапной аналогии ему подумалось: чтобы не были винтиками. И сразу защемило, засосало в груди, прополз тоскливый муравей вдоль спины. Вспомнился Фросину Алькин упрек – насчет винтиков. Жгло его воспоминание. И впервые он задумался: а может, неправ он был, добиваясь своего любой ценой? Может, прав был Гена?

Правда – хитрая штука. Она всегда не одна. Их несколько. У каждого своя правда. Все дело только в том, что настоящая из всех правд лишь одна, а она-то обычно и не лежит на поверхности. И путь к ней тоже обычно всего один, и не всякому дано сразу его отыскать.

Поэтому не стоит корить Фросина, что не к той правде и не тот он выбрал путь. Задним числом всегда ясно, что не так бы надо поступать, не теми средствами добиваться своей цели, даже цели, достойной всяческого уважения.

Алия не звонила и не появлялась. Фросин вкладывал в работу столько энергии, сколько никогда раньше. Никто не знал, что Алия ушла, что он одинок, растерян и держит себя в кулаке – все время, каждую минуту.

Гусев в последнее время присматривался к Фросину. Директор все решал – кого предлагать главку для утверждения на место Скурихина. Гусев боялся, что невероятный, сумасшедший последний год доконал Фросина. Он боялся, что Фросин опять сорвется, как тогда с главным. Соваться сам Гусев не стал, но через цепочку «Макаров – главный конструктор – главный инженер» Фросину предложили вылететь в Сибирь вместе с регулировщиками, проследить за доработками машин и ознакомиться с их эксплуатацией.

Такое решение устраивало всех:

Гусева – поскольку давало Фросину передышку; а Гусев твердо знал, что кадры решают все и в задачи парткома входит забота о кадрах, поэтому нужно было дать Фросину сменить обстановку и передохнуть от заводских забот;

Фросина – поскольку подсознательное ощущение вины не отпускало его; он обрадовался возможности лично понаблюдать за работой машины; и вообще ему невмоготу уже было возвращаться в пустую квартиру с тишиной и пыльным слепым бельмом телевизора в комнате;

главного инженера – поскольку он мог проявить власть над Фросиным, отправив его в командировку.

31

На место Алии поселили хорошенькую тихую девчонку-первокурсницу. Когда Алия заявилась в свою прежнюю комнату и попросилась пожить несколько дней, девчонки тут же приволокли с балкона замаскированную там раскладушку, предназначенную для проведывавших их мамаш. Раскладушка пряталась, ибо учинявшая еженедельные внезапные проверки комендантша, обнаружив раскладушку, тут же решила бы, что они «устраивают». По этой причине прятались и сигареты – с комендантшей связываться не хотелось. Заподозрив, она могла замучить рейдами-проверками и душещипательными беседами.

Девчонки устроили Алию, ни о чем ее не расспрашивая. Они сгорали от любопытства, поэтому про себя сочинили несколько версий, в каждой из которых Фросин выглядел злодеем, а Алия – жертвой. Эти версии были так далеки от истины, что Алия по неестественной предупредительности девчонок сообразила о существовании таких предположений.

Когда прошло первое ослепление обидой и злостью на Фросина, когда прошла боль возмущения им, Алия вдруг с некоторым смущением поняла, что, возвратись время вспять и вернись она к тому разговору с Фросиным, ей было бы нелегко принять такое бесповоротное решение.

Если тогда ее заставило уйти отвращение к любым компромиссам, как бы они ни проявлялись, то теперь она не могла вспомнить ни одного серьезного обвинения, которое можно было бы предъявить Фросину. В мыслях она все время возвращалась к тому вечеру, пытаясь вызвать в себе овладевшие ею тогда ярость и отвращение. Она искала все новые слова, которых не нашла, не бросила этому лицемеру Фросину. С каждым днем эти слова теряли силу, уже не вызывали в ней благородного негодования, которое подвигло ее, чуть не теряющую сознание от непоправимости поступка, встать и уйти – уйти, чтобы не возвращаться...

Прошла неделя, потом вторая. Алия ходила на лекции; подшучивала над наивной букваришкой – «букварями» называли первокурсников. По вечерам она занималась, готовилась к семинарам. Параллельно со всем этим внешним потоком бытия в Алии шла внутренняя работа, происходило переосмысление порядка вещей, их переоценка. Фросин сказал бы, что Алия теряет детскость. Поймав себя на этой мысли, Алия рассердилась – с какой это стати она мысленно прислушивается к несуществующим оценкам вычеркнутого ею из жизни Фросина? Но и эта злость на себя вновь кольнула ее – значит, и в этом она не свободна от Фросина, и тут он не оставляет ее равнодушной. Сразу вспомнились прежние их ночные беседы, исповеди и рассуждения – о себе и обо всем на свете.

«Самое главное,– говорил в темноту Фросин,– не оставаться друг, к другу равнодушными. Пока мы любим, сердимся, ненавидим друг друга – для нас ничего не будет потеряно. Даже из ненависти все может родиться вновь. Только если мы станем равнодушны, тогда все пропало...» Алия лежала, прильнув всем телом к растянувшемуся на спине Фросину. Она прижалась щекой и ухом к его груди. Она слышала его голос и обычным, и одновременно – из груди – гулким и незнакомым. Это было смешно, и она сказала: «Я тебя изнутри слушаю, вот здесь...» Она щекотно провела кончиками пальцев по его груди, и он понял, что она не слушала, но не рассердился. Она попросила: «Скажи еще что-нибудь». Он повторил последние свои слова – насчет равнодушия. Алия чуть приподнялась и приложила ухо к груди. В груди гулко билось сердце. Она обхватила эту грудь руками. Его грудь была широкой, рук не хватало. Их бы хватило, но ведь надо было не только обнять, но и погладить, и она шепнула ему чуть слышно: «Глупый, какое уж равнодушие...» – и уловила в темноте, как напряглось его тело: он поднял с подушки голову, потянулся на шепот. Она, не переставая обнимать, оторвалась от его груди и подалась навстречу его губам...

В один из вечеров пришла комендантша. Не раздеваясь, заглянула в каждую комнату, в туалет и кухню. Убедившись, что все в порядке и никого не прячут, она размотала платок ч и сняла мужскую дубленку. Девчонки тут же взгромоздили на газ чайник – визиты комендантши воспринимались как неизбежное приложение к условиям существования. Комендантша любила почаевничать в «аспирантской». Соломенная вдова, она давным-давно жила при общежитии. Но там, в пятиэтажном старом здании, все было как-то казенно и неуютно. Привыкнув и не отдавая уже себе отчета в этом неуюте, она тем не менее отдыхала здесь от неумолчного коридорного шарканья ног и переклички голосов, никогда не смолкавших за дверью ее комнаты на первом этаже.

Прочно умостившись в ожидании чая на стуле, она сложила на стол руки, на руки – грудь и прогудела свое обычное:

– Как у Христа за пазухой, девоньки, живете...

Тут же, по комендантской своей привычке, уткнулась взглядом в шторы и скомандовала:

– Завтра придите-ко в кастелянскую, тама новые шторки  получили.  Я  скажу – она  вам  заместо этой срамоты выдаст...

Она мечтательно смотрела еще какое-то время на шторы, мысленно прикидывая на их месте новые. Потом перевела взгляд на Алию, сосредоточенно писавшую что-то здесь же, на уголке стола.

Порывшись в необъятной, как ее талия, памяти, комендантша вспомнила фамилию и доброжелательно поинтересовалась:

– А ты,  Гарипова,  не забываешь подружек-то?  Ну  и правильно, не след    подружек-то    забывать.   Да  и то – жила    ты  здесь    вона в  какой  красоте.– И она окинула комнату гордым  глазом. Она считала себя  причастной  к этой  красоте  и  всегда,    что бы  новенького    ни  удалось выцарапать в институте, обязательно здесь что-нибудь да меняла – все хотела, как лучше.

Алия промычала что-то в ответ, но та и не вслушивалась. Ей не нужны были ответы. Ей нужны были слушатели. Да не просто, чтобы на ходу или по делу чего, а так вот – посидеть да поговорить. И она с добродушной завистью протянула:

– Да ведь у тебя, чай, обстановка-то не хуже. У тебя, слышь, муж-то в больших начальниках ходит?

Алии неприятны были расспросы. Помогли девочки. Они бывали у Алии с Фросиным и рассказали комендантше. Она заинтересованно слушала, переспросила кое-чего про мебель, а потом безапелляционно заявила:

–  Да не  шибко-то большой начальник! И  квартирка однокомнатная, и мебеля не шибко... Нет, девки, вам на меня богу молиться надобно...

Дождавшись чаю, выдув чуть не полведра, рассказав с практической целью о коварстве мужчин, она засобиралась обратно, к себе. Отлучившись из общежития на столь долгий срок, да в самое опасное, вечернее, время, она чувствовала себя беспокойно. Девчонки проводили ее с облегчением – она баба была хоть и ничего, но очень уж нудная.

По уходе комендантши они беззлобно позубоскалили еще на ее счет. От ее назидательных историй попахивало нафталином. Рассказывая, она призывала в союзницы Алию – в ее понятии замужняя Гарипова была в чем-то ей теперь ровня, не то что эти свиристелки. Она уверена была, что Алька будет теперь положительно влиять на подружек.

Комендантша уже много лет жила среди студентов. Бесчисленные поколения их прошли перед ней. Она привязывалась к ним, но студенческое житье скоротечно, и одни привязанности безболезненно вытеснялись другими. Постепенно безалаберные студенческие порядки накрепко въелись в ее душу. Комендантша и не замечала, что становится малость чудаковатой, и тем более не замечали этого студенты. Сегодня Алия, взбудораженная и настороженная переломами в своей жизни, с умилением обнаружила, что у толстухи с детства впитанные представления о долженствующем порядке вещей мирно сосуществуют с ухватками и словечками молодежи. «Залипуха», «лажа», «клево» и «чувиха» сменялись более поздними напластованиями. «Путево» и «хиппово» она произносила так, что это казалось в ней совершенно естественно. Если она что-то хвалила, то «не слабо!» являлось эквивалентом наивысшей оценки. Комендантша была находкой для лингвиста, возжелавшего бы написать монографию о студенческом сленге, то бишь, жаргоне от время оно до наших дней.

Алия опять вспомнила комендантшу, устроившись на скрипучей раскладушке и попытавшись вызвать сон. Сны не приходили и к девчонкам. Начался в темноте бесполезный разговор – о тряпках и о мальчиках, о преподавателях и о лекциях. Алия помалкивала. Ей было о чем думать и вспоминать. С комендантши мысли переключились на Фросина. Алия уже не могла вспомнить, за что его осуждает. Точнее, она это знала, но мотивы казались уже совершенно неубедительными. Подумаешь, в запальчивости назвал себя и других винтиками, да и смысл-то был необидный. Фросин хотел подчеркнуть, что каждый должен на своем месте быть до конца добросовестным. Это уж она сама потом придралась, к форме, а не содержанию... И другое все ерундой было – то ей пренебрежение к людям увиделось, то еще чего. Единственное реальное обвинение, которое переполнило ее негодованием, и то сейчас казалось уже не столь тяжким. Чувствовала Алия, что погорячилась...

Незаметно Алия уснула. Ей приснился Фросин. От радости она проснулась и не сразу осознала себя на раскладушке в аспирантской квартире с сонным дыханием девчонок. Потом ей суало себя жалко и она чуть не заплакала. Ругая себя за слезливость, она вдруг подумала о Фросине – как он? Тут же она честно призналась себе, что больше всего ее возмущает не его проступок по отношению к Геннадию, проступок, который теперь выглядел не таким уж доказательным, а то пренебрежение, которое явствовало из нежелания разыскать ее и попросить прощения. Она мучается, спит кое-как на раскладушке, а ему безразлично, где она и что с ней. Нет, он ее никогда не любил. Она так и заснула с этой мыслью и со слезами.

А утром ей подумалось, что она в корне не права, бросив Фросина одного и не попытавшись развить то хорошее, что в нем есть. Алия уверила себя, что, оставшись безнадзорным, Фросин немедленно даст волю самым худшим чертам своего характера и будет на заводе всех подводить, администрировать, заниматься интригами и злоупотреблять властью. На лекциях она окончательно уверилась, что надо было принести в жертву себя, ради общества, перетерпеть несправедливости и всерьез заняться облагораживанием Фросина. К концу лекций она все поняла, взвесила и решила только дождаться, когда во Фросине проснется совесть и он начнет искать ее. Выходя из университета, она специально замешкалась, чтобы не проглядеть его в толпе. Фросина не было. Алия не знала, что Фросин в Сибири и что он вернется в город послезавтра, в понедельник. А завтра еще только воскресенье.