Текст книги "6том. Остров Пингвинов. Рассказы Жака Турнеброша. Семь жен Синей Бороды. Боги жаждут"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)

Мы прежде всего им преподадим, Модерн, истины, необходимые для спасенья души, – сказал он, – затем свободные искусства и, в частности, музыку, дабы они могли воспевать хвалу господу богу. Надо будет, кроме того, преподать им риторику, философию, а также историю людей, животных и растений. Я хочу, чтобы они изучили нравы и строение тела животных, все органы которых своим непостижимым совершенством утверждают славу создателя.

Не успел почтенный первосвященник договорить, как на дороге показалась крестьянка, тащившая за узду старую кобылу, до того перегруженную хворостом, что поджилки у нее дрожали и она спотыкалась на каждом шагу.

– Увы! – воскликнул великий святой Николай. – Вот бедный конь, несущий чрезмерную ношу. На свое несчастье он попал в руки жестоких и несправедливых хозяев. Не следует обременять живые существа, не исключая и рабочей скотины.

При этих словах мальчики разразились смехом. Епископ спросил, отчего они так громко смеются.

– Потому что… – сказал Робен,

– Оттого что… – сказал Сульпиций.

– Мы смеемся над тем, что вы приняли кобылу за коня, – сказал Максим. – Вы не видите между ними разницы, а ведь она очень заметна. Вы, стало быть, не разбираетесь в животных?

– Этим детям надо, кажется, прежде всего преподать урок вежливости, – заметил Модерн.

Во всех городах, деревнях, слободах, поселках и замках, через которые пролегал их путь, святой Николай показывал жителям мальчиков, извлеченных из кадки, и рассказывал о великом чуде, совершенном по его предстательству богом, и каждый, радуясь, благословлял его за это. Узнав от гонцов и путешественников о столь чудесном событии, все население Тренкебаля высыпало навстречу своему пастырю, расстилая драгоценные ковры и бросая цветы на его пути. Горожане со слезами на глазах созерцали жертвы, спасшиеся из кадки, восклицая: «Слава!» Но бедные дети только посмеивались и высовывали языки; и это явное доказательство их невинности и убожества вызывало еще больше умиления и жалости к ним.

У святого епископа Николая была сиротка-племянница, по имени Миранда; ей шел седьмой год, и была она епископу дороже света его очей. Почтенная вдова, по имени Базина, воспитывала ее в набожности, благонравии и неведенье зла. Этой же особе епископ доверил и воспитание трех чудесно спасенных мальчиков. Вдова не была лишена наблюдательности и очень скоро заметила, что Максим наделен отвагой, Робен благоразумием, а Сульпиций рассудительностью, и постаралась укрепить в них эти добрые начала, которые, по свойственной всему человеческому роду испорченности, имели склонность к извращению и искажению: лукавство Робена легко обращалось в скрытность и чаще всего таило в себе грубую алчность; Максим был склонен к приступам гнева, а Сульпиций часто с великим упрямством высказывал ложные суждения о предметах первостепенной важности. В общем же это были обыкновенные дети, которые разоряли птичьи гнезда, воровали яблоки в чужих садах, привязывали кастрюли к хвостам собак, наливали чернила в кропильницы и посыпали щетиной постель Модерна. По ночам, закутавшись в простыни и взобравшись на ходули, они отправлялись по садам, до обморока пугая служанок, чересчур долго загулявшихся со своими любезными. Они втыкали колючки в сидение кресла, в котором имела обыкновение располагаться г-жа Базина, и когда она опускалась в него, они радовались ее страданиям, с удовольствием наблюдая ее замешательство, когда ей надо было при всех подносить бдительную и заботливую руку к пострадавшему месту, так как эта почтенная особа ни за что на свете не согласилась бы погрешить против скромности.

Невзирая на возраст и все свои добродетели, эта дама не внушала им ни любви, ни страха. Робен называл ее старой хрычовкой, Максим – старой чертовкой, а Сульпиций – валаамовой ослицей. Они на все лады изводили маленькую Миранду, пачкали ее красивые платьица и толкали ее, так что она падала носом о камни. Однажды они окунули ее головой в бочку с патокой. Они подзадоривали ее садиться верхом на заборы и лазить по деревьям, не считаясь с тем, что это неприлично для девочки; они обучали ее также повадкам и выражениям, от которых отдавало харчевней и кадкой солонины. По их примеру, она называла почтенную Базину старой хрычовкой и даже, принимая часть за целое, – старым пузом. Но невинность ее сохранялась в неприкосновенности. Чистота ее души была незапятнана.

– Я счастлив, что извлек этих детей из кадки с рассолом, чтобы сделать из них добрых христиан, – говорил святой епископ Николай. – Они станут верными слугами господними, и добрые дела их зачтутся мне.

Однажды весной, на третий год после их воскрешения, когда мальчики, уже выросшие и вполне развившиеся, играли на лугу возле реки, Максим в порыве раздражения и природной заносчивости столкнул Модерна в воду, но дьякон успел ухватиться за ветку ивы и стал звать на помощь. Подошедший Робен склонился к нему, будто собираясь вытащить его за руку, но снял с его пальца кольцо и убежал прочь.

Тем временем Сульпиций, стоявший на берегу со скрещенными на груди руками, изрекал:

– Модерна ожидает дурной конец. Я вижу шестерых бесов в образе летучих мышей, которые норовят слизнуть душу с его губ.

Узнав от Базины и Модерна об этом прискорбном происшествии, святой епископ крайне огорчился.

– Эти дети были вскормлены в страдании недостойными родителями, – промолвил он. – Чрезмерность перенесенных ими невзгод искалечила их нрав. Их изъяны следует выправлять с помощью долготерпения и настойчивой мягкости.

– Ваше преосвященство, – возразил Модерн, отплясывая лихорадку и чихая, несмотря на теплый халат и ночной колпак, ибо купанье наградило его насморком, – возможно, что их злобность имеет своим источником злобность их родителей. Но как объясните вы, святой отец, что дурное обращение вложило в каждого из них различные и, можно сказать, противоположные пороки, что заброшенность и нужда, в которых они обретались, прежде чем попасть в кадку с рассолом, сделали одного из них алчным, другого буйным, а третьего ложным духовидцем. И как раз этот последний, святой отец, тревожил бы меня, будь я на вашем месте, более остальных.

– Каждый из этих мальчиков искривился в своем слабом месте, – отвечал епископ. – Плохое обращение изуродовало их душу в тех точках, которые оказали наименьшее сопротивление. Будем же выправлять их с тысячью предосторожностей, чтобы не увеличить зло вместо того, чтобы его уменьшить. Снисходительность, милосердие и долготерпенье – единственные меры воздействия, которые следует применять для исправления людей, разумеется, исключая еретиков.

– Конечно, конечно, ваше преосвященство, – отозвался Модерн, трижды чихая. – Но нет правильного воспитания без острастки, нет дисциплины без дисциплины. Я в этом кое-что понимаю. И если вы не накажете этих бездельников, они станут хуже Ирода. Помяните мое слово.

– Возможно, что Модерн не далек от истины, – промолвила Базина.

Епископ ничего не ответил. Он шел в сопровождении дьякона и вдовы вдоль шпалеры боярышника, испускавшего приятный запах меда и горького миндаля. Дойдя до оврага, где земля вбирала в себя влагу из соседнего источника, он остановился перед деревцом с густыми изогнутыми ветвями, густо покрытыми глянцевитыми зубчатыми листьями и белыми соцветьями.

– Взгляните на этот пышный и благоухающий куст, на эту прекрасную дщерь цветущего мая, на эту благородную, яркую, столь полную жизни и силы купину, – сказал он – обратите внимание, насколько она богаче листьями и наряднее цветами, нежели ее соседки по шпалере. Но заметьте также, что бледная кора ее ветвей покрыта лишь ничтожным количеством колючек, и притом слабых, мелких и тупых. Чем это объясняется? Причина этому та, что вскормленная влажной и жирной почвой, спокойная и уверенная в богатствах, поддерживающих ее существованье, она использовала все земные соки на взращивание своего могущества и своей славы и, слишком уверенная в своей силе, чтобы вооружаться против слабых врагов, вся отдалась радости великолепного, упоительного плодоношенья. Пройдем теперь с вами несколько шагов по тропинке, взбирающейся кверху, и обратим взгляд на другой куст боярышника, который, вытянувшись с великим трудом из каменистой и безводной почвы, чахлый, скудный древесиной и листвой, в этих суровых условиях помышляет только о том, как бы получше вооружиться, как бы защитить себя от бесчисленных врагов, угрожающих всем слабым существам. И вот он – сплошная охапка колючек. Малое количество вытянутых им соков растрачено на создание бесчисленных, широких у основания, твердых и острых шипов, все же плохо обеспечивающих его боязливую слабость. У него ничего не осталось для душистого и плодоносного цветения. Друзья мои, с людьми происходит то же, что с боярышником. Уход, уделенный нам в детстве, делает нас лучше. Слишком жестокое воспитание ожесточает нас.

III

Когда Максиму пошел семнадцатый год, он преисполнил душу святого епископа Николая терзаниями, а епархию его покрыл позором, собрав и подучив шайку сорванцов, своих сверстников, которая поставила себе целью похитить девушек из селенья, носившего название Гросс-Нат и расположенного в четырех лье к северу от Тренкебаля. Предприятие удалось на славу. Ночью похитители возвратились в город, прижимая к груди растрепанных девственниц, тщетно обращавших к небу свои пылающие очи и молящие длани. Но когда отцы, братья и женихи похищенных дев явились за ними, девушки отказались вернуться под родной кров, говоря, что им слишком стыдно, и предпочли скрыть свое бесчестье в объятьях тех, кто причинил его. Максим, взявший на свою долю трех самых красивых, проживал с ними в маленьком поместье, входившем в общие епископские владения. По приказанию епископа дьякон Модерн явился к девушкам в отсутствие их похитителя и объявил им, что пришел их освободить. Они отказались впустить его, а когда дьякон стал изъяснять им гнусность их поведения, девушки окатили его помоями и сбросили ему на голову горшок, раскроивший ему череп.

Епископ Николай во всеоружии ласковой строгости попрекнул Максима за буйство и развратное поведение.

– Увы, ужели на погибель вервиньольских девственниц извлек я вас из кадки с рассолом? – сказал он.

И он указал юноше на тяжесть совершенного им проступка. Но Максим пожал плечами и повернулся к епископу спиной, ничего не ответив.

В это время король Берлю, на четырнадцатом году своего царствования, собирал могучее войско, чтобы выступить походом против мамбурнийцев, заклятых врагов его королевства, которые, высадившись в Вервиньоле, громили и опустошали самые богатые области этой обширной страны.

Максим, ни с кем не простившись, ушел из Тренкебаля. Отойдя несколько миль от города и завидя на пастбище, правда, кривую и хромую, но все же сносную кобылу, он вскочил на нее и пустился вскачь. Наутро случайно повстречав парнишку-работника с фермы, тащившего на водопой большую крестьянскую лошадь, Максим тотчас соскочил с кобылы, взобрался верхом на большую лошадь и приказал парню сесть на кривую кобылу и следовать за ним, пообещав взять его своим оруженосцем, если останется им доволен. В таком виде Максим предстал перед королем Берлю, милостиво принявшим его услуги. Он очень скоро сделался одним из виднейших вервиньольских военачальников.

Между тем Сульпиций доставлял святому епископу, пожалуй, более жестокие и, без сомнения, более серьезные поводы для беспокойства. Ибо, как тяжко ни грешил Максим, он делал это без злобы, оскорблял бога по нечаянности и, так сказать, по неведению. Сульпиций же вкладывал в свои дурные поступки значительно большую злонамеренность. Уже с детства готовясь принять духовное звание, он старательно изучал священные и светские сочинения, но душа его была загрязненным сосудом, в котором истина обращалась в ложь. Он грешил мыслью; еще совсем юный, он уже блуждал в вопросах веры; в возрасте, когда люди еще не мыслят, он уже был одержим ложными мыслями. У него возникло намерение, очевидно подсказанное дьяволом: на принадлежавшем епископу лугу он собрал толпу юношей и девушек своего возраста и, взобравшись на дерево, стал призывать их покинуть отцов и матерей, дабы следовать Христу и, разбившись на отряды, идти по деревням, сжигая монастыри и церковные дома, чтобы вернуть церковь к евангельской нищете. Взбудораженная и соблазненная им молодежь устремилась вслед за грешником по вервиньольским дорогам, распевая псалмы, поджигая овины, грабя часовни и опустошая церковные земли. Многие из этих безумцев погибли от усталости, голода, холода, многие были убиты поселянами. Епископский дворец оглашался жалобами монахов и стонами матерей. Благочестивый епископ Николай призвал к себе виновника этих бесчинств и с величайшей кротостью и беспредельной печалью укорил его в злоупотреблении словом ради совращения умов и указал ему, что бог не для того извлек его из кадки с рассолом, чтобы посягать на достояние нашей пресвятой матери церкви.

– Уразумейте, сын мой, всю значительность вашей вины, – сказал он. – Вы предстаете перед вашим пастырем под тяжким бременем смут, возмущений и убийств.

Но молодой Сульпиций, храня ужасающее спокойствие, уверенно ответил, что он не согрешил против бога и не оскорбил его, а, напротив, поступил во благо церкви, согласно велению свыше. И он принялся излагать перед потрясенным первосвященником ложные учения манихеев, ариан, несториан, сабеллиан, вальденсов, альбигойцев и бегардов [254]254
  …учения манихеев, ариан, несториан, сабеллиан, вальденсов, альбигойцев и бегардов – так называемые «ереси», религиозные течения, враждебные ортодоксальной католической церкви, за которыми часто скрывался протест против феодализма.


[Закрыть]; он с таким воодушевлением защищал эти чудовищные заблуждения, что даже не замечал, как в своей противоречивости они пожирают друг друга на пригревающем их лоне.

Благочестивый епископ приложил все усилия к тому, чтобы вернуть Сульпиция на путь истины, но ему не удалось преодолеть упорство несчастного.

Отпустив его, епископ стал на колена и сказал:

– Благодарю тебя, господи, что ты дал мне этого юношу как камень точильный, о который заостряется долготерпение мое и любовь моя к ближнему.

В то время как двое извлеченных из кадки детей причиняли святому Николаю столько огорчений, третий доставлял ему некоторое утешенье. Робен не проявлял ни буйства в поступках, ни гордости в мыслях. Он не был так крепко сложен и так румян лицом, как воин Максим, и не имел заносчивого и важного вида, как Сульпиций. Маленького роста, худенький, желтый, сморщенный, пришибленный, смиренный в обращении, подобострастный и угодливый, он всячески старался услужить епископу и его приближенным, помогал церковнослужителям вести счета по хозяйству епархии, производил с помощью шариков, нанизанных на железные прутики, сложные вычисления и даже умножал и делил в уме, не прибегая к аспидной доске и грифелю, с быстротой и точностью, достойной опытного менялы или казначея. Для него было истинным удовольствием взять на себя ведение книг дьякона Модерна, который, старея, начинал путаться в цифрах и засыпал над своей конторкой. Никакой труд, никакая усталость не тяготили Робена, когда можно было услужить отцу епископу и добыть ему денег: он научился у ростовщиков, как исчислять простые и сложные проценты на ту или иную сумму за один день, за неделю, за месяц, за целый год; он не гнушался навещать в мрачных закоулках гетто грязных евреев, чтобы, беседуя с ними, выведать, как разбираться в пробе металлов и в стоимости драгоценных камней, а также постичь искусство подтачиванья монет. Наконец, весьма ловко скопив кое-какие сбережения, он отправлялся в Вервиньоль, Мондузиану и далее, вплоть до самой Мамбурнии, посещая ярмарки, турниры, церковные торжества, праздники с раздачей индульгенций, куда со всех концов христианского мира стекались люди всевозможных сословий, крестьяне, горожане, духовенство и знать; он занимался там разменом денег и каждый раз возвращался домой немного более богатым, чем был при отъезде. Приобретенные деньги Робен не расходовал, а привозил отцу епископу.

Святой Николай был очень гостеприимен и щедр; он широко расходовал свои собственные и церковные средства на прокормление паломников и оказание помощи несчастным. Поэтому он постоянно испытывал недостаток в деньгах и был весьма благодарен Робену за ту готовность и ловкость, с которой молодой казначей доставлял ему необходимые суммы. Случилось так, что безденежье, в которое по широте натуры и вследствие своей щедрости впал святой епископ, еще усугубилось бедствием, постигшим страну. Война, опустошавшая Вервиньоль, принесла разорение тренкебальской церкви. Солдаты, бродившие в окрестностях города, грабили хутора, обирали крестьян, выгоняли монахов из их обителей, жгли замки и аббатства, Духовенство и верующие уже не были в состоянии участвовать в расходах по поддержанию церкви, и тысячи крестьян, покинувших свои жилища, ежедневно просили подаяния у дверей епископского дворца. Бедность, мало ощутимая для него самого, болезненно воспринималась добрым епископом Николаем, когда дело касалось этих людей. По счастью, Робен был всегда готов ссудить его деньгами, которые епископ, как водится, обязывался ему возвратить в более благополучные времена.

Увы, война уже охватила королевство от юга до севера и от запада до востока, ведя за собой своих двух всегдашних спутников – голод и мор. Земледельцы обращались в разбойников, монахи следовали за войсками. Жители Тренкебаля, не имея дров, чтобы обогреться, и хлеба, чтобы прокормиться, умирали, как мухи с наступлением холодов. Волки забегали в городские предместья и пожирали маленьких детей. При этих печальных обстоятельствах Робен сказал епископу, что не только не может ссудить ему даже самую малую сумму денег, но что, ничего не получая со своих должников, прижатый кредиторами, он вынужден переуступить евреям все имевшиеся у него долговые обязательства.

Он сообщил эту прискорбную новость своему благодетелю со свойственной ему угодливой вежливостью, но казался при этом значительно менее огорченным, чем следовало быть в столь горестной крайности. И в самом деле, ему было чрезвычайно трудно скрыть под страдальчески вытянутым лицом свое веселое настроение и живейшую радость. Пергаментная кожа его желтых, сухих и покорно опущенных век плохо скрывала ликование, излучавшееся его пронзительными глазами.

Потрясенный этим ударом, святой Николай принял его со спокойствием и ясностью духа.

– Бог поможет нам восстановить пошатнувшиеся дела, – сказал он. – Он не даст опрокинуть здание, воздвигнутое им.

– Все это так, – заметил Модерн, – но будьте уверены, что вынутый вами из кадки Робен поставил себе целью вас обобрать и вошел для этого в соглашение с ростовщиками со Старого Моста и евреями из гетто, причем для себя он приберегает лучшую долю добычи.

Модерн был прав. Робен не понес никаких убытков: он был богаче, чем когда-либо, и только что был назначен на должность королевского казначея.

IV

В ту пору Миранде шел семнадцатый год. Она была красива и хорошо сложена. Чистота, невинность и скромность окутывала ее наподобие фаты. Ее длинные ресницы, опускавшиеся частой решеткой на голубые глаза, и детски маленький ротик наводили на мысль, что злу не проникнуть в глубь ее существа. Ушки у нее были до того крохотные, нежные, тонкие и были так изящно округлены, что даже самые бесстыдные из мужчин осмеливались ей шептать только невинные речи. Ни одна девушка во всем Вервиньоле не внушала такого уважения и ни одна так не нуждалась в нем, ибо она была несказанно проста, доверчива и беззащитна.

Благочестивый епископ Николай, ее дядя, день ото дня любил ее все сильнее и привязывался к ней даже более того, чем следует привязываться к живому созданью. Разумеется, он любил ее в боге, но раздельно от него; он сам себе нравился в ней; он любил в ней свою любовь; то была его единственная слабость. И святым не всегда удается отсечь узы плоти. Николай любил свою племянницу чистой любовью, как свою духовную усладу. На следующий день после того, как он узнал о разоренье Робена, удрученный печалью и беспокойством, прибыл он к Миранде, имея в виду провести с нею благочестивую беседу, что подобало ему, ибо он заменял ей отца и принял на себя обязанности по ее просвещению.

Она занимала дом в возвышенной части города, возле собора, носивший название Дома музыкантов, потому что на фасаде его были изображены люди и звери, играющие на различных инструментах. В число прочих там имелся осел, дувший во флейту, и философ, бивший в цимбалы, которого было нетрудно признать по длинной бороде и чернильнице с пером. Каждый объяснял эти фигуры по-своему. Это было самое красивое здание в городе.

Епископ застал племянницу растрепанной и заплаканной; она сидела на корточках на полу возле раскрытого и пустого сундука, в комнате, приведенной в полный беспорядок.

Он спросил, чем она огорчена и почему вокруг нее такой разгром. Тогда она обратила на него опечаленный взгляд и рассказала, прерывая повествование бесчисленными вздохами, что Робен, – выскочивший из кадки Робен, милый, славный Робен, – много раз говорил ей, что, если ей захочется платье, убор или драгоценность, он охотно даст ей взаймы необходимые на покупку деньги и что она не раз пользовалась его, казалось, беспредельной услужливостью. А сегодня утром к ней явился в сопровождении четырех полицейских еврей, по имени Зелигман, представил расписки, выданные ею Робену, и, так как у нее не было денег на расплату, унес с собой все ее платья, украшения для волос и все драгоценности.

– Он отнял у меня, – сказала она, громко всхлипывая, – все мои бархатные, парчовые и кружевные корсажи и юбки, бриллианты, изумруды, сапфиры, гиацинты, аметисты, рубины, гранаты, бирюзу; он отнял у меня мой большой бриллиантовый крест с эмалевыми головками ангелов; отнял большое ожерелье из двух рядов бриллиантов, трех кабошонов и шести подвесок, по четыре жемчужины каждая, и ожерелье в тринадцать рядов бриллиантов с двадцатью грушевидными жемчужинами и канителью!..

И она умолкла, рыдая и уткнувшись лицом в носовой платок.

– Дочь моя, христианская девушка достаточно украшена, когда скромность служит ей ожерельем, а целомудрие – кушаком, – ответил святой епископ. – Однако вам, происходящей из столь родовитой и знатной семьи, приличествовало носить на себе бриллианты и жемчуга. Ваши драгоценности были сокровищем бедных, и я скорблю, что их отняли у вас.

Он уверил девушку, что она вновь обретет их, если не в этом, так в ином мире; он сказал ей все, что могло смягчить ее горе и умерить печаль, и утешил ее. Ибо душа у нее была нежная и жаждавшая утешенья. Но сам он покинул ее, исполненный глубокой скорби.

На следующий день, готовясь служить обедню в соборе, святой епископ увидел направлявшихся к нему в ризницу трех евреев – Зелигмана, Иссахара и Мейера – в зеленых шапочках на головах и с изображением колеса на плече. Они смиренно представили ему расписки, переданные им Робеном, и, так как почтенный пастырь не мог им заплатить, призвали человек двадцать носильщиков с корзинами, мешками, отмычками, колымагами, веревками и лестницами и приступили к взламыванию замков в шкафах, сундуках и дарохранительницах. Праведник устремил на них взгляд, который сразил бы на месте сразу троих христиан. Он грозил им карами, ожидающими святотатцев на этом и на том свете; он внушал им, что одно их присутствие в жилище распятого ими бога уже призывает небесный огонь на их головы. Они слушали его со спокойствием людей, для которых анафема, осужденье, проклятье и поношенье являются повседневной пищей. Тогда он стал их просить, умолять, обещал при первой возможности заплатить двойную, тройную, удесятеренную, стократную сумму лежащего на нем долга. Они вежливо ответили, что не могут отсрочить это маленькое дельце. Епископ им пригрозил, что прикажет ударить в набат, что натравит на них толпу, которая, узрев осквернение и ограбление чудотворных икон и святых мощей и творимое над ними насилие, убьет осквернителей, как собак. Они с улыбкой указали на полицейскую стражу, охранявшую их. Король Берлю оказывал им покровительство, потому что они ссужали его деньгами.

Тогда, поняв, что дальнейшее противодействие уже обратится в сопротивление властям, и, вспомнив того, кто приложил к прежнему месту ухо Малха [255]255
  …того, кто приложил к прежнему месту ухо Малха… – Согласно евангелию в то утро, когда рабы первосвященника пришли, чтобы схватить Иисуса Христа, один из учеников его, апостол Петр, ударил раба Малха и отсек ему ухо. Но Христос удержал гнев учеников и, коснувшись уха Малха, исцелил раба.


[Закрыть], святой епископ предался бездействию и молчанию, и горькие слезы покатились из его глаз. Зелигман, Иссахар и Мейер забрали с собой золотые раки, отделанные драгоценными камнями, эмалью и кабошонами, дарохранительницы в виде чаш, светильников, кораблей и башенок, переносные алебастровые алтари, обрамленные золотом и серебром, ларцы, покрытые эмалью, работы искусных лиможских и рейнских мастеров, напрестольные кресты, крышки с евангелий, украшенные резной слоновой костью и древними камеями, богослужебные гребни, окаймленные фестонами наподобие виноградных листов, консульские диптихи, пиксиды, подсвечники, канделябры, лампады, из которых они выливали на каменные плиты освященное масло, предварительно задув в них святой огонь, паникадила, похожие на гигантские венцы, четки с янтарными и жемчужными зернами, дарохранительницы в виде голубиц, дароносицы, чаши, жертвенники, благословенные кресты, кадила, кувшины, бесчисленные ex-voto [256]256
  Обетные приношения (лат.).


[Закрыть]– ступни, кисти рук, целые руки, ноги, глаза, уста, внутренние органы, серебряные сердца, нос короля Сидока, и грудь королевы Бландины, и голову из литого золота преподобного святого Кромадера, первого святителя вервиньольского и милостивого покровителя города Тренкебаля. Они наконец вынесли чудотворное изображение преподобной Жибозины, никогда не отказывавшей вервиньольцам в заступничестве в годины мора, голода и войны. Этот исключительно древний и почитаемый образ был весь из листового золота, набитого на кедровую основу и сплошь усыпанного драгоценными камнями величиной с утиное яйцо, изливавшими красные, желтые, голубые, фиолетовые и белые лучи. Долгих триста лет эмалевые, широко раскрытые на золотом лике глаза святой внушали жителям Тренкебаля такое благоговенье, что они видели ее ночью во сне, грозную и великолепную, сулящую им злейшие бедствия, если они не принесут ей должного количества чистого воска и шестифранковых экю. Святая Жибозина застонала, вздрогнула, пошатнулась на своем постаменте и без сопротивления позволила себя вынести из собора, куда она с незапамятных времен привлекала бесчисленных паломников.

По уходе воров-осквернителей святой епископ Николай поднялся по ступеням разграбленного алтаря и освятил кровь господню в старой, покоробленной чаше из накладного серебра. И он вознес молитву за всех удрученных и в особенности за Робена, извлеченного им по воле божией из кадки с рассолом.

V

Незадолго до того король Берлю победил мамбурнийцев в кровопролитной битве. Он сначала не заметил этого обстоятельства, потому что вооруженные столкновения вызывают великую сумятицу и потому также, что вервиньольцы уже два столетия как отвыкли побеждать. Но стремительное и беспорядочное бегство мамбурнийцев убедило его в достигнутом успехе. Вместо того чтобы трубить отбой, он бросился в погоню за врагом и отвоевал половину своего королевства. Победоносное войско вступило в разукрашенный флагами и расцвеченный в его честь город Тренкебаль, и от этого в славной столице Вервиньоля произошло множество насилий, грабежей, убийств и прочих жестокостей; было подожжено несколько домов, разграблены храмы, а из собора было унесено все, что осталось в нем после евреев, хоть это, по правде сказать, составляло не так уж много. Максим, возведенный в рыцарское звание, получивший под свое начало восемьдесят копьеносцев и много содействовавший победе, проник одним из первых в город и прямо проследовал в Дом музыкантов – обиталище прекрасной Миранды, которую он не видел со дня отъезда на войну. Он застал ее в комнате за прялкой и с таким неистовством ринулся на нее, что юная дева утратила невинность, буквально не заметив этого. А когда, придя в себя от изумления, она воскликнула: «Вы ли это, господин Максим? Что вы здесь делаете?» – и добросовестно вознамерилась оттолкнуть обидчика, он уже спокойно шагал по улице, оправляя доспехи и поглядывая на встречных девиц.

Возможно, что она так и осталась бы в неведении о нанесенной ей обиде, если бы спустя некоторое время не почувствовала себя матерью. В это время капитан Максим уже воевал с мамбурнийцами. Весь город узнал об ее позоре; она призналась в нем святому Николаю, который при этом удивительном известии возвел очи к небу и сказал:

– О боже, ужели для того только извлек ты из кадки с рассолом этого юношу, чтобы он, как хищный волк, пожрал мою овечку! Мудрость твоя беспредельна, но пути твои неисповедимы и намеренья твои исполнены тайны.

В том же году, в прощеное воскресенье, Сульпиций пал на колени перед святым епископом.

– От ранних лет самым горячим моим желанием было посвятить себя богу, – сказал он. – Позвольте мне, отче, принять монашество и блюсти его в обители тренкебальских нищенствующих братьев.

– Нет состояния выше монашеского, сын мой, – ответил ему добрый святой Николай. – Счастлив тот, кто под сенью монастыря найдет убежище от мирских треволнений. Но почто бежать от грозы, когда гроза эта внутри тебя самого? К чему послужит внешнее смирение, если в груди своей носишь сердце, преисполненное гордыни? Какую пользу извлечешь ты, облекшись в одежды послушания, если душа твоя полна мятежных порывов? Я был свидетель, сын мой, того, как ты впадал в более тяжкие заблуждения, нежели Сабелий, Арий, Несторий, Евтихий, Манес, Пелагий и Пасхаций взятые вместе, как, не достигнув и двадцатилетнего возраста, ты оживил в себе превратные понятия, высказанные за минувшие двенадцать веков. Правда, ты не упорствовал ни в одном из них, но твои последовательные отречения таили в себе меньше покорности святой матери нашей церкви, чем готовности броситься из одного заблуждения в другое, – к стремительному метанию от манихейства к сабеллианству и от преступных посягательств альбигойцев к бесстыдным поползновениям вальденсов.

Сульпиций выслушал эту речь с сокрушенным сердцем, простодушием и покорностью, до слез растрогавшими святого Николая.

– Я оплакиваю, отвергаю, осуждаю, отрицаю, ненавижу, презираю и проклинаю мои прошлые, настоящие и будущие заблуждения, – сказал он. – Я всецело и полностью, совершенно и безраздельно, чистосердечно и бесхитростно подчиняюсь церкви, и нет у меня иных упований, кроме ее упований, иной веры, кроме ее веры, иных знаний, кроме ее знаний; я вижу только ее глазами, слышу только ее ушами, воспринимаю только ее чувствами. Если она мне скажет, что муха, севшая сейчас на нос дьякона Модерна, не муха, а верблюд, я немедленно, без единого возражения, без пререкания, ропота, сопротивления, без колебаний и без сомнений уверую, объявлю, провозглашу и буду исповедовать под пытками, до смертного своего конца, что именно верблюд опустился на кончик носа дьякона Модерна. Ибо церковь – источник истины, а я только мерзкое вместилище заблуждений.