Текст книги "6том. Остров Пингвинов. Рассказы Жака Турнеброша. Семь жен Синей Бороды. Боги жаждут"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

ЖЕНЩИНЫ ИЗ ПИКАРДИИ, ПУАТЬЕ, ТУРА, ЛИОНА И ПАРИЖА

Однажды капуцин брат Жан Шаваре, повстречав в монастыре Вифлеемских младенцев моего доброго учителя г-на аббата Куаньяра, завел с ним разговор о брате Оливье Майяре [227]227
  Оливье Майяр (XV в.) – монах-кордельер, проповедник, речи которого были пересыпаны насмешками над церковниками и резкими выпадами против дворян и богачей. А. Франс очень интересовался Оливье Майяром, посвятил ему статью в «Литературной жизни» («Народный проповедник Оливье Майяр») и многие его проповеди положил в основу своих иронических стилизаций христианских легенд.


[Закрыть], назидательные и макаронические проповеди [228]228
  Макаронические проповеди – то есть проповеди, составленные из перемешанных французских и латинских слов и фраз; названы так по аналогии с макаронической поэзией, пародировавшей испорченную латынь, имевшую хождение в средние века.


[Закрыть]которого он недавно прочел.

– В этих проповедях есть отличные места, – оказал капуцин. – Возьмите к примеру хоть то, где говорится о пяти дамах и сводне… Вы, конечно, понимаете, что брат Оливье, живший в царствование Людовика Одиннадцатого, называет эту особу несколько иначе, ибо язык его не свободен от грубости того времени. Но наш век требует учтивых и пристойных выражений. Поэтому я и употребил слово «сводня».

– Вы хотите, – ответил мой добрый учитель, – назвать им ту любезную и обязательную женщину, которая помогает влюбленным свести знакомство? По-латыни ее именуют «lena, conciliatrix, internuntia libidinum», что означает «вестница сладострастия». Эти достойные дамы оказывают множество полезнейших услуг, но, разумеется, берут за это деньги, вследствие чего мы и не верим в чистоту их намерений. Итак, отец мой, назовем упомянутую вами особу «посредницей». Эго выражение, хотя и распространенное в обыденной речи, не лишено известного изящества.

– Охотно, господин аббат, – подхватил брат Жан Шаваре. – Замечу вам только, что эта особа упомянута не мной, а братом Оливье. Итак, одну такую посредницу, проживавшую на Турнельском мосту, посетил однажды некий кавалер, который вручил ей перстень и оказал:

«Вот перстень из чистого золота, в который вставлен бледно-красный рубин. Если вам знакомы порядочные женщины, ступайте к самой красивой из них и скажите, что она получит это кольцо, когда согласится навестить меня и подарить мне наслаждение».

Посредница знала пять женщин редкой красоты: одна была из Пикардии, другая из Пуатье, третья из Тура, четвертая из Лиона, а пятая из Парижа. Все они жили в Ситэ или поблизости от того островка, на котором оно расположено, и посреднице несколько раз случалось видеть их у обедни.

Она первым делом постучалась в дом дамы из Пикардии. Служанка отворила ей, но хозяйка не приняла посетительницу. Она была честной женщиной.

Затем посредница пошла к даме из Пуатье и принялась расхваливать ей красивого кавалера. Дама же ответила:

«Прошу вас сказать тому, кто вас послал, что он ошибся, ибо я совсем не та, за кого он меня принимает».

Эта дама из Пуатье тоже отличалась честностью, но в меньшей мере, нежели первая, ибо хотела казаться честнее, чем была.

Тогда посредница отправилась к даме из Тура и, обратившись к ней с теми же словами, показала ей кольцо.

«А перстень и вправду очень хорош», – сказала дама.

«Он будет вашим, стоит вам только пожелать».

«Нет, эта цена для меня слишком дорога. Мой муж может обо всем догадаться, и я причиню ему огорчение, которого он не заслуживает».

Эта дама из Тура в глубине души, несомненно, была распутная.

Посредница тотчас же поспешила к лионке, которая, увидев перстень, воскликнула:

«Увы, милая, мой муж так ревнив, что отрежет мне нос, лишь бы не дать мне выиграть столь приятную игру в колечко».

Как видите, эта лионка не много стоила.

Посредница побежала оттуда к парижанке. Та оказалась настоящей бесстыдницей и без зазрения совести ответила:

«В среду муж уезжает осматривать наши виноградники. Скажите тому, кто вас послал, что в этот день я приду к нему».

Вот каковы, по мнению брата Оливье, пять ступеней меж добром и злом у женщин от Пикардии до Парижа. А вы что думаете по этому поводу, господии Куаньяр?

На это мой добрый учитель ответил:

– Разобраться как в том, что движет этими слабыми созданиями, так и в том, каковы их отношения с божественным правосудием, – дело весьма нелегкое и превосходящее мое разумение. Но мне думается, что лионка, боявшаяся остаться без носа, все-таки хуже парижанки, которая вовсе ничего не боялась.

– Никак не могу с вами согласиться, – возразил брат Жан Шаваре. – Женщина, которая боится мужа, убоится и ада. Ее духовнику удастся, быть может, привести ее к раскаянию, а оно выразится в щедрых даяниях. Ведь в конце концов именно этого он и должен добиваться. Но чего капуцину ждать от женщины, которую не страшит ничто?

ХОРОШО УСВОЕННЫЙ УРОК

Во времена Людовика Одиннадцатого в Париже жила в довольстве и достатке некая горожанка по имени Виоланта, красивая собой и хорошо сложенная. У нее была такая ослепительная кожа, что посещавший ее г-н Жак Трибуйяр, доктор права и прославленный космограф, не раз говорил ей:

—Глядя на вас, сударыня, я считаю вероятным, даже вполне достоверным то, что сообщает нам Кукурбитус Пигер в одной схолии к Страбону [229]229
  Схолии к Страбону. – Страбон (I в. до н. э.) – крупнейший древнегреческий географ (главный труд – «География»); схолии – краткие разъяснения трудных мест, писавшиеся античными авторами на полях древних рукописей.


[Закрыть], а именно, будто бы в старину город Париж и его университет назывались именем Лютеции [230]230
  Лютеция – древнее название Парижа, происходит от галльского слова, означавшего «болото», «грязь» (а не «белая»).


[Закрыть], или Левцеции, или еще каким-нибудь производным от греческого слова Leuke, то есть «белая», ибо дамы, живущие там, славились своей белоснежной грудью, – правда, все же не столь нежной, сверкающей и белой, как ваша.

На что Виоланта отвечала:

—С меня довольно и того, чтобы грудь моя не была безобразной, как у некоторых известных мне особ. И я ее показываю только для того, чтобы не отставать от моды. Поступать наперекор тому, что принято, было бы дерзостью.

Госпожа Виоланта во цвете юности вышла замуж за стряпчего – человека весьма желчного и ретивого до поборов и взысканий со своих злосчастных жертв, к тому же тщедушного и хилого, словом, по всей видимости, способного скорее приносить беду в чужой дом, нежели радость в свой собственный. Своей половине он предпочитал мешки, набитые судебными делами и, не в пример ей, весьма нескладные. Они были грузные, разбухшие, бесформенные, и стряпчий возился с ними ночи напролет. Г-жа Виоланта была слишком разумна, чтобы любить столь мало приятного мужа. Однако г-н Жак Трибуйяр утверждал, что она, подобно римлянке Лукреции, совершенно добродетельна, стойка, тверда и непоколебима в своей супружеской верности. Главным его доводом было то, что даже он не мог совратить ее со стези долга. Люди здравомыслящие пребывали на этот счет в благоразумном сомнении, полагая, что все тайное станет явным только в день Страшного суда. Они замечали, что эта дама чересчур неравнодушна к драгоценностям и кружевам и на всех сборищах и в церквах появляется в бархатных или шелковых платьях с золотым шитьем и меховой оторочкой; но они были слишком добропорядочны, чтобы решительно утверждать, будто, внушая греховные мысли христианам, которым она казалась столь привлекательной и нарядной, она сама согрешила с кем-нибудь из них. Словом, они готовы были разыграть репутацию г-жи Виоланты как монету – в орла и решку, что служит к вящей славе этой дамы. Надо сказать, что ее духовник брат Жан Тюрлюр неустанно укорял ее.

– Не думаете ли вы, сударыня, – говорил он ей, – что блаженная Екатерина была бы причислена к лику святых, если бы вела такую жизнь, какую ведете вы, обнажая грудь и выписывая из Генуи кружевные рукавчики?

Правда, это был суровый проповедник, неумолимый к человеческим слабостям, не умевший прощать и считавший, что ему все удалось, если удалось внушить страх. Он грозил ей преисподнею за то, что она умывала лицо молоком ослицы. Словом, никто досконально не знал, украсила ли она вполне заслуженными рогами лысину своего старого мужа, или нет, и мес-сир Филипп де Коэткис игриво говаривал этой добродетельной женщине:

—Смотрите, он плешив и может простудиться!

Мессир Филипп де Коэткис был весьма блистательным и благородным кавалером, красивым, как валет из карточной колоды. Он встретил г-жу Виоланту однажды вечером на балу, протанцевал с ней до глубокой ночи и проводил домой верхом, усадив в свое седло, тогда как стряпчий шлепал по грязи и лужам, при свете факелов, плясавших в руках четырех пьяных лакеев. Во время бала и этой верховой прогулки мессир Филипп де Коэткис успел убедиться, что у г-жи Виоланты весьма округлые формы, а тело на диво упругое и крепкое. За это он тотчас же ее полюбил. И так как был прямодушен, го стал говорить ей, что хотел бы держать ее в объятиях совсем раздетой.

На что она отвечала:

—Мессир Филипп, вы не знаете, с кем говорите. Я добродетельная женщина.

Или:

—Мессир Филипп, приходите завтра.

Он приходил на другой день. А она ему говорила:

—Зачем так спешить?

Эти проволочки возбуждали в кавалере немалую тревогу и досаду. Он уже готов был поверить, подобно г-ну Трибуйяру, что г-жа Виоланта – настоящая Лукреция, ибо все мужчины одинаково самонадеянны. Надо сказать, что она даже не разрешила ему поцеловать себя, что, собственно, является весьма невинной забавой и сущей безделицей.

Так обстояли дела, когда брат Жан Тюрлюр был вызван в Венецию генералом своего ордена, чтобы проповедовать там истинную веру вновь обращенным туркам.

Перед отъездом он зашел проститься со своей духовной дочерью и стал укорять ее суровее, чем обычно, за то, что она погрязла в суетности. Он понуждал ее к покаянию и уговаривал надеть власяницу – незаменимое средство от дурных побуждений и самое верное лекарство для особ, склонных к плотскому греху.

Она сказала ему:

—Добрый брат мой, не требуйте от меня слишком многого.

Но он даже не слушал ее и угрожал преисподней, если она не исправится. Под конец он сказал, что охотно выполнит все ее поручения. Он надеялся, что она попросит достать ей какую-нибудь ладанку, четки или лучше всего – горсточку святой земли с гроба господня, которую турки привозят из Иерусалима вместе с засушенными розами и которую потом продают итальянские монахи. Но г-жа Виоланта попросила его о другом:

—Милый брат мой, раз вы едете в Венецию, где такие искусные шлифовальщики зеркал, я буду вам очень признательна, если вы привезете мне самое чистое зеркало, какое только можно там отыскать.

И брат Жан Тюрлюр пообещал ей это.

После отъезда своего духовника г-жа Виоланта вела себя как обычно. И когда мессир Филипп говорил ей: «Хорошо бы нам предаться любви!» – она отвечала: «Очень уж жарко. Посмотрите на флюгер: не переменится ли погода?» И здравомыслящие люди, следившие за ней, начинали терять надежду на то, что она когда-нибудь наставит рога своему противному мужу. «Это просто грешно», – говорили они.

Вернувшись из Италии, брат Жан Тюрлюр явился к г-же Виоланте и сказал, что исполнил ее поручение.

—Взгляните на себя, сударыня.

И он извлек из-под своей сутаны череп.

—Вот, сударыня, ваше зеркало. Ибо мне сказали, что этот череп красивейшей из венецианок. Она была такой, как вы сейчас, и вы со временем будете очень на нее похожи.

Госпожа Виоланта, подавив ужас и отвращение, ответила доброму брату с достойной твердостью, что она поняла урок и не преминет им воспользоваться.

—Я теперь всегда буду помнить, добрый брат мой, зеркало, привезенное вами из Венеции, зеркало, в котором я вижу себя не такой, конечно, какая я сейчас, но такой, какой я скоро стану. Обещаю вам отныне вести себя сообразно мыслям, которые оно мне внушает.

Брат Жан Тюрлюр не ожидал от нее столь разумных слов. И он выразил ей свое одобрение.

– Итак, сударыня, вы сами поняли, что пора взяться за ум. Обещайте же мне отныне вести себя соответственно мыслям, которые этот череп внушает вам. Дайте этот обет не только мне, но и богу. Она спросила:

—Это необходимо?

Он уверил ее, что необходимо.

—Я так и сделаю, – сказала она.

—Вот это хорошо, сударыня, не вздумайте только отступиться.

—Не отступлюсь.

Услышав этот обет, брат Жан Тюрлюр ушел от нее в великой радости.

Он шел и кричал на всю улицу:

—Вот хорошо! С божьей помощью я подвел и подтолкнул к дверям рая женщину, которая до сих пор, правда, не предавалась прямо прелюбодеянию так, как говорит об этом пророк (глава четырнадцатая, стих восемнадцатый), но все же употребляла на соблазн людям презренную плоть, из которой ее создал бог для того, чтобы служить и поклоняться ему. А теперь она бросит эти повадки и исправится. Хвала всевышнему, я обратил ее на путь истинный.

Едва только добрый брат спустился с лестницы, как мессир Филипп де Коэткис поднялся по ней и тихонько постучался в дверь г-жи Виоланты. Она встретила его очень приветливо и провела в укромную комнатку, всю устланную коврами и подушками, где он прежде никогда не бывал, и он понял, что это добрый знак. Он предложил ей леденцов, которые принес с собой в коробке.

—Сосите, сударыня, сосите. Они сахарные и сладкие. Но ваши уста еще слаще.

На это Виоланта возразила, что довольно странно и попросту глупо хвалить плод, от которого еще не вкусили.

Он достойно ответил ей, поцеловав ее в губы. Она ничуть не рассердилась и только сказала, что она добродетельная женщина. Он похвалил ее за это и посоветовал не прятать свою честь в такое место, где до нее можно добраться. Ибо, конечно, эту честь у нее похитят и незамедлительно.

—Попробуйте, – сказала она и легонько потрепала его по щеке своей розовой ладонью.

Но он уже овладел всем, к чему стремились его желания.

Она кричала:

—Я не хочу! Фи! Фи! Мессир, вы этого не сделаете. Мой друг, сокровище мое!.. Умираю.

А когда она перестала вздыхать и замирать, то нежно сказала ему:

—Мессир Филипп, не обольщайтесь, будто вы взяли меня силой или врасплох. Если вы добились от меня того, чего желали, так только с моего согласия, и защищалась я ровно столько, сколько нужно, чтобы почувствовать сладость вашей победы. Милый друг, я ваша. Если, несмотря на вашу красоту, которая сразу же пленила меня, и вопреки всей прелести вашей дружбы, я до сих пор не подарила вам то, что вы сегодня с моего соизволения взяли сами, так это только потому, что я была глупа: ничто не побуждало меня торопиться, и, погруженная в ленивое оцепенение, я не извлекала никакой радости из своей молодости и красоты. Но добрый брат Жан Тюрлюр дал мне хороший урок. Он научил меня ценить быстротекущие часы. Сегодня он подарил мне череп и сказал: «Скоро и вы будете такой». Из этого я заключила, что мы должны любить и, не мешкая, пользоваться тем недолгим временем, которое нам отпущено.

Эти слова и ласки, которыми г-жа Виоланта их сопровождала, тотчас побудили мессира Филиппа действовать снова, к своей чести и своему ублаготворению, во славу и на радость своей милой, умножая известные доказательства, которые должен в таких случаях давать всякий добрый и преданный слуга.

После чего г-жа Виоланта отпустила его. Она проводила его до дверей, нежно поцеловала в глаза и сказала:

—Филипп, друг мой, а ведь неплохо следовать советам доброго брата Жана Тюрлюра?

ПАШТЕТ ИЗ ЯЗЫКОВ

Сатана возлежал на своем ложе под огненным пологом. Врачи и аптекари преисподней нашли, что язык у него обложен и что, следовательно, он страдает желудком, и прописали ему легкую, но в то же время укрепляющую пищу.

Сатана заявил, что ему не хочется ничего, кроме одного-единственного земного блюда, а именно – паштета из языков, который так замечательно стряпают женщины, когда собираются вместе.

Врачи согласились, что нет блюда более подобающего желудку владыки.

Не прошло и часа, как сатане был подан паштет.

Но блюдо это показалось ему безвкусным и пресным.

Он вызвал своего главного повара и спросил, откуда достали этот паштет.

—Из Парижа, сир. Он совсем свежий: его приготовили сегодня утром в Марэ двенадцать кумушек, собравшихся у постели роженицы.

—Теперь я понимаю, почему он такой несъедобный, – сказал князь тьмы. – Вы достали его отнюдь не у самых искусных мастериц. Такие блюда богатые горожанки готовят с особенным усердием, но им не хватает умения и таланта. Еще меньше знают в этом толк женщины из простонародья. Настоящий паштет из языков можно найти только в женском монастыре. Лишь старые монахини умеют уснащать его всеми надлежащими приправами – острыми пряностями ехидства, тмином злословия, укропом напраслины, лавровым листом клеветы.

Эта притча извлечена из проповеди доброго отца Жильотена Ландуля, смиренного капуцина.

О НЕКОЕМ В УЖАС ПОВЕРГАЮЩЕМ ИЗОБРАЖЕНИИ

О некоем в ужас повергающем изображении, виденном во храме, равно как и об иных, умиротворительных и любовных, каковые мудрый Филемон развесил в покое, где занимался науками, а также о некоем отменном изображении Гомера, каковое оный Филемон почитал превыше всех прочих.

Признавался Филемон, что в дни незрелой своей юности, на заре зеленеющей весны своих лет, изведал и он человекоубийственную ярость, узрев в некоем храме картину Апеллеса [231]231
  Апеллес (вторая половина IV в. до н. э.) – выдающийся древнегреческий живописец, придворный портретист Александра Македонского.


[Закрыть], каковая висела там в ту пору, и представляла она Александра, осыпающего могучими ударами царя Индийского Дария, а вокруг сих двух царей воины и сотники, воспламенясь гневом, избивали друг друга достойным изумления образом. И было оное творение исполнено с великим мастерством и сходством с натурою. И никто меж тех, кто по годам своим был еще горяч, не мог взирать на оную картину, не возбуждаясь немедля к истреблению и смертоубийству бедных и неповинных людей ради того лишь, чтобы, как делали то оные добрые воители в битве, носить столь же богатый панцирь и скакать на столь же легких конях, ибо конная и ратная потеха соблазнительна для юного сердца. Вышепомянутый Филемон испытал сие. И говаривал, что с тех пор отвратился он нравом и разумом от подобных войнолюбивых изображений и возненавидел жестокосердие так, что не мог выносить его, хотя б было оно лишь для вида показанным.

И присовокуплял он обыкновенно, что человека мудрого и достойного не могут не повергать в великое смятение и досаду сии ужасные доспехи со щитами и оные отродья, коих за страхолюдное уродство шлемов именует Гомер корифайолами [232]232
  Корифайолы – «потрясающие шлемом» (древ. греч.).


[Закрыть], и что изображения столь необузданных воинов поистине бесчестны, ибо противоречат обычаям мирным и добросердечным, они бесстыдны, понеже нет на свете бесстыдства, превосходящего человекоубийство, и порочны, как все, что склоняет к жестокости, каковая есть наихудшая склонность. Даже тот, кто склонен к любострастию, предается меньшему злу.

И еще говаривал вышепомянутый Филемон, что было бы честно, достохвально, поучительно и пристойно изображать в живописных, чеканных и прочих отменных творениях искусства картины века златою, сиречь девиц и юношей, сплетающихся в объятии, как велит им сама природа, или иное какое-либо радостное зрелище, – к примеру, нимфу, со смехом павшую на землю. И чтобы фавн выдавливал алый сок виноградной кисти на ее смеющиеся уста.

И сказывал он, что, быть может, оный златой век цвел лишь в дивном воображении пиитов и что первые смертные, еще грубые и неразумные, не знали его вовсе; но что ежели существование его и немыслимо в начале времен, то желательно, чтоб он наступил в конце их, а до тех пор полезно и отрадно показывать людям его прообраз.

И насколько мерзопакостно, сиречь мерзостно, словно нечистоты, – как, упоминая о выпачканных ими псах, пишет Вергилий в своих «Георгиках» [233]233
  …Вергилий в своих «Георгиках»… – В поэме «Георгики» Вергилий воспевал мирный труд земледельца и прославлял императора Августа, положившего своим воцарением конец гражданским войнам.


[Закрыть], – являть взорам нашим смертоубийц, насильников, грабителей, захватчиков и воров, чинящих деяния гнусные и злые, а равно и бедняков, поверженных во прах, каковым набито горло их, или несчастного, каковой распростерт на земле и тщится встать, но не может, ибо копыта конские сокрушают ему челюсти, или того, кто горестно зрит, как отлетает древко его знамени вместе с рукой, – настолько же прекрасно, и даже угодно небу, изображать затейливые и любовные ласки, шалости, забавы, прихоти, игры и утехи нимф и фавнов под сенью рощ. И прибавлял Филемон, что ничего нет дурного в сих обнаженных телах, понеже изящество и красота служат им достаточным одеянием.

И находилась еще в покое вышепомянутого Филемона некая чудная картина, на коей представлен был юный фавн, вкрадчивой рукою совлекающий легкий покров с уснувшей нимфы и обнажающий лоно ее. И видно было, сколь усладительно ему сие зрелище, и мнилось, говорит он: «Тело сей юной богини полно отрады и свежести, яко ключ, струящийся в лесной тени. Откройтесь же мне, дивное чрево, белые лядвеи и ты, темная пещера, столь грозная и сладостная!» Крылатые младенцы, витающие над ними, с улыбкой взирают на них, а дамы и кавалеры, украсив себя венками, пляшут тем временем на молодой траве.

И были у вышепомянутого Филемона также другие отменно искусные картины. И весьма ценил он ту из них, каковая изображала некоего ученого, восседающего за столом у себя в покое и пишущего при свече. А покой тот был весь уставлен сферами, гномонами [234]234
  Гномоны – древнейшие астрономические приборы для определения высоты солнца и направления меридиана; гномон представлял собой вертикальный шест, укрепленный на горизонтальной плоскости.


[Закрыть]и астролябиями, дабы измерять ими бег светил небесных, каковое достохвальное занятие обращает разум к помыслам высоким и к служению Венере-Урании, что означает – любви чистейшей. А на полу оного покоя нарисовал живописец преогромного змия и крокодила, понеже сии редкостные предметы весьма необходимы для познания анатомии. И также имел вышереченный доктор для своих надобностей трактаты знаменитейших философов древности, а равно и сочинения Гиппократа. И был он примером для юношей, жаждавших с помощью трудолюбия вложить в головы свои столько же мудрых истин и дивных тайн, сколько скрывал он под своею шапочкой.

И была еще у вышепомянутого Филемона картина малая и гладкая, словно зеркало, а изображала она Гомера в образе слепого старца, с бородой цветущей и густою, как боярышник, и с челом, обвитым священной повязкой в честь бога Аполлона, каковой возлюбил его превыше всех остальных смертных. И мнилось каждому, кто взирал на изображение сего доброго старца, что вот-вот отверзнет он звонкие уста свои.