Текст книги "6том. Остров Пингвинов. Рассказы Жака Турнеброша. Семь жен Синей Бороды. Боги жаждут"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 47 страниц)

В десять часов вся компания, опасаясь вечерней прохлады, удалялась в парадные апартаменты замка, ярко освещенные множеством свечей. Там были расставлены столы для всевозможных игр: сражались на бильярде, играли в шахматы и в кости, в ландскнехт, реверси, в шарики, а также в турнике, портик, брелан, гока, триктрак, бассет и кальбас. Синей Бороде никогда не везло во всех этих играх, каждый вечер он проигрывал огромные суммы. Утешением в столь упорном злосчастье ему могло служить лишь то, что все три дамы Леспуас неизменно были в выигрыше. Младшая, Жанна, всегда ставившая свою ставку на карту шевалье де ла Мерлюс, загребала золотые горы. Оба сына г-жи де Леспуас также выигрывали немалые деньги в реверси и бассет, и в самых что ни на есть азартных играх фортуна более всего благоприятствовала им. Игра затягивалась до поздней ночи; участники этих великолепных празднеств почти совсем не спали и, как говорит автор самой первой биографии Синей Бороды, «ночи напролет забавлялись всякими озорными проделками».

Эти часы были для многих самыми сладостными, так как в укрытии мрака те, кого влекло друг к другу, под предлогом веселых шалостей уединялись в глубоких альковах. Шевалье де ла Мерлюс рядился то чертом, то привидением, то оборотнем и пугал спящих, но все его проказы кончались тем, что он прокрадывался в спальню Жанны де Леспуас. Доброго г-на де Монрагу тоже не забывали в этих играх. Сыновья г-жи де Леспуас сыпали ему в постель едкий порошок, заставлявший его немилосердно чесаться, и жгли в его покоях какие-то снадобья, распространявшие удушливую вонь; или же они ставили на притолоку двери в его спальню кувшин с водой, и незадачливый сеньор, отворяя дверь, неминуемо опрокидывал кувшин себе на голову. Словом, они не упускали случая сыграть с ним какую-нибудь злую шутку; гостей г-на де Монрагу это развлекало, а сам он все переносил с обычной своей кротостью.

Он сделал предложение, которое г-жа де Леспуас приняла, хотя, по ее словам, сердце у нее разрывалось при мысли, что ее дочери выйдут замуж. Свадьбу сыграли в Ламотт-Жироне с неслыханной пышностью.

Мадемуазель Жанна, красивая, как никогда, была с головы до ног облечена в дорогие французские кружева, ее прическа состояла из несметного множества мелких локонов. На ее сестре Анне было зеленое бархатное платье, расшитое золотом. Их почтенная матушка щеголяла в платье из золотистой парчи, отделанном черной синелью, и в уборе из жемчугов и бриллиантов. Г-н де Монрагу нацепил на черный бархатный кафтан все свои крупные бриллианты. У него был очень благородный вид, а простодушная радость, выражавшаяся в его лице, приятно контрастировала с отливавшим синевой подбородком и мужественной осанкой. Разумеется, братья невесты тоже были разодеты в пух и прах; но всех ослепительнее сиял шевалье де ла Мерлюс, явившийся в розовом бархатном кафтане, расшитом жемчугом.

Как только празднество кончилось, евреи-ростовщики, ссудившие семейству де Леспуас и сердечному дружку новобрачной все эти прекрасные одежды и драгоценности, забрали их и на почтовых увезли обратно в Париж.

IV

Целый месяц г-н де Монрагу был счастливейшим из людей. Он обожал свою жену и считал ее ангелом чистоты. А была она отнюдь не такая; но люди куда более опытные, чем бедняга Синяя Борода, и те обманулись бы точь-в-точь как он, настолько эта особа была хитра и коварна; к тому же она неукоснительно следовала советам своей матушки, самой прожженной негодяйки во всем французском королевстве. Эта почтенная особа поселилась в замке Гийет вместе со своей старшей дочерью Анной, обоими сыновьями, Пьером и Комом, и шевалье де ла Мерлюсом, столь же неразлучным с г-жой де Монрагу, как если бы он был ее тенью. Это несколько раздражало простака-мужа, которому хотелось постоянно быть наедине со своей супругой; но он не огорчался дружеским расположением Жанны к молодому дворянину, так как она уверила его, что шевалье де ла Мерлюс – ее молочный брат.

Шарль Перро рассказывает, что спустя месяц после женитьбы Синяя Борода был вынужден отлучиться из дому на шесть недель по важному делу; но, по-видимому, Перро не знал подлинных причин этого путешествия, и возникло подозрение, что оно было лишь уловкой, которою, как водится, воспользовался ревнивый муж, дабы застать жену врасплох. В действительности все было совсем иначе: г-н де Монрагу поехал в округ Перш, чтобы вступить во владение наследством своего кузена д'Утард, героически погибшего в сражении при Дюнах [251]251
  Сражение при Дюнах – произошло в 1658 г., во время войн «Фронды принцев» (крупных феодалов, не желавших подчиняться абсолютизму) против французского короля. В этом сражении маршал Тюренн одержал победу над принцем Конде, возглавлявшим испанские войска.


[Закрыть]: пушечное ядро убило его наповал в ту минуту, когда он играл в кости на опрокинутом барабане.

Перед отъездом г-н де Монрагу попросил супругу во время его отсутствия развлекаться как можно усерднее.

– Пригласите ваших подружек, сударыня, – сказал он ей, – катайте их в карете по окрестностям, веселитесь и ублажайте себя вкусной едой.

Он отдал ей ключи замка, подчеркивая этим, что в его отсутствии она является единственной и полновластной хозяйкой всего поместья Гийет.

– Вот, – сказал он ей, – ключи от двух главных кладовых; вот ключ от хранилища золотой и серебряной утвари, которою не пользуются в обиходе; вот ключ от железных шкафов, где у меня хранятся золото и серебро; вот ключи от ларчиков с драгоценностями, и вот ключ, который подходит ко всем комнатам замка. А вот этим ключиком отпирается дверь в тот кабинет, что в конце большой галереи нижнего этажа. Открывайте все, расхаживайте повсюду.

Шарль Перро утверждает, что г-н де Монрагу прибавил:

– Но в «малый кабинет» я вам запрещаю входить, запрещаю строго-настрого, и если вам вздумается его отпереть, моему гневу не будет предела.

Передавая эти слова, биограф Синей Бороды, в ущерб истине, без всякой проверки принимает версию, пущенную дамами де Леспуас после того, как некое событие совершилось. Г-н де Монрагу сказал совсем другое. Вручая супруге ключ от «малого кабинета» – иначе говоря, от «кабинета злосчастных принцесс», о котором нам уже неоднократно приходилось упоминать, он выразил пожелание, чтобы дорогая его Жанна не входила в комнату, представлявшуюся ему роковой для его семейного счастья. И впрямь – в эту комнату прокралась его первая жена, лучшая из всех, чтобы убежать из замка вместе со своим медведем; в этой комнате Бланш де Жибоме без счета обманывала его со всякими дворянами; и, наконец, порфировые плиты пола были обагрены кровью преступницы, которую он обожал. Разве всего этого не было достаточно, чтобы для г-на де Монрагу с мыслью о «малом кабинете» соединялись ужасные воспоминания и зловещие предчувствия?

Слова, с которыми он обратился к Жанне де Леспуас, выражали чувства и желания, волновавшие его душу. Мы воспроизводим их буквально.

«У меня нет тайн от вас, сударыня, и я считаю, что нанес бы вам кровное оскорбление, если бы не передал в ваши руки всех ключей жилища, которое принадлежит вам. Следовательно, вы можете входить в „малый кабинет“ совершенно так же, как и во все другие комнаты замка; но прошу вас – послушайтесь моего совета, не отпирайте его! Вы премного меня обяжете этим, ибо у меня с ним связаны горестные воспоминания, независимо от моей воли порождающие во мне мрачные предчувствия. Я был бы в отчаянии, если б с вами случилось несчастье или если б я навлек на себя вашу немилость; простите, сударыня, эти опасения, к счастью неосновательные, и благоволите усмотреть в них выражение моей трепетной нежности и моего неусыпного о вас попечения».

Сказав это, добрый сеньор поцеловал супругу и на почтовых отправился в округ Перш.

«Соседки и подружки, – повествует далее Шарль Перро, – не стали ждать, пока за ними послали гонцов, а сами отправились к новобрачной; уж очень им не терпелось увидеть все сокровища ее замка. Они тотчас принялись осматривать покои, и кладовые, и гардеробные, одни красивее и богаче других; при этом они без умолку превозносили счастье своей подруги и замирали от зависти к ней».

Все историки, писавшие на эту тему, прибавляют, что осмотр этих сокровищ нисколько не веселил г-жу де Монрагу – уж очень ей хотелось поскорее отпереть «малый кабинет». Это сущая правда, и, как говорит все тот же Перро, «любопытство так сильно ее донимало, что она, не приняв во внимание, сколь неучтиво покидать гостей, спустилась туда по винтовой лесенке, притом с такой поспешностью, что раза два или три чуть было не свернула себе шею». Это установленный факт. Но никто никогда не сообщал, что она так спешила в это укромное местечко только потому, что там ее ждал шевалье де ла Мерлюс.

С тех пор как Жанна поселилась в замке Гийет, она каждый день, а то и два раза в день, встречалась в «малом кабинете» с молодым дворянином, никогда не пресыщаясь этими свиданиями, так мало приличествовавшими новобрачной. Сомневаться в том, какого свойства были отношения между Жанной и шевалье де ла Мерлюсом, не приходится; эти отношения отнюдь не были честны, отнюдь не были невинны. Увы! Если бы г-жа де Монрагу посягнула только на честь своего супруга, она, несомненно, навлекла бы на себя хулу последующих поколений, но самый суровый моралист нашел бы для нее извинения; он привел бы в пользу молодой женщины нравы того времени, пример, подаваемый Парижем и двором, бесспорное воздействие дурного воспитания, коварные советы, преподанные развратной матерью, ибо г-жа Сидони де Леспуас потворствовала шашням дочери. Мудрецы простили бы ей эту вину, слишком сладостную, чтобы заслуживать суровой кары. Ее проступки показались бы слишком заурядными, чтобы счесть их за великие прегрешения, и все рассудили бы, что она вела себя ничуть не хуже других женщин. Но Жанна не удовлетворилась посягательством на честь своего супруга: она не убоялась посягнуть и на его жизнь.

«Малый кабинет», называемый также «кабинетом злосчастных принцесс», и был тем местом, где Жанна де Леспуас, г-жа де Монрагу, сговорилась с шевалье де ла Мерлюсом убить своего любящего, верного мужа. Позднее она заявила, что, войдя в кабинет, увидела висевшие там трупы шести убитых женщин, запекшейся кровью которых были окрашены плиты пола, догадалась, что перед ней – шесть несчастных жен Синей Бороды, и поняла, какая участь ее ожидает. В таком случае весьма возможно, что она приняла изображения женщин на стенах за изуродованные трупы, – галлюцинация, вполне сравнимая с теми, что преследовали леди Макбет. Но более чем вероятно, что она заранее все это измыслила, дабы впоследствии рассказом об этом страшном зрелище очернить своего супруга и тем самым оправдать его убийц. Гибель г-на де Монрагу была предрешена. Письма, лежащие передо мной, не оставляют у меня сомнений в том, что г-жа Сидони де Леспуас участвовала в этом заговоре. Относительно ее старшей дочери можно с уверенностью сказать, что она являлась его душой. В этой семейке Анна де Леспуас была самым злым существом. Чуждая слабостей, порождаемых чувственностью, она среди разврата, царившего в доме Леспуас, оставалась целомудренной. Она отказывала себе в чувственных наслаждениях не потому, что считала их слишком низменными, а потому, что истинное наслаждение ей доставляла только жестокость. Братьев своих, Пьера и Кома, она вовлекла в это злое дело обещанием каждому из них доставить командование полком.

V

Теперь нам остается восстановить на основании подлинных документов и надежных свидетельств картину самого жестокого, самого коварного и самого подлого из всех семейных преступлений, память о которых дошла до наших дней. Убийство, все обстоятельства которого мы здесь изложим, можно сравнить только с убийством Гильома де Флави, умерщвленного в ночь на 9 марта 1449 года своей женой Бланш д'Овербрек, молодой, хрупкой женщиной, и ее сообщниками – побочным сыном г-на д'Орбандаса и цирюльником Жаном Бокийоном. Они задушили Гильома де Флави подушкой, размозжили ему голову поленом и перерезали ему горло, словно теленку. Но Бланш д'Овербрек доказала, что муж твердо решил ее утопить, тогда, как Жанна де Леспуас предала в руки гнусных злодеев супруга, нежно ее любившего. Мы расскажем это дело так сжато, как только возможно.

Синяя Борода возвратился несколько раньше, чем предполагалось. Это обстоятельство навело на ошибочное предположение, будто г-н де Монрагу, терзаясь лютой ревностью, хотел захватить свою жену врасплох. Отнюдь нет! Веселый и доверчивый, он если даже задумал сделать ей сюрприз, то приятный. Его нежность, доброта, радостный и спокойный вид должны были бы смягчить самые жестокие сердца. Шевалье де ла Мерлюс и вся гнусная семейка де Леспуас усмотрели в этом лишь возможность с меньшей опасностью для себя самих посягнуть на его жизнь и завладеть его богатствами, еще приумноженными наследством кузена. Молодая жена встретила его с улыбкой; она позволила себя расцеловать и увести в супружескую спальню, где добрый простак вкусил полное блаженство, На другое утро она вернула ему связку ключей, которую он ей доверил, уезжая. Но там не оказалось ключа от «кабинета злосчастных принцесс», обычно называвшегося «малым кабинетом». Синяя Борода кротко попросил жену вернуть ключ; некоторое время Жанна медлила под различными предлогами, но затем исполнила просьбу мужа.

Здесь возникает вопрос, разрешить который невозможно, не переходя из тесного круга исторических исследований в беспредельные просторы философии. Шарль Перро безоговорочно утверждает, что ключ от «малого кабинета» был волшебным, а сие означает, что то был ключ заколдованный, магический, наделенный свойствами, противоречащими законам природы, во всяком случае тем, какие существуют в нашем представлении. И у нас нет никаких доказательств того, что Перро заблуждался. Здесь уместно вспомнить правило, преподанное моим прославленным учителем, г-ном дю Кло де Люн, членом Института: «Когда появляется сверхъестественное, историк не должен его отвергать». Поэтому я ограничусь тем, что приведу по поводу этого ключа единодушное мнение всех историков, писавших о Синей Бороде в давние времена. Все они утверждают, что ключ был волшебный. Это очень веское свидетельство. Впрочем, этот ключ – далеко не единственное изделие рук человеческих, обладавшее сверхъестественными свойствами. Предание изобилует рассказами о волшебных мечах. У короля Артура был волшебный меч. Волшебным, по неопровержимому свидетельству Жана Шартье, был и меч Жанны д'Арк; в доказательство прославленный летописец приводит тот факт, что, когда лезвие меча сломалось, куски воспротивились тому, чтобы их соединили вновь, и все усилия самых искусных оружейников были тщетны. В одном из своих стихотворений Виктор Гюго упоминает «ступеньки лесенок волшебных, что под ногами вьются, пляшут». Многие писатели допускают даже существование людей-волшебников, способных оборачиваться волком. Мы не намерены оспаривать верования, столь прочно укоренившиеся, и не беремся решать, был ли, или не был ключ «малого кабинета» волшебным, а предоставляем сообразительному читателю самому уяснить себе наше мнение по этому вопросу, ибо наша сдержанность не означает, что мы не составили себе суждения, и поэтому заслуживает похвалы. Но, когда мы читаем, что этот ключ был запачкан кровью, мы снова чувствуем себя в своей сфере, вернее сказать – в сфере нашей юридической компетенции, где мы снова становимся судьями, полномочными расследовать факты и обстоятельства и на основании их выносить приговор. Мы не так слепо подчиняемся авторитету текстов, чтобы поверить этому. Ключ не был запачкан кровью. В «малом кабинете» действительно пролилась кровь, но очень давно. Была ли она смыта, засохла ли – крови на ключе не могло быть, и то, что в своем смятении преступная супруга приняла за кровавое пятно на железе, было лишь отблеском зари, еще румянившей небосвод. Как бы то ни было, г-н де Монрагу, взглянув на ключ, догадался, что его жена побывала в «малом кабинете», – ведь он сразу заметил, что сейчас ключ был чище, блестел гораздо ярче, чем когда он его вручил ей; отсюда он сделал вывод, что этот блеск вызван частым употреблением. Это сильно его огорчило, и он, скорбно улыбаясь, сказал молодой жене:

– Дорогая, вы входили в «малый кабинет». Как бы это не привело к печальным последствиям для вас и для меня! Эта комната оказывает гибельное влияние, от которого я хотел вас уберечь! Если бы оно сказалось на вас, я был бы безутешен. Простите меня, но ведь любовь располагает к суеверию.

Как только он это сказал, юная г-жа де Монрагу, хотя она никак не могла испугаться Синей Бороды, ибо в его словах и голосе выражались только печаль и любовь, – юная г-жа де Монрагу завопила благим матом: «На помощь! Убивают!»

То был условленный знак; услышав его, шевалье де ла Мерлюс и сыновья г-жи де Леспуас должны были броситься на Синюю Бороду и пронзить его своими шпагами.

Но явился один только шевалье де ла Мерлюс, которого Жанна заранее спрятала тут же в спальне, в шкафу; когда он с обнаженной шпагой в руке бросился на г-на де Монрагу, тот стал в оборонительную позицию.

Жанна в ужасе убежала и в галерее столкнулась со своей сестрой Анной, не стоявшей, как гласит предание, на башне, – ведь макушки башен были снесены еще по приказу кардинала Ришелье. Анна де Леспуас старалась ободрить своих братьев: бледные, дрожащие, они не решались пойти на такое отчаянное дело.

Жанна кинулась к ним и стала молить: «Скорее! Скорее! Братья, спасите моего возлюбленного!» Тогда Пьер и Ком подбежали к Синей Бороде; тот меж тем успел обезоружить шевалье де ла Мерлюса, повалил его на пол и коленом придавил ему грудь.

Предательски подкравшись сзади, братья пронзили его шпагами и долго еще кололи после того, как он испустил дух.

У Синей Бороды не было наследников, Все его богатства перешли к его жене. Часть их она дала в приданое сестре своей Анне, еще некоторую часть употребила на то, чтобы купить каждому из братьев чин капитана, а все остальное взяла себе и вышла замуж за шевалье де ла Мерлюса, ставшего, как только он разбогател, вполне порядочным человеком.

ЧУДО СВЯТОГО НИКОЛАЯ

Святой Николай, епископ Мирликийский, жил во времена Константина Великого [252]252
  Константин Великий. – Речь идет о римском императоре Константине (306–337), который, пытаясь посредством единства религии предотвратить распад Римского государства, разрешил свободное исповедание христианства; за это он прозван был церковью «Великим».


[Закрыть]. Все писатели, когда-либо повествовавшие о нем, даже самые древние и самые суровые, прославляют его добродетели, труды и заслуги; все они приводят обильные доказательства его святости, но ни один из них не говорит о чуде с кадкой солонины. Не упоминается о ней и в «Золотой легенде» [253]253
  «Золотая легенда» – так было названо в XV в. полное самой нелепой фантастики собрание «житий святых», составленное около 1260 г. епископом Генуи Иаковом Ворагинским; «Золотая легенда» многократно переводилась на французский язык, и пользовалась большой популярностью.


[Закрыть]. Это молчание весьма знаменательно, и все-таки не хочется подвергать сомнению столь прославленное событие, удостоверенное всемирно известной народной песенкой:

 
Ребяток трое было там,
Сбиравших колос по полям…
 

Этот замечательный литературный памятник совершенно определенно говорит о том, что жестокий колбасник положил мальчиков в кадку «и засолил их, как поросят». Это, очевидно, надо понимать в том смысле, что он разрубил их на куски и хранил в рассоле. Именно так производится засол свинины; но мы с удивлением читаем дальше, что ребятишки пролежали в рассоле семь лет, между тем как обычно месяца через полтора мясо начинают при помощи деревянной вилки вынимать из бочонка. Памятник не оставляет места сомнению: именно через семь лет после преступленья, по словам песенки, великий святой Николай вошел в проклятую харчевню. Он спросил поужинать. Хозяин сказал, что может предложить хорошей ветчины.

 
– Нет, мне не нравится она.
– Тогда телятины кусок?
– Нет, не пойдет она мне впрок.
Я б солонинкой закусил,
Что ты семь лет как засолил. —
О том услышав, живодер
Поспешно выбежал во двор.
 

И тут же, возложив руки на кадку с солониной, божий человек воскресил три кроткие жертвы.

Таков в основном рассказ древнего безыменного летописца; он содержит в себе неподражаемые черты душевной чистоты и простосердечной веры. Скептицизм берет на себя неблагодарную задачу, нападая на самые живучие памятники народного самосознания. Именно поэтому я не без горячего чувства удовлетворения нашел возможность согласовать правдивость народной песенки с умолчанием древних жизнеописателей мирликийского первосвященника. Я рад, что могу обнародовать плод моих долгих размышлений и ученых изысканий. Чудо с кадкой солонины достоверно по крайней мере во всем наиболее существенном. Но совершил его не блаженный епископ из Мир Ликийских. Совершил его другой святой Николай, ибо их двое: один, как мы уже сказали, был епископом Мирликийским; другой, менее древний, – епископом Тренкебальским в Вервиньоле. Мне было дано установить их различие. Трех мальчиков из кадки с солониной извлек епископ Тренкебальский. Я это докажу на основе подлинных документов, и людям, таким образом, не придется оплакивать утрату этой легенды.

Мне посчастливилось разыскать всю историю епископа Николая и воскрешенных им мальчиков. Я изложил ее в рассказе, который, надеюсь, будет прочитан и с пользой и не без удовольствия.

I

Николай, происходивший из знатной вервиньольской семьи, уже с самого раннего детства выказывал признаки святости, а четырнадцати лет от роду дал обет посвятить себя служению господу богу. По принятии им духовного сана, еще совсем юным, был он по единогласно выраженной воле народа и по желанию капитула возведен на кафедру святого Кромадера, святителя вервиньольского и первого Тренкебальского епископа. Он благочестиво выполнял свой пасторский долг, мудро управлял подчиненными, просвещал народ и не боялся призывать знатных к справедливости и воздержанию. Он был щедр, раздавал обильную милостыню и уделял бедным большую часть своего состояния.

Его замок, расположенный на холме, господствующем над городом, гордо вздымал свои зубчатые стены и башни. Святой Николай создал из него убежище, где находили себе приют все, кому грозило мирское правосудие. В нижней зале, самой обширной во всем Вервиньоле, обеденный стол был до того длинен, что людям, сидевшим на одном конце, он казался неясным острием, терявшимся где-то в отдалении; а когда на нем зажигали огни, он напоминал хвост кометы, которая появилась в Вервиньоле как предвестница смерти короля Кома. Святой епископ Николай занимал место во главе стола. Здесь он угощал знатнейших лиц города и королевства, а также множество всяких людей светского и духовного звания. Но справа от него всегда стояло кресло, предназначенное для бедняка, который может постучаться у его ворот, прося подаяния. Особенно душевно заботился добрый святой Николай о детях. Он умилялся их невинностью и при виде их чувствовал в себе отцовское сердце и утробу матери. Добродетели его и образ жизни были чисто апостольские. В простой одежде монаха, с грубым посохом в руках, ежегодно навещал он свою паству, желая видеть все собственными глазами, и, чтобы ни одна горесть, никакое зло не могли ускользнуть от него, он, в сопровождении только одного служителя, объезжал наиболее глухие уголки своей епархии, переправляясь зимой через разлившиеся реки, взбираясь на покрытые льдом горные вершины и углубляясь в дремучие леса.

И вот, однажды, проездив с самого раннего утра верхом на муле, в сопровождении дьякона Модерна, по темным лесам, обиталищу рыси и волка, среди древних елей, покрывающих вершины Мармузских холмов, божий человек углубился на исходе дня в чащу колючего кустарника, сквозь который мул с большим трудом, медленно прокладывал себе извилистый путь. Дьякон Модерн едва поспевал за ним на муле, нагруженном тяжелой поклажей.

Одолеваемый усталостью и голодом, божий человек сказал Модерну:

– Приостановимся, сын мой, и, если у тебя осталось немного хлеба и вина, поужинаем здесь, ибо силы мои иссякли и я не могу продолжать путь, да и ты, хотя и моложе годами, наверное утомился не меньше меня.

– У меня не осталось, владыко, ни капли вина и ни крошки хлеба, так как я по вашему приказанию все роздал в пути людям, которые гораздо меньше в том нуждались, нежели мы с вами.

– Что и говорить, если бы у тебя в суме еще осталось несколько корок хлеба, – возразил епископ, – мы съели бы их с удовольствием, ибо кормчим церкви надлежит питаться объедками бедняков. Но раз у тебя ничего больше нет, такова, значит, воля господня и, разумеется, он пожелал этого для нашего блага и ради нашей пользы. Возможно, что он навсегда скроет от нас причины такого благодеяния, а может быть, наоборот, не замедлит обнаружить их. В ожидании этого нам остается, полагаю, продолжать наш путь, пока мы не найдем диких яблок или тутовых ягод для себя, травы для наших мулов и, подкрепившись таким образом, не сможем отдохнуть на ложе из листьев.

– Как вам будет угодно, владыко, – ответил Модерн, подгоняя своего мула.

Они ехали всю ночь и часть утра и наконец, взобравшись по крутому склону, вдруг очутились на опушке леса и увидели у ног своих равнину, прикрытую бурым небом и пересеченную четырьмя неясными дорогами, терявшимися в тумане. Они избрали левую из этих дорог, древний римский тракт, которым некогда пользовались купцы и паломники, но пустынный с тех пор, как война разорила эту часть Вервиньоля. На небе, в котором стремительно летали птицы, собирались плотные тучи; удушливый воздух давил на мертвенно-серую, молчаливую землю; яркие отблески мерцали на горизонте. Они подхлестнули усталых мулов. Вдруг сильный порыв ветра склонил верхушки деревьев, прошумел в ветвях и застонал в затрепетавшей листве. Загремел гром, и крупные капли дождя пролились на землю.

Продолжая путь среди бури и раскатов грома, по дороге, обратившейся в сплошной поток, они при свете молнии заметили дом, над дверью которого висела ветка остролиста – символ гостеприимства. Они остановились.

Харчевня казалась покинутой, однако навстречу им вышел хозяин, человек приниженного и вместе с тем свирепого вида, с большим ножом за поясом, и спросил их, чего они хотят.

– Пристанища и кусочек хлеба, да глоток вина, потому что мы очень устали и промерзли, – ответил епископ.

Пока хозяин доставал вино из подвала, а Модерн отводил мулов в конюшню, святой Николай, присев у очага, возле потухающего пламени, окинул взглядом закопченную харчевню. Скамейки и лари были покрыты пылью и грязью, пауки плели паутину между балками, источенными червями, с подвешенными к ним тощими связками лука. Из темного угла выпячивалось окованное железными обручами чрево кадки с солониной.

В те времена злые духи гораздо больше вмешивались в повседневную жизнь людей, нежели теперь. Они водились в домах. Забившись в солонку, в горшок из-под масла или в какое-нибудь иное убежище, они следили за людьми, выискивая случая соблазнить их и вовлечь во зло. Ангелы тоже гораздо чаще являлись среди христиан.

И вот черт, величиной с орех, запрятавшийся между головешками, заговорил со святым епископом:

– Взгляните, отче, на эту кадку с солониной; право, она того стоит. Это лучшая кадка во всем Вервиньоле. Это образцовая кадочка, это жемчужина среди кадок. Когда здешний хозяин, почтенный Гаром, получил ее из рук искусного бондаря, он натер ее изнутри можжевельником, тимьяном и розмарином. Никто так, как почтенный Гаром, не сумеет спустить кровь из туши, вынуть из нее кости, старательно, внимательно, любовно раскроить ее на куски и пропитать соляным раствором, сохраняющим мясо и придающим ему тонкий запах. Кто еще так заправит, настоит, выпарит, очистит, подкрасит и процедит рассол! Отведайте его солонинки, отче, и вы пальчики оближете. Отведайте его солонинки, Николай, и я послушаю, что вы о ней скажете!

Но по этой речи, а в особенности по звуку голоса (он скрипел, как пила), святой епископ сразу признал лукавого. Он сотворил крестное знамение, и чертик, точно брошенный в огонь нерасколотый каштан, тут же лопнул с ужасным треском и великим зловонием.

И ангел небесный, блещущий светом, явился Николаю и сказал:

– Любезный господу Николай, да будет тебе известно, что в этой кадке уже семь лет находятся трое мальчиков. Трактирщик Гаром разрезал нежные создания на куски, посолил их и опустил в рассол. Встань, Николай, и молись об их воскресении. Ибо если ты, первосвященник, будешь за них ходатаем, возлюбивший тебя господь вернет их к жизни…

Во время этой речи Модерн вошел в харчевню, однако он не увидел ангела и не услышал его, так как не был достаточно свят, чтобы общаться с небесными силами.

Ангел сказал еще:

– Николай, сын божий, возложи руки на кадку, и мальчики воскреснут.

Блаженный Николай, исполненный ужаса, жалости, рвения и надежды, возблагодарил бога, и когда хозяин харчевни вернулся, держа по жбану в каждой руке, святой сказал ему грозным голосом:

– Гаром, открой кадку с солониной!

При этих словах трактирщик от страха выронил жбан.

А святой епископ Николай простер руки и сказал:

– Дети, восстаньте!

Едва он это промолвил, крышка кадки приподнялась, и трое мальчиков вышли на волю.

– Дети, – сказал им епископ, – восхвалите господа, который моими руками извлек вас из кадки.

И, обернувшись к дрожавшему трактирщику, произнес:

– Жестокий человек, посмотри на детей, мерзостно умерщвленных тобой. Да будет тебе дано возненавидеть свое злодеяние и раскаяться, дабы господь простил тебя.

Охваченный ужасом, трактирщик бросился из дому в ревущую бурю, под раскаты грома и сверкание молний.

II

Святой Николай поцеловал мальчиков и ласково расспросил их об обстоятельствах, при которых они претерпели мученическую смерть. Они рассказали ему, что собирали в поле оставшиеся колосья, а тут к ним подошел Гаром, завлек их в свою харчевню, напоил вином и, когда они уснули, зарезал их.

Они были в тех же самых лохмотьях, что и в день своей смерти, а вид у них и после воскресения был робкий и дикий. Самый крепкий из них, Максим, оказался сыном сумасшедшей женщины, ездившей на осле вслед за армией. Однажды ночью он вывалился из корзины, в которой мать таскала его с собой, и остался на дороге. С той поры он жил совсем один, воруя овощи и плоды. Самый тщедушный, Робен, еле помнил родителей, крестьян, обрабатывавших неблагодарную землю, не то слишком бедных, не то слишком скупых, чтобы прокормить его, и потому оставивших его в лесу на произвол судьбы. Третий, Сульпиций, ничего не знал о своем происхождении, но какой-то священник научил его начаткам грамоты.

Гроза кончилась. Птицы громко перекликались в прозрачном и легком воздухе. Земля зеленела и смеялась. Епископ Николай сел на мула, поданного Модерном, и взял на руки Максима, закутав его плащом. Дьякон посадил за собой Сульпиция и Poбена, и они потихоньку направились к городу Тренкебалю.

Дорога вилась среди нив, виноградников и лугов. Великий святой Николай, уже от всего сердца полюбивший этих детей, попутно расспрашивал их о разных доступных им по возрасту предметах и задавал им несложные вопросы вроде следующих: «Сколько будет пятью пять?» или «Что такое бог?» Он не получал удовлетворительных ответов, но отнюдь не стыдил их за невежество, а только старался постепенно его рассеять с помощью наилучших педагогических приемов.