Текст книги "Рассказ-приквел к Кровавому закону (СИ)"

Автор книги: Анастасия Вернер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Ерунда, – отмахнулся Ринслер, – Хозяин не допустит разрухи среди воинов. Надает им по щам, и все снова станет на свои места. Идем.

Он потянул девушку к выходу. Лекс пошел следом.

Пока они вместе шли по темным тоннелям, друг вводил Ринслера в курс дела. Рассказал ему, как подслушал разговор, как послал Эву обходным путем к арене, а сам разделался с несколькими воинами. Остальной путь Лекс и Ринслер обсуждали тех, кто встал на сторону Рена, и что с ними теперь делать.

Но как только все трое дошли до коридора "лапочек", Лекс поспешил ретироваться. Он прекрасно понимал, что этим двоим нужно поговорить.

– Хочешь, я останусь? – спросил Ринслер, прислоняясь плечом к стене.

Эва покачала головой.

– Нет, сюда они сегодня вряд ли сунутся.

– Поверь мне, они могут сунуться.

– Не волнуйся, мы дверь закроем. Никто не войдет. – И, видя, непонимающий взгляд Ринлера, добавила: – Просто я хочу поспать.

– Поспишь, кто мешает?

– Не посплю. Вспоминать буду.

– А без меня не будешь?

– Нет, так я сразу усну.

– Ладно, как хочешь, – холодно отозвался мужчина.

Эва вздохнула, слабо кивнула и развернулась, чтобы уйти. Но Ринслер вдруг схватил ее за руку и повернул лицом к себе.

– Ты в порядке? – больше в его голосе не было никакой холодности, только беспокойство.

Эва уткнулась лбом ему в грудь и кивнула.

– Да, все хорошо.

– Они ничего тебе не сделают.

– Я знаю.

Ринслер обнял девушку за талию, прижимая к себе еще сильнее, а затем отпустил.

– Ладно, иди. Тебе действительно не помешает отдохнуть.

Эва благодарно улыбнулась и пошла в свою комнату к остальным "лапочкам".

Ринслер, вопреки желанию девушки, все же остался. На всякий случай. Опустился на каменный пол и выжидающе уставился в темный тоннель. Почему-то не верил он, что Рен так просто сдастся. Но также не верил и в то, что после сегодняшнего сунется сюда. Теперь и Лекс и Ринслер знают, против кого играют. А значит, сухим из воды Рену уже не выйти.

Ринслер долго загружал голову такими невеселыми мыслями, и, в конце концов, задремал. Мужчина всегда отличался особым слухом и поэтому не боялся пропустить что-то важное. Он знал, что проснется, если за его спиной послышится хотя бы мимолетный шорох.

И проснулся. Потому что послышался этот самый шорох. Странный, непонятный шорох. Ринслер резко открыл глаза и успел заметить мелькнувшую сбоку тень. Быстро вскочил на ноги, готовясь в любой момент принять удар. Но стоящий напротив него воин лишь усмехнулся в ответ.

А в следующую секунду Ринслер получил тот удар, которого и ожидал. Только пришелся он на него позорно, прямо со спины. Бесчестно. В виде второго воина.

И наступила темнота.

* * *

Открыв глаза, Ринслер увидел темный потолок. Краем сознания отметил, что на стенах отражаются блики света. Мужчина повернул голову и вдруг понял, где находится. В комнате «лапочек». Лежит на кровати. Напротив него сидит Гера, понуро опустив голову. Вещи в комнате разбросаны, вон тумбочка какая-то, перевернута вверх ногами.

Эвы нет.

Ринслер посмотрел на Геру совершенно спокойно.

– Где она? – спросил хрипло.

– У Хозяина, – поджала губы девушка, и не стала возражать, когда мужчина вскочил на ноги, и, спотыкаясь о каждую валяющуюся на полу вещь, вышел из комнаты.

Пока он тут валялся без сознания, они что-то сделали с ней. Что? Он даже боялся себе представить. Обещал ведь защитить, обещал, что ничего не случится.

Ринслер шел так быстро, как только позволяли силы. Сознание еще не окрепло. Перед глазами играли темно-желтые пятна, словно предупреждая, что вот-вот мозг вновь может отключиться. Но Ринслеру было плевать. Он хотел лишь одного: убедиться, что она жива.

Они не оставили ее в покое. Возможно, они изнасиловали ее. Возможно, избили. Но Ринслеру нужно было убедиться, что она жива. А потом уже разделаться со всеми остальными.

Только бы она была жива.

Мужчина потерял счет времени, пока пытался преодолеть эти бесконечные тоннели, словно неокрепший новорожденный мальчишка, опираясь обо все выступы, лишь бы не упасть. А потом его встретили Песчаники. Без слов подхватили под руки и повели в нужном направлении.

Хозяин ждал его.

– Привет, дорогой мой Ринслер, – величественно поздоровался главарь Песчаников, наблюдая за тем, как его люди пихают мужчину в спину, и как тот падает на колени. – Слышал, у тебя тут приключилась одна неприятненькая история…

– Где она? – тупо спросил Ринслер.

– Не-е-ет, подожди. До этого мы еще дойдем. Мне тут птичка насвистела, что…

– Где она?!

– Ринслер-Ринслер, – укоризненно покачал головой Хозяин, – разве ты не знаешь, что некрасиво перебивать старших?

– Где она?

– Других вопросов нет? Тогда перейдем к делу. Ты разве не знал, что у моих деток все общее? Что нельзя забирать себе что-то чужое? Зна-а-ал, ну конечно знал. И все равно нарушил правила. Но ведь это плохо, Ринслер, очень плохо! Я такого не люблю, ты же знаешь.

– Что ты с ней сделал? – Мужчина невидящим взглядом уставился в пол и продолжал задавать вопросы, словно заведенный.

– Ринслер, от тебя я такого не ожидал! Это же слабость, – возмущенно сказал Хозяин, не собираясь отвечать на заданные вопросы и портить игру. – Она же просто "лапочка", зачем ты решил, что она твоя? Ее тело общее, понимаешь? Нельзя лишать удовольствия своих братьев, ты не лучше их.

– Где Эва?

– А как ты сам думаешь, где?

Ринслер вскинул голову.

– Что вы с ней сделали?

Хозяин скрутил губы дудочкой и печально вздохнул.

– Я не люблю, когда что-то нарушает привычную жизнь моих деток. Обычно, я это "что-то" просто устраняю.

Ринслер обреченно закрыл глаза и уже не увидел, как Хозяин кивнул одному из Песчаников.

Мужчина вдруг почувствовал, как его схватили под локти, заставили подняться и куда-то потащили. Открыл глаза, и понял, что тащили его к какому-то чулану. Хозяин встал рядом с Ринслером и с нескрываемым удовольствием стал наблюдать за мужчиной.

– Смотри, дорогой мой, что бывает, когда нарушаешь правила. Смотри и запомни: вы никогда не сможете играть по своим правилам.

А в следующую секунду один из Песчаников одернул занавеску, висевшую на входе в чулан.

Ринслер действительно думал, что Хозяин сочтет причиной всей этой заварушки его. Да, он соврал Эве, сказав, что главарь разделается с возмутившимися воинами. Нет, он должен был прийти к Ринслеру и доходчиво объяснить ему, что так себя вести нельзя. Объяснить, естественно не на словах. Эве бы Ринслер сказал, что на Боях попался противник сильнее.

Но Хозяин поступил более разумно. Он избрал другую тактику, избавившись сразу от истинной причины недовольств.

В проеме виднелись посиневшие ноги, которые Ринслер когда-то чувствовал под своими руками. Которые когда-то целовал. Которые дрыгались, когда он в очередной раз прижимал девчонку к стене. И на которых сейчас виднелись пожелтевшие гематомы.

Эву повесили сегодня ночью. Перед смертью ее мучили. Возможно, насиловали. А Ринслер, поклявшийся ее защищать, лежал на кровати и ничего не сделал.

* * *

В такие моменты понимаешь, что это конец. Не то чтобы человек вышел в пустыню и не вернулся – тогда у тебя в душе всегда остается маленький червячок надежды, – а человек мертв окончательно. Ты видел его обвисшее тело, больше не представляющее никакой ценности. Потому что важны в людях не внешние данные. Красивые ноги, приятное лицо, большие губки, привлекательная грудь, упругая по… зачем это все, когда в человеке больше нет главного – души? Зачем смотреть на губы, когда они молчат? Как тонуть в глазах, когда они закрыты? Зачем человеку тело, если в нем больше нет жизни?

Ринслер был ослеплен. Не видел очевидного. Что-то просто забралось в душу и грызло-грызло-грызло изнутри, создавая иллюзию счастья от голоса, от взгляда, от прикосновений. Но все это была лишь маленькая интрижка с самим собой. Словно кто-то стоит над тобой и спрашивает: выдержишь, если я сделаю вот так, а? И хотелось бы выдержать. Хотелось бы сказать самому себе, что смерть еще одного человека совершенно ничего не значит.

Ложь тоже ослепляет. Создает иллюзию счастья.

Ринслер не впускал в себя ни счастья, ни лжи. Нужно было жить отстраненно. Злость, ярость, похоть – да. Взаимопонимание? Нежность? Лю…бовь? Нет. Все это было равносильно самоубийству. И Ринслер всегда сопротивлялся. Сколько себя помнил, он всегда сопротивлялся. Любую привязанность обходил стороной, обрывал любой намек на что-то большее. И так нелепо попался в собственные же сети. Барахтался, кувыркался, но не сдавался. Он не хотел видеть в этой девчонке что-то большее. Он хотел снова отгородиться от людей. Хотел снова ненавидеть всех жалких обитателей подземелья. Но он больше не чувствовал ни злости, ни ярости… это отошло на второй план. Вместо этого появилась эта гадкая штука, которая грызла-грызла-грызла.

А всего-то нужно было…

… просто наслаждаться.

Потому что в один прекрасный день его мечта исполнилась – привязанность исчезла. Он так ненавидел себя за слабость, что даже не понял, когда перестал пытаться убежать.

Но этого уже и не требовалось.

Чужое сердце остановилось. Вместе с ним прекратился и бег.

Ринслер чувствовал себя так, словно падал в бездонный колодец. В темноту, в неизбежность. Сети давно разорваны, а он все равно падал на дно. Но самое страшное было в том, что чтобы мужчина ни делал, ему больше никогда уже не суждено было выбраться отсюда. Темная бездна. Синие губы, которые он никогда больше не забудет. Тощие икры, на которых выступили желтые гематомы. Навсегда застекленевший взгляд.

Он запомнил ее такой.

В его воспоминаниях у нее не было очаровательных ямочек на щеках, она не краснела от злости, не стонала от наслаждения, не жмурилась от удовольствия, когда он перебирал пальцами ее волосы.

Нет.

Он запомнил ее такой, какой она была на самом деле. Мертвенно бледной. В чем она была виновата? Что она сделала этим нелюдям? За что ее тело оставили без жизни? За что лишили ямочек на щеках? Они оставили Ринслеру только одно – безжизненное тело. Красивое безжизненное тело.

… Ринслер был ослеплен. Он боролся с собой, и каждый раз, перед сном, всегда проигрывал. Потому что вспоминал ее. Грудь, ноги, губы… он думал о ней и ненавидел себя за это. Он был ослеплен. Он вел двойную игру, в тайне прозванную самим собой "люблю-ненавижу".

А всего-то надо было…

… просто наслаждаться.

Ведь теперь больше не во что играть. Не от чего бежать. Некого вспоминать. Она мертва. И он мертв вместе с ней. Не потому, что часть души вырвали, или что там еще в таких случаях говорят великие эстеты и мудрецы. Нет. Просто Ринслер вдруг понял, что мертв.

Зачем ему ходить по этим темным коридорам, когда там больше некого искать? Зачем ему сотни "лапочек", когда среди них нет всего лишь одной?

Ринслеру вдруг как-то неважно стало, кто выходит на бой против него. Он махал оружием, но ничего не видел перед собой. Он умирал на койке от смертельных ножевых ранений, и каждый раз жизнь зачем-то возвращалась. Он так надеялся, что когда-нибудь меч вонзится ему в глотку. Ведь он обещал ей, что найдет ее везде. Даже на небесах.

Но жизнь упорно не хотела уходить.

Жалкая и ненужная, эта жизнь постоянно возвращалась. Ринслер не сделал бы этого сам – таких одолжений он никому не делал, даже себе. А другие воины били упорно, и били сильно – Хозяину ведь нужно было зрелище, но били не смертельно.

А потом Лекс вытаскивал его из очередной канавы. Так они назвали углубления в особо неприметных стенах. В них часто пряталась Эва. Ринслер не хотел о ней думать, и не думал. Он просто не понимал, почему на душе так паршиво. Люди всегда умирали и будут умирать. Он сам убивал многих. Но почему? Что это за штука такая, которая изо дня в день грызет-грызет-грызет изнутри?!

Ринслер не хотел помнить, что когда-то в этом подземелье жила девушка по имени Эва. Он вычеркивал ее из воспоминаний, как мог. И единственное, что спасало его от "грызущей штуки" – это виски. Его любимое, которое он теперь уже без зазрения совести брал у их начальника. Начальник, почему-то не возражал.

Ринслер пил, не чувствуя вкуса, зато прекрасно чувствуя, как уходят воспоминания. Нет, на начальной стадии, когда алкоголь только-только пробирается в мозг, гребанные воспоминания оживали. И Ринслер старался напиться, как можно быстрее. А потом становилось уже все равно.

И он всегда открывал глаза на своей койке.

А внизу лежал молчаливый Лекс.

Ринслер больше не ходил на тренировки. Ему нужно было потерять форму. Ему нужно было забыть, что значит убивать людей. Он хотел умереть сам. Он хотел этого три последующих месяца, не просыхая от постоянных пьянок. Иногда он забывал, где находится. Иногда забывал, кто он. Но на каждой начальной стадии он почему-то никогда не забывал ту единственную, которую хотел забыть больше всего.

И каждый раз он жалел о тех мгновениях, когда приходил в эти темные тоннели, чтобы найти… кого? Девушку. Странную девушку… как ее звали? Ринслер не помнил. Как она выглядела? Ни единой ниточки. Что он чувствовал, когда видел ее? Радость… или нет? Кто она? Что она делала в этом подземелье? Почему он помнит безжизненные глаза, но не помнит их цвет? А что он вообще помнит?

Он помнил только одно…

… что когда-то не наслаждался. Чем? Это было уже не важно. Ринслер чувствовал лишь разочарование и вину. На себя, или на кого-то другого, он не знал. Детали… глупые детали, которые стерлись из его памяти. Но осталась среди них одна единственная. Та, которую он упорно не хотел отпускать. Та, за которую настойчиво хватался, чтобы темная бездна не поглотила его с головой. И эту маленькую деталь, которую Ринслер невесть с чего не отпускал из своей недолговечной памяти, он сказал своему единственному настоящему другу, который молча пытался вытащить его из беспросветной тьмы.

Ринслер в очередной раз висел у Лекса на плече и вдруг приказал сознанию вернуться на мгновение. Всего лишь одно мгновение, но этого хватило, чтобы предупредить Лекса:

– Когда найдешь ее, не спрашивай моего одобрения. – Пьяный лепет мужчины впервые стал более менее связным, чему Лекс немало удивился и даже остановился посередине тоннеля. Ринслер улыбнулся про себя и продолжил: – Это не важно. Что думаю я, что думают другие. Просто бери ее и беги. Так хоть один из нас будет счастлив.

Деталь была передана в массы. Ринслеру она больше не требовалась. Высказав ее своему другу, мужчина потерял единственную связующую нить с воспоминаниями и, сохраняя на лице безмятежную улыбку, погрузился в блаженную пустоту.

Еще через месяц все вернулось на круги своя.

Ринслер вернулся на тренировки.

Он снова ненавидел тех, кто обитал в этом подземелье.

Он вновь вернулся к трем составляющим его жизнь чувствам – злости, ярости, похоти.

Он нашел себе "лапочку", и иногда приходил к ней перед сном. Без чувств, без эмоций, на автомате.

Он убивал людей на тренировках. Он убил Рена. Сам, без чьей-либо помощи. Он воткнул ему меч в глотку без единой эмоции. Никакой ярости или злости. Ринслер просто хотел убить. И он убил.

Они вместе с Лексом, как и прежде, испытывали новичков.

Ринслер больше не воровал свое любимое виски.

Он больше не бродил по темным тоннелям, предпочитая лишь те, где было либо много факелов, либо мало светожелов.

Он вновь начал подтрунивать над своим другом и получал в ответ такие же каверзные шутки.

Он снова начал жить.

Но главное… он забыл ее.

Не помнил ни ее губ, ни ее глаз. Не помнил каких-то особенных черт лица, какие бывают у многих девушек, вроде ямочек на щеках. Не помнил ее имени, не помнил, зачем он ходил ее искать. Ринслер искреннее считал, что сумел забыть.

… но иногда, когда в пустыне вдруг ни с того, ни с сего поднималась песчаная буря, да еще такая сильная, словно Берегини решили испытать невезучих путников на прочность, Ринслер просыпался среди ночи и тупо смотрел в потолок.

Потому что он вспоминал, что губы у нее были розовые, с чуть красноватым оттенком.

Он вспоминал, как ее щеки наливались алым румянцем, стоило ему сказать ей что-нибудь самонадеянное.

Он вспоминал, как впивались ее пальцы в его спину в порыве страсти.

Он вспоминал, как когда-то назвал ее шлюхой, и мысленно ненавидел себя за это. Она была не шлюхой. Да, она позволила взять себя. Но позволила только ему. И это нельзя было назвать похотью.

Каждый раз они занимались любовью.

… иногда, когда в пустыне вдруг ни с того, ни с сего поднималась песчаная буря, мужчина отчетливо помнил, что у тех самых безжизненных глаз был зеленый цвет.

Ринслер ненавидел песчаные бури.