Текст книги "Свет и тени (ЛП)"

Автор книги: Ананд Кумарасвами

Соавторы: Рене Генон,Фритьоф Шуон,Юлиус Эвола
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Фритьоф Шуон. ЗАМЕТКИ О РЕНЕ ГЕНОНЕ

Нам доводилось слышать вопрос, почему Генон «выбрал исламский путь», а не какой-нибудь другой. «Материальный» ответ состоит в том, что у него и не было никакого выбора: ведь он не признавал инициатический характер христианских таинств, индуистская инициация из-за кастовой системы была для него недоступна, а буддизм в то время считался им гетеродоксальным учением. Ключ к этой проблеме лежит в том, что Генону была нужна лишь инициация: ислам давал ему эту возможность, а также все необходимые и второстепенные сопутствующие детали. Кроме того, неясно, принял бы Генон ислам, не поселившись в мусульманской стране – ведь он получил исламскую инициацию благодаря посредничеству Абдула-Хади, ещё находясь во Франции и совсем не думая о том, чтобы практиковать ислам. Войдя в тарикат Шазилийя, он выбрал именно инициацию, а не «путь».

Тем не менее, в случае Генона само выражении «выбрал путь» звучит несколько неподходяще и сомнительно – ведь Генон по своей сути принадлежит к «пневматикам», подобным «гностикам» и джнана-йогам, а в этом случае вопроса о «пути» не возникает – или же, по крайней мере, его значение меняется настолько, что способно ввести в заблуждение. Пневматик в какой-то степени является «воплощением» духовного архетипа – он рождается со знанием, которое прочим открывается в самом конце, а не в начале. Пневматик не «продвигается» по направлению к чему-то отличному от себя – он остаётся на месте, чтобы полностью осуществиться, осуществить свой архетип, постепенно устраняя возникшие в ходе жизни, а, возможно, и унаследованные преграды и шелуху. Он устраняет их посредством ритуальной поддержки – «таинств», если угодно, не забывая о медитации и молитве, но его положение, тем не менее, весьма отличается от положения обычных людей, будь они даже наделены чудодейственным природным даром. С другой точки зрения, следует знать, что рождённый гностиком по природе своей является более или менее независимым не только от «буквы», но и от «духа» закона, а это не упрощает психологические и социальные отношения с окружением.

Здесь необходимо ответить на следующее возражение: разве «путь» каждого не сводится к устранению преград и «становлению собой»? И да, и нет: другими словами, это справедливо с метафизической, но никак не с человеческой точки зрения. Повторюсь, пневматик «реализует» или «актуализирует» то, чем «является», тогда как не-пневматик реализует то, чем он «должен стать» – и разница между этими понятиями одновременно «абсолютна» и «относительна», а обсуждать её можно бесконечно.

Другое возражение или вопрос заключается в следующем: как можно объяснить несовершенства и пробелы в работах такого автора, как Генон? Однако эти пробелы, хотя и на самом деле удивительны, совершенно не противоречат его достоинствам – они являются, так сказать, «случайными» и «обусловленными» (superimposed), и определённо не были мирскими или обусловленными страстями. Скорее это преувеличения или неравномерности, а частично травмы, усугублённые отсутствием компенсирующих факторов в его душе и окружении.

Тем не менее, можно спросить, почему Провидение допустило появление в работах Генона таких недоработок, несовместимых с глубокой личностью автора. Ответ таков: можно смело заявить, что Провидение никогда бы не оставило труд Генона без положительного результата. Самое меньшее, что мы можем сказать – это напомнить о его влиянии, ощутимом в самых различных областях. Сам Генон пал жертвой определённого рока, но его послание не пропало втуне – такого и не могло случиться, а остальное не столь важно.

Генон был подобен воплощению не самой духовности, но метафизической определённости или метафизического самодоказательства на языке математики, что объясняет абстрактную и математическую природу его доктрины, а также – косвенно и памятуя об отсутствии компенсирующих факторов – определённые черты его характера. Без сомнения, он имел полное право быть «односторонним», но такое положение не сочеталось с широким охватом его миссии; он не был ни психологом, ни эстетом (в лучшем смысле этих слов) – другими словами, он недооценивал эстетические и моральные ценности, особенно относительно их духовных функций. Генон обладал врождённым отвращением ко всему человеческому и «индивидуальному», что порой даже влияло на его метафизику – например, когда он думал, что нужно отвергнуть «особенное» положение «человеческого состояния» или особую важность для человека «умственного элемента», сущностью которого является рассудок. В реальности присутствие способности мыслить оказывается «центральной» и «тотальной» характеристикой человеческого состояния, которое не было бы возможным без этой характеристики – это подлинный смысл его существования. Как бы то ни было, упоминая об этих недостатках, нельзя забывать о двух вещах: о незаменимой ценности сути работ Генона и о гностической или пневматической сущности автора.

Генон совершенно верно утверждал, что Веданта является наиболее прямым и, в каком-то плане, наиболее удобоваримым выражением чистой метафизики – и никакая привязанность к неиндуистским традициям не даёт нам повода не знать это или делать вид, что мы не знаем этого. В случае монотеистических семитских религий можно говорить об эзотеризме де-факто и эзотеризме де-юре. Именно последний – считают ли его таковым или нет – является эквивалентом мудрости Веданты. Эзотеризм де-факто основывается на действительно сказанном или написанном – возможно, завуалированно и не напрямую (что может требовать данная теологическая структура и особенно данная религиозная упайя[37]37
  Буддистский термин, означающий инструментальное средство, необязательно «правильное» с точки зрения высшего смысла, однако используемое для достижения «правильного» результата. – прим. перев.


[Закрыть]). Без сомнения, когда каббалисты говорили, что мудрецы могли бы восстановить эзотерическую традицию, будь она утрачена, они имели в виду эзотеризм де-юре.

Не единожды мне выдавался случай отметить, что в эзотеризме существует два аспекта: продолжение соответствующего экзотерического учения и совершенно чуждое, а порой даже противостоящее ему. Хотя форма в каком-то роде «является» сущностью, сущность никоим образом не является формой – капля является водой, но вода не является каплей. «Передаётся только ошибка», – говорил Лао-цзы; так и Генон не погнушался написать в журнале La Gnose, что исторические религии суть «скопление ересей» по отношению к «примордиальной и всеобщей Традиции». В «Царе Мира» он уточняет, что «подлинный эзотеризм весьма отличается от внешней религии, и если он и имеет с ней какую-то связь, она ограничивается символическим его выражением в религиозной форме. Следовательно, малосущественен тот факт, что эта форма должны принадлежать определённой религии...».

Генон говорит о подлинном «эзотеризме», подтверждая тем самым существование эзотеризма смягчённого. Именно об этом я и говорю, когда в некоторых своих трудах упоминаю «обыкновенный (average) суфизм» – довольно приблизительное выражение, но, как показывает практика, достаточно точное.

Давайте теперь вновь подойдём к вопросу о «пневматике» с беспристрастной точки зрения: состояние прирождённого гностика сочетает в себе не только разнообразные виды, но и степени бытия. С одной стороны существует различие между джнани и бхактой, а с другой – разница в полноте и масштабе проявления архетипа. В любом случае, по самой своей природе пневматик располагается под вертикальной и безвременной осью – где нет ни «до», ни «после», так что персонифицируемый или «воплощаемый» им архетип, который поистине и является Самостью, может в любой момент пронзить условную личную оболочку. По этой же причине в некоторых (но не всех) пневматиках выражения духа могут выглядеть неумеренными и вызывать осуждение – однако здесь говорит сквозь оболочку именно архетип, Самость. Подлинный гностик не приписывает себе никакого «состояния», потому что лишён тщеславия и хвастовства – скорее ему свойственна обусловленная «инстинктом самосохранения» склонность всё сильнее скрывать свою природу, тем более что ему прекрасно видна «космическая игра» (лила), и он едва ли может всерьёз относиться к тому, что серьёзно для профанов и мирских людей – другими словами, для «горизонтальных» существ, которые ни в чём и ни в ком не сомневаются, и которые, как истинные «гуманисты», остаются ниже призвания человека.

Искомое прирождённым гностиком в связи с «осуществлением» скорее не «путь», а «структура» – традиционная структура таинства и ритуала, позволяющая ему в большей степени быть «собой» – определённым архетипом звёздного «иконостаса». Это заставляет вспомнить о сакральном искусстве Индии и Дальнего Востока, сверхъестественно явно изображающем звёздные образы земной духовности. Именно таков смысл этого искусства, одновременно «математического» и «музыкального», основанного на принципе даршан – видимом и интуитивном усвоении символа-таинства. Этот символ, более того, применим не только в области искусства, но также априори возникает из одушевлённой и неодушевлённой природы, ибо во всякой красоте скрыт освобождающий, а в конце концов и дарующий спасение элемент. Всё это позволяет нам использовать эзотерическое выражение «Имеющий глаза да увидит!».

«Познай себя», – гласит надпись над входом в дельфийский храм. Другими словами, познай свою бессмертную сущность, но также и свой архетип. Без сомнения, этот наказ принципиально применим ко всем людям, но более всего – к пневматикам, в том смысле, что они по определению сознают свою звёздную сущность, несмотря на все недостатки, возможно, возникшие от связи с несогласующимся окружением. Устройство этого нижнего мира парадоксально, учитывая, что безграничность универсальной возможности, несомненно, подразумевает неожиданные, если не сказать непостижимые сочетания. Однако какими бы ни были феномены этого мира, vincit omnia Veritas[38]38
  Истина побеждает всё (лат.) – прим. перев.


[Закрыть].

Фритьоф Шуон. ИЗМЕРЕНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ПРИЗВАНИЯ

Несправедливость является испытанием, но испытание не является несправедливостью. Несправедливость исходит от людей, в то время как испытания исходят от Бога. Что со стороны людей является несправедливостью и, следовательно, злом, является испытанием и судьбой со стороны Бога. У человека есть право, а в некоторых случаях даже обязанность, сражаться с каким-то определённым злом, но нужно смириться с испытанием и принять свою судьбу. Другими словами, необходимо сочетать два эти вида отношений при условии, что всякая несправедливость, которую мы претерпеваем от рук людей, – это в то же время испытание для нас, идущее от Бога.

В горизонтальном или земном измерении можно избегать зла, борясь с ним и преодолевая его; в вертикальном или духовном измерении, наоборот, можно избежать если не испытаний как таковых, то по крайней мере их тяжести, принимая зло как божественную волю, превосходя его внутренне насколько, насколько оно является космической игрой, как человек может духовно преодолевать любое другое проявление Майи. Ибо шум мира сего не входит в Божественную Тишину, которую мы несём в наших собственных глубинах и в которой как мир, так и эго исчезают и растворяются, как случайные обстоятельства исчезают и растворяются в сущности.

Человек обязан покоряться воле Бога, но таким же образом у него есть право духовно превосходить страдания души до такой степени, в которой это для него возможно; и это как раз невозможно без предшествующего признания и смирения, которые одни лишь и создают полную безмятежность ума и открывают душу для помощи, приходящей с Небес.

Вполне убедительно то, что Бог может посылать нам страдания, чтобы мы могли лучше понять ценность Его освобождающей Милости, и чтобы мы могли заставить себя с всё большим пылом отвечать на требования его Милосердия. Когда человек не знает, что он тонет, он не утруждает себя криками о помощи; но спасение зависит от нашего зова, и в итоге нет ничего более утешительного, чем этот призыв веры или уверенности.

* * *

Важно не смешивать два измерения, о которых мы только что говорили: то, что Бог посылает нам испытания, не предотвращает того, что они могут быть несправедливостью на человеческом уровне; и то, что люди относятся к нам несправедливо, не делает несправедливость частью Бога. Таким образом, мы должны избегать двух ошибок: веры в то, что зло на своём плане является чем-то хорошим, потому что Бог посылает его нам, или потому что Бог допускает его, или потому что всё происходит от Бога; и веры в то, что испытания как таковые являются злом, потому что они таковы по своей форме, и потому что мы страдаем от них. Было бы в равной степени ложным полагать, что мы непосредственно заслуживаем несправедливости, потому что Бог допускает её, ибо в таком случае несправедливости не было бы вообще и несправедливые были бы справедливыми. Таким же образом нет смысла воображать, что мы не заслуживаем испытаний, потому что мы не сделали ничего такого, что логически вызвало бы их.

В действительности причина наших испытаний записана в самой нашей относительности, и, таким образом, в факте того, что мы являемся зависимыми от обстоятельств существами, или индивидами. Нет необходимости обращаться к трансмиграционистской теории хорошей или плохой кармы, чтобы знать, что зависимость от обстоятельств подразумевает острые углы и трещины, и что с ними можно столкнуться как по очереди, так и одновременно. Космическая возможность, образовывающая индивидуальность, такова, какой она должна быть, как по своим ограничениям, так и по реальному содержанию, и в своих возможностях по её преодолению: конечная и подвластная чувствам по своему складу, она бесконечна и невозмутима по своей сущности, и именно поэтому испытания несут в себе возможность освобождения. Таким образом, они являются вестниками свободы, которая в нашей неизменной и имманентной реальности возможна всегда, но при этом скрыта облаками переменчивой случайности, с которыми разумная душа каким-то образом ошибочно себя отождествляет.

Справедливо было бы сказать, что никто не может избегнуть своей судьбы; но было бы верно добавить и оговорку насчёт условий, а именно то, что фатальность составляет разные уровни, соответствующие нашей природе. Наша судьба зависима на личном уровне – высоком или низком, – на котором мы останавливаемся, или на котором мы замыкаемся; ибо мы то, чем мы хотим быть, и мы претерпеваем то, что мы есть. Конкретно это означает, что наша судьба может менять если не свой вид, то по крайней мере манеру или интенсивность, в зависимости от изменения уровня, на котором в нас может происходить духовный рост[39]39
  Например, незначительный несчастный случай может заменить серьёзный; духовная смерть может заменить физическую; вместо бракосочетания может произойти событие инициатического характера, или наоборот.


[Закрыть].

Это объясняет, почему мусульмане, в полной мере осведомлённые о предопределении (qadar), тем не менее, могут в некоторых случаях молиться о том, чтобы Бог устранил зло, записанное на дощечке их судеб. В общем, они не могли бы молиться – логически и рационально – о чём-либо ещё, если бы у предопределения не было определённых границ, видов или степеней приложения – говоря коротко, своего рода внутренней жизни, неизбежной из-за Божественной Свободы, которая компенсирует неумолимую определённость «того, что написано». Это также объясняет, почему астрологические условия остаются жёсткими только до той степени, до которой человек отказывается превосходить их или пренебрегает ими. Возможно, эти вещи трудно понять при помощи рассудка, но они никоим образом не более таинственны, чем бесконечность пространства и времени или эмпирическая уникальность нашего эго, а также другие парадоксы того же рода, которые мы можем только принять.

Великим императивом человеческого состояния является превосхождение самого себя. Но есть и другой, который предвосхищает и в то же самое время продлевает его: господство над собой. Благородный человек господствует над собой, святой превосходит себя. На эти два измерения – горизонтальное и вертикальное – мы намекали, говоря о несправедливостях и испытаниях: первое измерение – это измерение земного и внешнего человека, а второе – небесного и внутреннего. Обязательство господствовать над собой, и тем более превосходить себя, начертано в уме и воле человека, потому что его ум всеобъемлющ, а воля свободна: будучи всеобъемлющей и свободной, человеческая душа не имеет иного реального выбора, кроме как господствовать над собой, чтобы превзойти себя. Наш разум и наша воля пропорциональны Абсолюту, так что наше призвание как людей экзистенциально определено этим отношением; без него человек не был бы человеком. Благородство и святость являются императивами человеческого состояния.

Человек должен господствовать над собой; как центр он призван господствовать над периферией. Если Бог в Бытии даровал человеку господство над всеми другими земными тварями, это означает, что человек, будучи ответственным и свободным, должен прежде всего господствовать над собой, ибо он также обладает периферией и центром в своей душе. Никто не может властвовать над другими, если он не может властвовать над собой. Человек по определению – это всеобъемлющий, хотя и уменьшенный, космос, и это выражено в самом термине «микрокосм»; дух должен господствовать над страстными силами души и держать под контролем её тёмные элементы, чтобы микрокосм мог реализовать совершенство макрокосма[40]40
  Или «вселенского человека», как сказали бы суфии. Вселенная в своей абсолютной иерархии и равновесии персонифицируется в Пророке.


[Закрыть]. На уровне каждодневного опыта слишком очевидно, что рассудок должен господствовать над чувством и воображением, и что в свою очередь он должен повиноваться интеллекту или вере: последняя играет роль интеллекта в неметафизическом человеке, что никоим образом не означает, что она отсутствует в метафизическом: в его случае это психическое продолжение или шакти знания, а не просто credo quia absurdum[41]41
  Мы цитируем эту фразу Тертуллиана в её первоначальном смысле, но её можно интерпретировать и тоньше, связывая её с credo ut intelligam св. Ансельма. На самом деле линия демаркации между проницательностью и верой является сложной вещью и повторяется на разных уровнях.


[Закрыть].

Но господство над собой также зависит от внешней реальности, а именно от того факта, что индивид существует в обществе. Так как человеческий разум способен на трансцендентность, и, следовательно, на объективность, человек избегает животного солипсизма и осознаёт, что он не единственный, являющийся «я». Результатом этого, в нормальных условиях или в связи с призванием, является добродетель великодушия, при помощи которой человек доказывает, что его воля действительно свободна. Свобода воли происходит непосредственно из полноты интеллекта: так как последний способен на объективность и трансцендентность, воля неизбежно способна на свободу.

Если наш разум обязывает нас господствовать над собой, потому что высшее должно господствовать над низшим и потому что духу внутри нас угрожают страсти и пороки, разум a fortiori[42]42
  Тем более (лат.) – прим. перев.


[Закрыть] обязывает нас превосходить себя: ибо разум, как мы его определили, с неизбежностью осознаёт, что человек не имеет свою цель в самом себе, и что, следовательно, он может найти своё значение и завершённость только в том, что составляет смысл его существования. Трансценденция – это не просто результат человеческих рассуждений; верно как раз обратное. Если человек способен на рассуждения в соответствии с данными трансценденции и если это рассуждение накладывается на его ум, когда последний верен своему призванию, то это происходит потому, что трансценденция начертана на самой сущности человеческого разума, или можно даже сказать: потому, что наш разум создан из трансценденции. Наше богоподобие подразумевает, что наш дух создан из абсолютности, наша воля – из свободы, а наша душа – из великодушия; господствовать над собой и превосходить себя означает устранять покров льда или тьмы, заключающий в тюрьме подлинную природу человека.

Фритьоф Шуон. ЧТО ТАКОЕ ИСКРЕННОСТЬ

Как часто мы читаем или слышим, что некто сильно ошибается, или порочен, или является преступником, но что он «искренен» и, следовательно, «ищет Бога по-своему», и подобные эвфемизмы того же рода, когда на самом деле имеется в виду следующее: не нужно бояться ни малейших его усилий на пути к истине или добродетели. Данное мнение, поистине ошибочное, является одним из многих проявлений современного субъективизма, который ставит субъективное, каким бы случайным оно ни было, над объективным – даже в тех случаях, где объективное – это смысл субъективного, следовательно, определяющий его ценность. Другими словами, модный ныне культ искренности, вовсе не моральный и не духовный, – это просто более или менее циничный индивидуализм, не без определённых демократических обертонов, подразумевающий, что желать господства над собой и самопревосхождения означает желать быть кем-то большим, чем другие люди – как если бы стремление к самосовершенствованию каким-либо образом не давало другим предпринять то же самое.

Как цинизм, так и лицемерие являются формами гордости: цинизм – это карикатура на искренность, а лицемерие – это карикатура или на самодисциплину, или на добродетель в общем. Циники полагают, что искренность состоит в выставлении напоказ недостатков и страстей, и что скрывать их – значит быть лицемером; они не владеют собой, и ещё менее желают превзойти себя; и тот факт, что они принимают свой недостаток за добродетель, является ясным доказательством их гордыни. С другой стороны, лицемеры считают, что добродетельно демонстрировать добродетельное поведение или что видимости веры достаточно для самой веры. Их порок лежит не в проявлении форм добродетели – что является правилом для всех, а во мнении, что это проявление является достоинством само по себе, и, прежде всего, в имитации добродетели в надежде на восхищение: это гордыня, потому что это индивидуализм и хвастовство. Гордыня означает переоценку себя и недооценку других; и это именно то, что делают как циник, так и лицемер, или явно, или незаметно, в зависимости от случая.

Всё это означает, что в цинизме, как и в лицемерии, своевольное и, следовательно, тёмное эго становится на место духа и света; эти два порока являются актом воровства, при помощи которого страстная и эгоистическая душа присваивает то, что принадлежит духовной душе. Кроме того, представлять порок как добродетель и, соответственно, обвинять добродетели в том, что это пороки, как это делает цинизм, притворяющийся искренностью, – это ничто иное, как лицемерие, и извращённое лицемерие.

Что касается гордыни, её очень хорошо определил Боэций: «Все прочие пороки бегут от Бога, и только гордыня стоит перед Ним», а также св. Августин: «Другие пороки присоединяются ко злу, чтобы зло было совершенным; одна гордыня присоединяется к добру, чтобы добро исчезло». В отсутствие Бога гордыня с необходимостью заполняет пустоту: она не может не появиться в душе, когда в ней нечего связать с Высшим Добром. Вне сомнения, добродетели людей мира сего или неверующих имеют свою относительную ценность, но то же самое верно и для физических качеств на их собственном уровне: единственные качества, которые полезны для спасения души – это те, которые оживлены Истиной и Путём. Добродетель, оторванная от этих основ, не обладает силой спасения, что доказывает относительность и косвенность чисто природных добродетелей. Духовный человек не чувствует, что он обладает этими добродетелями; он отрекается от пороков и превосходит себя – активно и пассивно – в самих божественных добродетелях. Добродетель – это то, что существует.

Добродетельный человек скрывает свои промахи, потому что он не отказывает им в праве на существование и потому что после каждого падения он надеется, что таковое произошло в последний раз. Человека нельзя осуждать за сокрытие своих промахов, потому что он пытается не грешить и вести себя правильно; чтобы освободиться от ошибки, нужно не только намереваться сделать это ради Бога и не просто радовать других людей, но нужно также активно входить в горнило совершенствования; и если ясно, что это не нужно делать только для того, чтобы радовать людей, не менее ясно, что это нужно делать, чтобы не шокировать их и не подавать им дурной пример. Это милосердие, требуемое от нас Богом, ибо любовь Бога требует от нас любить ближнего своего.

Когда так называемая искренность разрушает основы традиционных – или по сути нормальных – правил поведения, она тем самым выдаёт свою горделивую натуру; ибо правила освящены веками и у нас нет прав пренебрегать ими и ставить наши субъективные импульсы над ними. Верно, что святые иногда нарушали эти правила, но они делали это сверху, а не снизу, в силу Божественной Истины, а не человеческого чувства. В любом случае, если человек традиции держится правил, это определённо не лицемерие, а смирение и милосердие: это смирение, потому что он осознаёт, что традиционное правило является верным и оно лучше, чем он сам; это милосердие, потому что он не желает демонстрировать своим ближним свои собственные недостатки – вовсе нет: он стремится проявлять целительную норму, даже если он сам ещё не достиг этого уровня.

Благородный человек – это тот, кто владеет собой и любит владеть собой; низкий человек – тот, кто не владеет собой и в ужасе избегает владения собой[43]43
  Можно добавить, что благородный человек смотрит на существенное в феноменах, а не на случайное; он видит общую ценность в создании и намерении Создателя – а не какую-то более или менее унижающую случайность – и таким образом предугадывает восприятие божественных качеств при помощи форм. Это то, что выражено апостольскими словами «для чистых всё чисто». (Послание к Титу св. Апостола Павла, 1:15. – прим. перев.)


[Закрыть]. Духовный человек превосходит себя и любит превосходить себя; мирской человек остаётся горизонтальным и ненавидит вертикальное измерение. И это важно: невозможно подчиниться обязывающему идеалу – или пытаться превзойти себя во имя Бога – без несения в своей душе того, что психоаналитики называют «комплексами». Это означает, что эти комплексы нормальны для духовного или просто для порядочного человека и что, наоборот, отсутствие «комплексов» не обязательно является добродетелью, как минимум. Без сомнения, первозданный человек или обожествлённый человек не имеет больше никаких комплексов, но отсутствия комплексов недостаточно, чтобы сделать человека обожествлённым или первозданным!

Корень всякой истинной искренности – это искренность перед Богом, а не перед собственным удовольствием; это означает, что недостаточно верить в Бога, но что все последствия веры должны быть запечатлены в нашем внутреннем и внешнем поведении; и когда мы стремимся к совершенству – так как Бог совершенен и хочет, чтобы мы были таковыми – мы пытаемся приобрести сходство даже до того, как мы осуществим его, и чтобы осуществить его.

Человек, подчиняющийся внешним и внутренним нормам, и который таким образом идёт по пути совершенствования, очень хорошо знает, что среди тех, кто не делает этих попыток, есть те, кто превосходит его по природным качествам. Но, хотя и наделённый интеллектом, без которого он не был бы человеком, он не может не понимать, что по отношению к метафизической истине и духовному усилию он, нравится ему это или нет, неизбежно лучше, чем мирские люди, и что всякое усилие, сделанное во имя Бога, бесконечно перевешивает простое природное качество, никогда не используемое для духовной цели. Более того, мирские люди всегда стремятся найти сообщников в своём беспутном образе жизни и саморазрушении, и именно поэтому духовные люди держат от них насколько далёкую дистанцию, насколько возможно, если они не имеют апостольской миссии; но в этом случае их, скорее всего, заподозрят в имитации дурного поведения мирских людей и таким образом противоположности того, что они проповедуют.

Подытоживая, можно сказать, что сущность искренности – это наша склонность к Богу и вытекающее из этого следование правилам, которые налагает на нас эта склонность, а не наша природа как таковая со всеми её недостатками. Быть искренним значит не быть несовершенным перед людьми, но быть добродетельным перед Богом, и, следовательно, стремиться соответствовать ещё не освоенному образцу добродетели, что бы другие люди ни думали. Верно, что определённые святые – «люди порицания» в суфизме – старались шокировать других, чтобы их презирали, а это тождественно презрению других, но моральному или мистическому эгоизму это неизвестно. Тем не менее, такое отношение – это обоюдоострый меч, по меньшей мере в крайних случаях – именно тех, которые позволяют с полным правом говорить об эгоизме, а не когда это просто вопрос нейтрального отношения, призванного скрыть совершенство или стремление к совершенству. В любом случае, повеления частной мистической субъективности не отменяют норму, согласно которой добродетели нужно практиковать в равновесии и с достоинством; и важно не путать равновесие с посредственностью, возникающей из равнодушия, в то время как равновесие происходит из мудрости. Сущность достоинства состоит не только в нашем богоподобии, но также и в смирении вместе с милосердием: эти две добродетели перевешивают риски, вытекающие из того, что мы созданы по образу Божьему, хотя в то же время они участвуют в божественных добродетелях, объединяющих их в нашем богоподобии. Это качество вполне могло бы сделать нас надменными или эгоистичными, но когда мы понимаем его истинную природу, мы видим, что она связывает нас, наоборот, с совершенством не только Господа, но и слуги; вся тайна человеческого понтификального качества лежит в этой дополнительности.

К этим принципиальным соображениям можно добавить, что правила поведения временами могут быть гибкими, сложными и даже парадоксальными: для пожилого человека играть с детьми не означает потерю достоинства, если он твёрдо придерживается достоинства человека как такового; для человека защищать свои права в судебном процессе не противоречит милосердию при условии, что он не становится несправедливым в свою очередь и не мотивирован просто своей низостью[44]44
  Основой милосердия является не только понимание того, что другие люди суть мы сами (каждый человек – это «я»), но также и стремление к нашему собственному благу; ибо если наша бессмертная личность не заслуживает того, чтобы её любили, то этого не заслуживает и личность нашего ближнего. «Возненавидь душу свою» означает возненавидеть в себе то, что вредит нашим главным интересам.


[Закрыть]. Милосердие мешает священному гневу не более, чем смирение мешает священной гордости, или достоинство – священной радости.

Мы увидели, что лицемерие состоит не в принятии высшего типа поведения с намерением его осуществления и утверждения, а в принятии его с намерением казаться больше, чем мы суть на самом деле. Следовательно, оно заключается не в поведении, которое вполне может быть выше уровня присутствующего состояния, а в намерении казаться выше других, даже в отсутствии свидетелей, путём внутреннего самоудовлетворения; сила ошибки апологии «искренности» заставляет нас провести это самоочевидное разделение ещё раз. Если бы простой факт принятия формы примерного поведения был бы лицемерием, было бы невозможно делать какие-либо попытки в направлении добродетели, и человек не был бы человеком.

Искренность – это отсутствие фальши во внутреннем и внешнем поведении: лгать означает сознательно вводить в заблуждение; можно лгать своему ближнему, себе и Богу. Но благочестивый человек, окутывающий свою слабость в покрывало честности, не намеревается лгать, и в силу самого этого факта он не лжёт; он не намеревается проявлять то, чем он на самом деле является, но он не может не проявлять то, чем он желает быть. И согласно природе вещей в итоге он становится абсолютно правдивым, ибо то, чем мы желаем быть, – это то, чем, в определённом смысле, мы являемся.