Текст книги "Свет и тени (ЛП)"

Автор книги: Ананд Кумарасвами

Соавторы: Рене Генон,Фритьоф Шуон,Юлиус Эвола
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Все смогут увидеть непосредственные практические последствия. Существует два варианта: пассивное, сопровождающееся изумлением созерцание непостижимой перемены состояний, или же утилитарная моралистичность – утилитарная, потому что основную причину возможного развития и преображения человека невозможно связать с космической ценностью (в том смысле, что мир и сам Бог просит меня сделать что-то, что не сделает никто кроме меня), но можно оправдать лишь личной выгодой или улучшением условий, связанных для индивида с конкретными состояниями бытия.

Однако худшее ещё впереди. Последовательный ведантизм приводит к моральному пораженчеству, не способному оправдать и утилитарную этику. Это происходит потому, что изменение, соответствующее иерархии состояний, высшей точкой которых является непроявленный Брахман, реализовать которое конкретное создание может посредством долгого, строгого, жёсткого процесса самопреодоления, свойственного йоге, является всего лишь ускорением того, что естественным образом происходит со всеми созданиями – это «истинное освобождение» вместо «отложенного освобождения», так что всё сводится к наличию… терпения. По сути, взгляд Веданты таков: мир, возникший из непроявленных состояний, вновь погружается в них в конце определённого периода – и так происходит раз за разом. В конце такого периода все существа, nolens volens, будут освобождены, «отданы обратно». Отсюда и новое отрицание: у развития не только отсутствует истинное, надличностное обоснование – отрицается и свобода этого развития. Создания, в конце концов, фатально обречены на «совершенство» (мы считаем, что можно говорить именно об этом свойстве, этой «относительности» непроявленного по отношению к проявленному до тех пор, пока мы не отвергаем недвойственность настолько, что начинаем различать два этих понятия). Этот взгляд противоречит многим другим направлениям индийской мудрости, особенно буддизму, где, напротив, весьма распространено трагическое ощущение бытия, убеждённость, что ничто не спасёт того, кто сам не станет своим спасителем, что только его воля может увести его от судьбы творения и упадка (сансары), в котором он, в противном случае, останется навеки.

* * *

Мы полагаем, что нет нужды ещё что-то пояснять нашим читателям относительно положений Веданты. Нам, несомненно, нужно совершенно иное. Действительно, едва ли можно винить «профанов», рассказавших нам обо всём этом. Если такое отрицание истины, ценностей и индивидуальности теперь является «метафизикой», то зачем нужна такая ненужная и бесполезная вещь? Разумеется, здесь мы пренебрегли различными положительными элементами Веданты (что не означает того, что отрицательные перестали таковыми быть) и делаем это потому, что они свойственны не только Веданте, но и некоторым иным эзотерическим традициям, а в особенности называемой нами «магической», или же потому, что мы должны сосредоточиться на всём отрицательном на Востоке в противоположность тем, кто, подобно Генону, не хочет видеть ничего положительного на Западе.

Мы должны отметить, что рассматриваем Восток с величайшим почтением и сами связаны с ним куда более глубокими узами, чем кажется с первого взгляда. Дело в том, что мы не можем и не хотим поддерживать догмы: Восток и Запад необходимо подвергнуть критике, которая бы отделила положительное от отрицательного в обоих случаях. Лишь после такого отделения – которое, строго говоря, необходимо проводить без всяких более или менее женских предрассудков и жажды противоречий – можно мыслить о синтезе, который, возможно, является вопросом жизни и смерти для обеих культур.

Говоря об этом синтезе, стоит упомянуть о двух важнейших моментах. Во-первых, необходимо преодолеть рациональное сознание, чисто логический и рассудочный уровень, с которым связана вершина Западной цивилизации. Однако на уровне, превосходящем это понятие, находятся вовсе не «чувства», не мораль, не набожность, не созерцание и не «интеллектуальное» отождествление; на нём находится могущество. Превосходит философа и учёного не святой, не художник, не созерцатель, а маг: правитель, господин.

Во-вторых, необходимо преодолеть направленное вовне сознание, затерявшееся в материальном мире и считающее его истинной реальностью. Однако этим преодолением должна быть не аскеза, отстранённость, бегство от истины, погружающаяся в грёзы о небесах вера или интеллектуальное погружение в «высшее тождество»: вместо этого необходимо прибегнуть к имманентному отказу миру в его духовном качестве, желающему сделать из реальности доказательство совершенства своего бытия. Мир необходимо считать реальным местом, где из человека можно извлечь Бога, подобно «Солнцу», извлекаемому из «земли». Эти требования наилучшим образом выражаются двумя максимами, позаимствованными как раз не из «профанической западной философии», а из метафизической восточной системы Тантры: «Без шакти (силы) освобождение является всего лишь иллюзией»; «О дама Кулы! В Куладхарме (тантрический путь силы) наслаждение становится совершенным осуществлением (йогой), зло становится добром, а сам мир становится местом освобождения».

Рене Генон. О МЕТАФИЗИКЕ ИНДУИЗМА: НЕОБХОДИМЫЕ ПОЯСНЕНИЯ

В статье, опубликованной на этих страницах (№№ 21–24 за 1925 год) и посвящённой нашей книге о Веданте, Юлиус Эвола совершил некоторое количество любопытных ошибок. Мы бы не обратили на них внимания, касайся они лишь области наших интересов, но всё куда серьёзнее – они относятся к интерпретации представленной нами доктрины, и именно поэтому невозможно оставить их без внесения поправок. Ещё ранее, в статье в журнале Ultra (сентябрь 1925 года) Эвола уже ощутил призыв защитить от нас современную западную науку, чью неадекватность в некоторых её аспектах он, впрочем, признаёт, и назвал нас «рационалистами». Этот непростительный промах, допущенный в процессе критики нашей книги «Восток и Запад», в которой мы как раз осудили рационализм – одну из главных ошибок современности, поистине поразителен. Теперь же мы видим, что и сама Веданта порицается им за «рационализм», хотя здесь это слово и не имеет своего истинного смысла – в любом случае, данное им определение, явно использующее категории немецкой философии, довольно туманно. Тем не менее, всё очень просто: рационализм является теорией, превыше всего ставящей разум как рацио и пытающейся отождествить его с интеллектом вообще или, по меньшей мере, с некоей высшей его частью, и, следовательно, отвергающей или игнорирующей всё, что его превосходит. Эта концепция является уделом профанической философии – в особенности, современной. Первым подлинным рационалистом был Декарт. Мы не видим иного определения этому термину, тем более что Эвола подчёркивает, что говорит «о рационализме как философской системе». Веданта в любом случае не имеет ничего общего с «философской системой», а мы уже обращали внимание читателей на то, что к метафизическим доктринам Востока никоим образом нельзя применять западные ярлыки.

На деле Эвола куда ближе нас к притязаниям на рационализм, ибо он отказывается видеть разницу между рассудком и тем, что мы называем «чистым интеллектом». Так он лишь доказывает, что совершенно ничего не смыслит в последнем термине, хоть и крайне упорно настаивает на обратном. Если ему не нравится выражение «чистый интеллект», пусть пользуется иным, но имеет ли он право утверждать, что используемый нами термин значит совсем не то, что пытаемся обозначить им мы? Мы продолжаем настаивать на том, что метафизическое знание по своей природе является «сверх-рациональным», будь оно интеллектуальной природы или нет, и что единственным логическим выводом рационализма является отрицание метафизики.

Существует и иная, ничуть не менее прискорбная ошибка, касающаяся уже характера этого метафизического знания: в соответствии с доктриной индуизма мы говорим о чистом знании и «созерцании» – поэтому Юлиус Эвола думает, что мы имеем в виду исключительно «пассивную» позицию. Дело же обстоит ровно наоборот. Действительно, одно из фундаментальных различий метафизического и мистического путей кроется в том факте, что первый по природе своей активен, а второй пассивен. Здесь можно провести аналогию с психологическими категориями воли и желания. Необходимо отметить, что эта связь носит характер аналогии и не является тождеством: в первую очередь потому, что нас интересует знание, а не действие (не следует смешивать «действие» и «деятельность»), а во вторую – потому, что мы говорим о находящемся за пределами психологии. Однако верно, что волю можно считать исходным двигателем метафизического осуществления, а желание – мистического. Более, впрочем, мы не можем ничем удовлетворить «волюнтаризм» Эволы, чья позиция в этом отношении лишена всяких метафизических, а также инициатических качеств, независимо от его собственных мыслей по этому поводу. Наибольшее влияние на него оказали такие немецкие философы, как Шопенгауэр и Ницше. Это влияние сильно превосходит воздействие тантры на то знание, которым он так гордится, разбираясь в нём притом ничуть не лучше, чем в Веданте. Примерно подобным же образом, исключительно сквозь призму западных идей, рассматривал буддизм Шопенгауэр. Воля, подобно всему человеческому, является лишь средством, и только знание является целью само по себе (здесь мы, разумеется, говорим о знании par excellence в истинном и совершенном смысле слова – о «надындивидуальном» и, следовательно, не человеческом знании, которое, согласно индуистскому выражению, подразумевает отождествление с познанным). В этом отношении Веданта и тантра сходятся, что видно всякому подлинному их знатоку. Конечно же, существуют и разногласия, но они касаются лишь средств достижения цели. Почему же тогда Эвола желает найти несуществующее несоответствие между этими разными взглядами? В таком случае нужно обратиться к написанному нами о «даршанах» и их взаимоотношениях в работе «Введение в изучение индуистских доктрин». Всякий может выбрать наиболее подходящий своей природе путь, ибо все пути ведут к одной цели, а различия исчезают, когда заканчивается область индивидуальных случайностей.

Мы, подобно Эволе, по меньшей мере осведомлены о том, что существует несколько инициатических традиций, совершенно ясно совпадающих с только что упомянутыми нами различными путями. Они различны лишь в своих внешних формах, а корень их одинаков, ибо Истина одна. Естественно, здесь мы говорим об истинных или «ортодоксальных» традициях – иные нам неинтересны. Данное понятие «ортодоксальности» не было понято нашим оппонентом, хоть мы несколько раз открыто указали, как его следует понимать, и объяснили, почему в этой области знания ортодоксальность и истина тождественны друг другу. Ошеломительным представляется утверждение о «гетеродоксальности» тантры, махаяны... и даосизма! Хоть мы максимально ясно отметили, что последний на Дальнем Востоке представляет собой чистейшую и всеобъемлющую метафизику! Кроме того, в «Человеке и его осуществлении согласно Веданте» мы процитировали весьма большую подборку даосских текстов для иллюстрации полного соотвествия между даосизмом и доктриной индуизма – разве мог Эвола этого не заметить? На самом же деле, в отличие от его утверждений даосизм не является ни «магическим», ни «алхимическим» учением – мы можем лишь спросить себя, откуда он позаимствовал эту странную идею. Что касается махаяны, то она является преображением буддизма путём повторного внедрения элементов, позаимствованных у ортодоксальных доктрин: именно так мы её охарактеризовали. Буддизм же как таковой, напротив, является гетеродоксальным и антиметафизическим по своей природе. Что касается тантры, следует отметить, что существует множество тантрических школ: некоторые из них, действительно, хотя бы частично гетеродоксальны, а прочие являются строго ортодоксальными. До последнего времени у нас не было возможности объясниться по этому вопросу, касающемуся тантры, но Эвола, который, заметим, лишь поверхностно постиг значение «шакти», определённо не понял, что мы крайне часто утверждали превосходство шиваистского взгляда над вишнуистским – и это могло бы открыть ему новые горизонты.

Разумеется, мы не будем задерживаться на критике отдельных моментов, вытекающих из его недопонимания, так как нас не способна убедить полезность определённых аргументов, выстроенных средствами профанической философии и должных оставаться лишь в её пределах. Долгое время известна мысль, что есть вещи, которые не следует обсуждать; необходимо ограничиться представлением доктрины как она есть для тех, кто способен её понять – именно так мы и пытаемся действовать по мере сил. Действительно ищущему знания мы никогда не откажем в желаемом пояснении, если это представляется возможным – то есть, если это не касается чего-то совершенно невыразимого. Однако если кто-то займёт критическую позицию, позицию участника спора, то «необходимо закрыть перед ним двери знания»; кроме того, какой смысл в объяснении чего-то кому-то, не желающему понимать? Мы позволим себе посоветовать Эволе поразмышлять над этими скромными принципами поведения, являющимися общими для всех подлинно инициатических школ Востока и Запада.

Далее мы лишь отметим некоторые примеры ярко выраженного непонимания. Эвола говорит об отождествлении «я» с Брахманом, однако речь должна идти о «Самости» вместо «я» – и если с самого начала это фундаментальное различие не понято, то всё последующее также будет понято превратно. Он считает, что Веданта рассматривает мир как «ничто», следуя ошибочной интерпретации западных мыслителей, полагающих, что так они могут выразить теорию «иллюзии», в то время как речь идёт всего лишь о «меньшей реальности» – относительной и частичной, в отличие от реальности высшего Принципа. Он называет «тонкие состояния» «тонкими телами», в то время как мы отмечали, что речь ни в коем случае не идёт о «теле», в отличие от вычурных идей оккультистов и теософов – напротив, в полноте формального и индивидуального проявления «тонкое состояние» явно противостоит «телесному состоянию». Он также путает «спасение» и «освобождение», хотя мы и объясняли, что это две сущностно различных вещи, которые не обозначают одно и то же состояние (стр. 187 и 218 нашего труда). Более того, он пишет, что с точки зрения Веданты «в конце такого периода все существа nolens volens будут освобождены», а мы цитировали на стр. 191 текст, вполне открыто гласящий совсем иное: «В ходе растворения (пралайя) проявленных миров существо погружается в Высший Брахман; однако соединиться с ним оно может лишь в состоянии глубокого сна (без полного и эффективного осуществления Высшего Отождествления)». Чтобы избежать иных трактовок, мы добавили объяснение о сравнении с глубоким сном, гласящее, что в таком случае происходит возврат к новому циклу проявления, а это вполне явно говорит о том, что существо приходит совсем не к «освобождению». Следует сказать, что Эвола, несмотря на его желание поговорить о нашей работе, прочёл её крайне невнимательно!

Откровенно говоря, отметим, что в первую очередь Эволе не хватает чёткого осознания границы между инициатической и профанической точками зрения. Почувствовав эту границу, он бы не путал постоянно эти взгляды и не попал бы под влияние философии. Мы прекрасно понимаем, что он бы мог ответить на это, как отвечал прежде, что использует философский язык лишь в качестве выразительного средства: скорее всего, он сам искренне убеждён, что это так. Однако мы считаем совсем иначе. Более того, сам факт, что он избрал из всех возможных выразительных средств наименее подходящее, наименее адекватное, менее всего пригодное к описанию данных понятий, принадлежащих к порядку вещей, крайне отличающемуся от того, для которого был сконструирован язык философии, на наш взгляд, демонстрирует крайне прискорбную непроницательность. Самое удивительное в том, что Эвола называет нашу работу о Веданте «всего лишь философской демонстрацией» и добавляет, что «надеется, что мы об этом знаем» (мы спрашиваем себя, какое это имеет для него значение?). Напротив, мы это отрицаем, ибо нет ничего более противоположного нашим намерениям, которые, в конце концов, лучше всего известны именно нам, чем «философская» речь о понятиях, никак с философией не связанных. Повторим ещё раз в связи с этим, что всякое выражение, вербальное и невербальное, для нас имеет исключительно символическую ценность. Мы всегда желали оставаться на чисто метафизическом и инициатическом уровне, и ничто нас с него не спустит, включая критику с другой точки зрения, именно по этой причине выглядящую крайне неубедительно. Эвола не отрицает того, что для него и для нас вопросы выглядят совсем по-разному, а также того, что некоторые поднятые им «философские» проблемы не имеют никакого метафизического смысла, ибо сами термины, использованные для их выражения, ничему не соответствуют при попытке использовать их в связи с более высоким порядком вещей.

Добавим лишь одну деталь: как раз Эволе не следует советовать нам «ещё немного поразмыслить» о некоторых вещах, ибо он, в отличие от нас, не работал над этими проблемами и не размышлял о них более пятнадцати лет, прежде чем решился опубликовать свою первую книгу. Он крайне молод, и это, без сомнения, его извиняет – ему по-прежнему нужно многому научиться, но у него ещё есть время и возможность... если, однако, он немного изменит свою позицию и не станет полагать, что уже знает всё!

Юлиус Эвола. МЫ УТВЕРЖДАЕМ ВЫСШУЮ ЦЕННОСТЬ: ВЛАДЫЧЕСТВО НАД ПОЗНАННЫМ

Генону, в свою очередь, укажем на следующее:

1) Прежде чем использовать слово, мы привыкли давать ему определение. Рационализм был нами определён как позиция «непреклонной веры в законы, существующие в себе и благодаря себе, в самотождественные принципы; понимания мира как места, лишённого случайности, напряжения, туманностей, воли и неопределённости». Если Генон желает дать ему иное определение, позволяющее его мысли остаться в контексте Веданты, ему следует объяснить это нам – иначе его возмущение остаётся лишь словами. Нам кажется, что невозможно яснее обозначить, что «метафизическое осуществление» сущностно сверхрационально в его собственном, совершенно эмпирическом смысле слова «разум», чем когда мы заявили, что пишем только для того, кто «достаточно силён, чтобы принять, что всё чем он является, всё, что он чувствует и думает, отбросить всё это и пойти дальше».

2) Если Генон понимает «интеллектуальное осуществление» (подобно метафизическому) как нечто «сущностно активное», отражая тем самым в каком-то смысле состояние воли, мы, разумеется, откажемся от своих возражений по этому вопросу (посоветовав ему, однако, впредь использовать выражение «чистая действительность»). Однако возражения вновь возникают, когда он говорит нам о воле, находящей свою область не в самом действии, но в определённом знании – «знание» здесь обозначает также «отождествление с познанным». Однако мы утверждаем высшую ценность – владычество над познанным. Возможно, Генона тешит мысль о том, что наш «волюнтаризм» лишён «всяких инициатических и метафизических качеств» (как будто сила, о которой мы говорим, является силой человеческих мышц!). Если он в это верит, так как говорит об этом столь многословно, то мы ничего для него не сможем сделать: невозможно заставить кого-то понять то, что он понимать не хочет. Так как он угрожает «закрыть двери знания», мы также должны закрыть двери того, что считаем куда ценнее его знания, равно как и знания кого бы то ни было другого.

3) Таким образом, нет повода пересматривать свои взгляды на различные восточные школы и их «ортодоксальность» или её отсутствие – например, наш аргумент, что упомянутые нами суждения Генона о гетеродоксальности точно соотвествуют не самим по себе махаяне и даосизму, а скорее магическим и алхимическим течениям внутри этих школ, с которыми Генон, по видимости, не знаком. Мы можем устроить это знакомство в любое удобное время. Следует лишь отметить, что Генон не даёт ответа на наш фундаментальный вопрос: следует ли принимать доктрину за истину лишь потому, что она традиционна, или необходимо судить о традиционности по неотъемлемой истинности доктрины? Генон вместо этого придерживается чистого авторитаризма, который сам поддерживает веру в себя, и ради спасения единства инициатических традиций, как он их называет, предлагает нам логический круг аргументации. Он априори считает неинициатическими, профаническими, философскими и т. п. все те направления, которые не соответствуют его собственным вкусам или предубеждениям. Что же касается нашего так называемого недопонимания индийской и особенно тантрической мудрости, то мы имеем достаточно заверений от имевших к ней прямое внутреннее отношение, позволяющих нам оставаться совершенно спокойными, несмотря на легкомысленные и ничем не подтверждённые намёки Генона и все прочие его к нам претензии.

4) Что же касается взаимоотношений или смешения философии и эзотерики, Генона (а вместе с ним и наших читателей) следовало бы попросить вновь изучить написанное нами о предотвращении этого явления в рассматриваемом труде. Однако, повторимся, нет ничего хуже самопровозглашённой глухоты того, кто не желает слушать. Мы, например, писали, что «трансцендентный характер метафизического осознания не должен становиться поводом для неудержимого, своевольного, догматического, субъективного пустословия»; мы говорили о «прекраснодушных любителях „оккультизма“» (интересно, что мы услышим от этих людей!), которые «не молчат о своём невыразимом, напротив – однако при просьбе точно определить значение используемых терминов и устранить создаваемые ими сложности они отступают и вновь растворяются в разреженной атмосфере чистейшей внутренней интуиции. Таким образом, у нас остаются абсолютно недоказуемые факты, значимые не более, чем сравнение вкусов любителей сыра и клубники». Мы, таким образом, обозначили следующую дилемму: «остаться в рамках инициации, связанные с самооценкой и коммуникацией аспекты которой, однако, лишь в исключительных случаях могут иметь смысл для „профанов“; или же говорить. Это, впрочем, необходимо делать верно, то есть: отдавать себе отчёт в свих словах; не противоречить логике, в данном случае не более строгой, чем правила грамматики; заставить нас увидеть объект метафизической реализации, пусть всего лишь в образе его случайных свойств (в то время как его «собственная форма» существует лишь внутри Самости); действительно удовлетворять всем требованиям, связанным с исключительно человеческим и рассудочным контекстом. Данный контекст просто обречён на проблемы, которые необходимо решить». Итак, Генон не только говорит, но и пишет, обращаясь к большой группе людей, целой культуре, которую он критикует. Следовательно, он не может отступить, сменить правилы игры и ускользнуть от условий, налагаемых этой системой. Это верно даже без учёта всех фактов, которые можно представить в нашей собственной системе, которая не сводится к системе Генона и за которую мы не чувствуем себя ни в малейшей степени ему обязанным. Теперь же скажем, что касательно фундаментальных проблем, объективно отмеченных нами в трудах Генона о Веданте, псевдорешения проблемы взаимоисключающих точек зрения или сознаний Самости и Брахмана, абсурдности чистой трансцендентной действительности, теории «меньшей реальности» и «обусловленного бытия», нигилистического отрицания всякой ценности, всякого смысла в проявлении и Осуществлении – Генон не сказал об этом ни слова, но подумал, что сможет завершить свой ответ поверхностными, почти что грамматическими псевдообъяснениями, не ставящими под сомнение суть аргументации. Помимо того, он принял за «явное непонимание» элементов доктрины её критическое углубление, которое не может относиться с трепетом к той бесхитростной и рабочей форме, в которой они подаются (это относится к разделению «я» и «Самости», иллюзии как «малой реальности», выживании некоторых неопределённых сущностей в пралайе и т. д.).

Мы могли бы, кроме того, прокомментировать заявление, возникшее уже после того, как мы открыто сказали, что для нас «философское» означает «представленное во внятном и обоснованном виде». Кажется, следовательно, что его собственный труд невнятен и необоснован – так открыто заявил автор. Мы в крайнем замешательстве: с одной стороны, автор отмечает, что «наши намерения [...], в конце концов, лучше всего известны именно нам», а с другой стороны, мы вовсе не желаем таким образом комментировать труды Генона (возможно, потому что, по его мнению, мы недостаточно внимательно прочитали его книгу): мы ценим его сильнее, чем он полагает и чем он сам ценит нас.

Мы согласны с тем, что польза спора о некоторых вещах невелика, особенно когда такой спор вместо их решения может лишь добавить непонимания с обеих сторон. Что до нас, то, естественно, нам по-прежнему есть чему поучиться – однако, как и многие другие, мы сами можем многому научить. Следовательно, если бы мы признавали хоть какую-то ценность таких аргументов, то могли бы ответить на попрекание нас нашим возрастом (без точного его знания) тем, что нам следует завидовать, ибо у нас ещё есть время многое изучить – в отличие от некоторых убелённых сединами мудрецов, которые не могут этого себе позволить, хотя нуждаются в подобном изучении не меньше нашего. Что касается позиции, то, возможно, её стоит сменить именно тому, кто желает говорить ex tripode[36]36
  Дословно «с треножника», то есть вещать, подобно пифии. – прим. перев.


[Закрыть], с вершины нетерпимого и догматического авторитаризма, напоминая при этом скорее протестантского пастора, а не серьёзного исследователя инициации, которым, как мы с некоторыми оговорками продолжаем считать, и является Генон.