Текст книги "Трое в одном"

Автор книги: Амит Залуцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Глава 9. Новости прошлого века

Когда Лена вошла в палату, Кошкин лежал на койке и беспечно похрапывал. Лена осторожно подошла к постели.

– Родной мой, – ласково прошептала она, глядя на такое милое для неё лицо со смешным вздёрнутым носом.

Она нагнулась и тихо поцеловала Бориса. Кошкин пошевелился, открыл глаза и с удивлением уставился на Лену.

– Пардон, мадемуазель… Вы, кажется, изволили поцеловать меня?

«Да, профессор прав: он не в своём уме», – тоскливо подумала девушка и ласково положила ладонь на лоб больного.

– Как ты себя чувствуешь, Боренька?

Кошкин поёжился и смущённо пробормотал:

– Гм… Я действительно Боренька… То есть Борис Ефимович Кошкин. Подпоручик двадцать второго полка. Но я вас не знаю, мадемуазель… Пардон, не помню-с…

– Ведь это же я – Лена…

– Елена? Очень приятно! – любезно ответил Кошшин. – А как по батюшке, позвольте узнать?

– Елена Александровна, – растерянно сказала девушка.

– Как же это я вас раньше не замечал? Вы, вероятно, к нам, в Козлов, недавно изволили прибыть?

«Странно! – подумала Лена. – Козлов – ведь это же старое название Мичуринска. Но Борис никогда в жизни там не был».

– И разрешите полюбопытствовать, откуда вы приехали? – продолжал расспрашивать Кошкин.

– Разве ты забыл? – в свою очередь спросила девушка, всё ещё надеясь вызвать у больного проблески воспоминаний о себе. – Я же с родными приехала сюда из Коломны.

– Это что под Москвой?

– Да.

– Господи! – радостно воскликнул Борис. – Да ведь мы же с вами земляки, Елена Александровна! Имение моего батюшки всего в двадцати верстах от Коломны.

– Имение твоего батюшки? – переспросила девушка. – Что за имение?

Кошкин помялся.

– Да не сказать, чтоб уж большое… Всего двести душ крепостных. Но смею вас уверить, что фамилия Кошкиных ещё при царе Михаиле Фёдоровиче известна была. Старая дворянская фамилия. Так-то, мадемуазель…

Он помолчал и с достоинством добавил:

– Имение наше рядом с имением графини Левиной расположено. Соседи с её сиятельством… Вам у Левиных не приходилось бывать, Елена Александровна!

– Нет, – смущённо пробормотала девушка.

– Жаль, – посочувствовал Кошкин и осведомился: – Что новенького привезли? Ведь от вас до Питера ближе. А мы, признаться, отстали от жизни. Газеты недельки через две сюда доходят, не раньше. А в мире столько нового, интересного! Вот давеча открываю «Московские ведомости», читаю – 21 февраля господин Гоголь скончался. Это который сочинитель. Знаете?

– Знаю…

– Жалко его, – вздохнул Кошкин. – Говорят, хороший был сочинитель. Я его пьесу в Тамбове видел. «Ревизор» называется. Ничего-с, хорошая пьеска. «Над кем, говорит, смеётесь? Над собой смеётесь!» Занятно выходит.

Он улыбнулся, видимо, вспоминая пьесу. Лена сидела на стуле рядом с кроватью и тревожно всматривалась в Бориса.

Да, он, несомненно, воображает себя человеком прошлого столетия. Вот и о Гоголе рассказывает, как о своём современнике. Странно! А ведь Гоголь действительно умер 21 февраля 1852 года. Это она хорошо помнила. Но откуда такую точную дату взял Борис? Ведь он никогда литературой не увлекался! Из-за этого у них были даже споры…

– Тебе нравится Гоголь? – мягко спросила девушка.

– Баллетристику я не очень люблю, Елена Александровна. Марлинского, правда, обожаю. Особливо его сочинения про войну: «Лейтенант Белозёр», к примеру, или «Латник». Кстати, вы с собой новенького ничего не привезли?

– Что именно?

– Ну, последних журнальчиков, например. Я, Елена Александровна, больше всего «Отечественные записки» господина Краевского люблю.

– У меня нет этого журнала, – смущённо ответила Лена.

– Весьма жаль. А скажите, вы в Петербурге давно изволили быть?

– Я там не была…

– О, так вы, значит, и по чугунке ещё не ездили? – с видом собственного превосходства воскликнул Кошкин. – А я, признаться, прошлой осенью покатался. Чуть было на самое открытие не попал. Говорят, там сам государь император был. Не читали в газетах?

Девушка покачала головой.

– Ну, матушка моя, и чудеса же там! – восторженно сказал Кошкин. – Весь поезд катится по чугунным полоскам. Рельсами они называются. Впереди – машина с трубой. Высоченная машина! С меня ростом, а то и повыше. А сзади – тележки со скамьями прицеплены. Штук пять тележек, не меньше. И на каждую тележку по двадцать человек может сесть. Представляте? Это на открытую. А в крытых тележках, что на манер кареты, там, конечно, меньше вмещается. И всё же человек сто этот поезд вполне увезёт. Просто удивительно! А скорость какая! По двадцать вёрст за один только час! Чего вы так на меня смотрите? Не верите? Не вру, ей богу, не вру! Двадцать вёрст в час, никак не меньше.

– Верю, – тихо ответила девушка. – Но разве ты забыл, что поезда теперь могут делать свыше ста километров в час.

Кошкин расхохотался.

– Что вы, Елена Александровна! Это уж сказки! Дамский вымысел. Пока к вам, в провинцию, дошло – присочинили…

Он помолчал и с сожалением добавил:

– Да-с, жаль, что вы сами это чудо не видели. Ну, ничего, успеете ещё, увидите…

Лена опустила голову. Неужели это надолго? Ну что ж, она сделает всё, чтобы вернуть Бориса в прежнее состояние. Она так углубилась в свои мысли, что даже не заметила, как дверь отворилась и в палату вошёл Орлов.

– Ну, что, молодёжь? – весело спросил он. – Беседуем?

– Да, господин доктор, – в тон ему ответил Кошкин. – Знакомлю Елену Александровну с последними новостями. Она ведь тоже, оказывается, недавно сюда приехала. Уж не вместе ли с вами?

– Угадали, голубчик! – добродушно ответил Орлов. – Мы с ней в некотором отношении родственники.

И уже серьёзно добавил:

– Хочу вас сегодня впервые выпустить на свежий воздух. В сад. Кстати, там все мы и позавтракаем. Не возражаете?

– Конечно, нет. Но как скоро я смогу покинуть сей лазарет? Мне ведь в полк пора.

– Ну, что касается вашей службы в полку, придется пока подождать. Вам ещё отдохнуть надо. Вот и отдыхайте. Развлекайтесь, читайте, гуляйте по саду. Елена Александровна компанию вам составит.

Кошкин задумался.

– Всё это прелестно, – наконец сказал он. – Но ведь я человек подчинённый, господин доктор. Мне с полковником Синцовым поговорить надо.

– С ним всё улажено, – быстро сказал Орлов. – Он вовсе не против.

– Отпуск с сохранением жалования?

– Разумеется.

– Прелестно, прелестно! Но мне бы с Татьяной Ивановной повидаться нужно.

– Вы можете написать ей записку, – торопливо сказал Александр Иванович. – А видеться нельзя.

Кошкин нахмурился.

– Вы слишком распоряжаетесь моей особой, – резко сказал он. – Впрочем, на то вы и доктор… Велите принести мне мундир.

И, повернувшись к Лене, галантно произнёс:

– Пардон, мадемуазель! Я, так сказать, в неглиже. Прошу вас.

И он взглядом указал на дверь.

Лена, сама не зная почему, вдруг покраснела, смутилась и поспешно вышла. Следом за ней вышел и Александр Иванович.

– Мария Павловна, – обратился он к дежурной сестре, – принесите, пожалуйста, больному его одежду. И, кстати, захватите листок бумаги и ручку.

Потом он сел на диван, стоявший у окна, и жестом руки пригласил сесть девушку.

– Ну что, Лена? – участливо спросил он.

– Это ужасно, – тихо сказала девушка и подняла на профессора полные слёз глаза. – Неужели это надолго?

– Посмотрим… – неопределённо ответил он и задумался.

Девушка вытерла слёзы и открыла сумочку, чтобы достать зеркальце и привести себя в порядок. Но зеркальца не оказалось – видимо, Лена второпях забыла его дома.

Она с досадой оглянулась вокруг.

– А где у вас зеркало? Я помню, недавно здесь, у окна, стояло трюмо.

– Мы его убрали, – сказал профессор и тоном приказа добавил: – Хорошо, что вы мне напомнили. Ни в коем случае не давайте Борису зеркала. Слышите? Ни в коем случае!

– Но почему?

– Так нужно, – коротко ответил профессор.

Мимо прошла сестра с одеждой Бориса. Лена рассеянно проводила её взглядом. Дверь палаты плотно притворилась. А через секунду оттуда послышался гневный голос больного.

– Что ты мне принесла, каналья? Что ты принесла? Где мой мундир?

Сестра что-то ответила, спокойно и тихо. Но Кошкин не унимался:

– Да как же я это надену? Разве ж это панталоны? Это же чёрт знает что!

Лена, нервно закусив губу, вскочила с дивана. Но профессор крепко взял её за руку.

– Успокойтесь. Сестра его уговорит.

Голос Кошкина в самом деле стал звучать гораздо тише.

Однако через минуту он снова зазвенел гневно:

– Это – шляпа?! Это же решето, а не шляпа! Мне цилиндр нужен, каналья! Понимаешь? Цилиндр!

Дверь широко распахнулась, и оттуда вылетела модная капроновая шляпа Бориса Стропилина. Описав полукруг, она ударилась о фикус, стоявший в вестибюле и покатилась к ногам Орлова. Старый профессор, кряхтя, поднял её и укоризненно сказал появившемуся в дверях Кошкину:

– Так нельзя, молодой человек.

– Но позвольте, доктор! – запальчиво возразил подпоручик. – Если уж мне предложили одеться в штатское, то будьте любезны приготовить сюртук и приличные панталоны. Я – дворянин, офицер его императорского величества! А вы меня наряжаете чёрт знает как. Нехорошо-с, господин доктор.

Профессор с виноватым видом развёл руками.

– Чем богаты, тем и рады, голубчик.

И чтобы отвлечь внимание обидчивого подпоручика от щекотливой темы о гардеробе, торопливо спросил:

– А вы записку Татьяне Ивановне написали?

– В самом деле! – спохватился Кошкин. – Чуть не забыл. Мерси, доктор.

Он вернулся в палату, подсел к тумбочке и взял пластмассовую ручку.

– Ишь ты! – пробормотал он, разглядывая ручку. – Докторишка-то, видно, человек образованный, гусиных не употребляет… На английский манер: перо железное и вставочка…

Он попробовал ручку на зуб, с любопытством взглянул на свет сквозь красную полупрозрачную пластмассу и глубокомысленно заметил:

– Гм… Видно, дорогая штучка-то… Янтарная, что ли?

Потом осторожно обмакнул перо в чернила и старательно написал:

«Любезная Татьяна Ивановна!

Смею сообщить, что нездоровъ, а посему быть у васъ не смогу. Ежели сможете, пришлите хотя бы записочку съ горничной. Позвольте поцеловать Вашу прелестную ручку.

Съ симъ остаюсь Вашъ преданный и покорный слуга

подпоручикъ Кошкинъ».

Сделав витиеватый росчерк, Кошкин свернул листок и подозвал сестру.

– Послушай, милая! Эту записку отнесешь его высокоблагородию Синцову. Знаешь? Мещанская улица, собственный дом купца Громова. Отдашь дочери полковника Татьяне Ивановне. В собственные руки! Упаси тебя бог кому другому отдать. Ежели его высокоблагородию сия записка попадет – разгневается. А он человек крутой – может и чужую девку высечь. Ясно?

Сестра молча кивнула, взяла записку и вышла. Кошкин секунду помедлил, почему-то вздохнул и распахнул дверь в вестибюль.

– Я готов, господин доктор! А где барышня?

Профессор кивком головы указал на Лену, которая стояла у окна. Она только что сняла больничный халат и теперь оправляла короткое белое платьице, плотно облегавшее её тонкую фигуру. Кошкин глянул на неё, внезапно покраснел и смущённо пробормотал:

– Пардон, мадемуазель! Я не знал, что вы не одеты.

– Нет, я готова, – спокойно ответила девушка. – Можно идти.

– Как! – испуганно воскликнул Кошкин. – Неужели вы пойдёте прямо в этой нижней сорочке?

– Это не сорочка, это платье…

– Позвольте-с! – горячо возразил Кошкин. – В таком случае это просто… неприличное платье… А где кринолин [1]  [1] Пышное длинное платье на обручах.


[Закрыть]?

Девушка, ничего не понимая, растерянно смотрела на Кошкина. Профессор невольно расхохотался:

– Кринолин теперь не в моде, Борис Ефимович.

– Что вы мне говорите! – возмутился Кошкин. – Именно кринолин сейчас в моде. А это!… Может, из-за границы сию моду вы привезли? Не знаю-с!

– Ну-ну, не надо волноваться, Борис Ефимович, – примирительно сказал профессор. – Лена одета как нужно. Давайте-ка лучше пойдём.

Он тяжело поднялся с дивана и двинулся к выходу. Подпоручик церемонно шаркнул ножкой и галантно пропустил вперед себя Лену, стараясь не смотреть на её стройные, загорелые ноги.

По указанию Орлова, в больничном саду был огорожен высоким забором небольшой участок. В маленькой уютной беседке стоял стол. Над столом, на полке лежало несколько книг Пушкина, Лермонтова, Гоголя и других писателей первой половины девятнадцатого века. Здесь же, будто невзначай, был оставлен альбом с тщательно отобранными фотографиями, по которым профессор решил начать знакомить Кошкина с действительностью…

Стол в беседке был уже накрыт.

– Прошу! – сказал Орлов и сел рядом с Леной.

Подпоручик укоризненно посмотрел на них, потом перекрестился и только тогда сел.

– Что ж это вы, господа, крестом себя не осенив, за стол садитесь? Нехорошо-с! Ну, доктору-то ещё простительно, а вам, барышня, грех забывать о боге.

Лена вспыхнула. Она сделала было движение, чтобы перекреститься в угоду больному, но тут же вспомнила, что она всё-таки комсомолка и что сделать это было бы не только смешно, но и просто позорно. И от такой мысли она покраснела ещё больше и совсем растерялась.

На помощь ей пришёл Орлов.

– Борис Ефимович, – отвлёк он подпоручика, – не хотите ли полюбоваться видами этого города?

Он снял с полки альбом, вынул несколько фотографий города Фрунзе и протянул их Кошкину. Тот с любопытством стал рассматривать их одну за другой.

– Мастерская работа! – наконец с восхищением сказал он. – Просто прелестно! Посмотрите, как выписаны эти детали. Удивительный художник! Столько нужно терпения, чтобы на такой маленькой картине столько изобразить!

– А вы знаете, что это изображение сделано не художником, а особым аппаратом? Фотоаппаратом. Машинкой такой.

Кошкин расхохотался.

– Ну и шутник вы! Где ж это видно, чтобы машина могла рисовать? Право слово – шутник! Однако такой набор картинок стоят уйму денег. Ну и расточитель же вы, господин доктор. Кстати, что за город?

– А как вы думаете? – переспросил Орлов.

– Судя по тополям, которые я видел в Малороссии, это какой-то южный город. Но не российский, конечно. У нас, в России, например, таких гладких улиц не найдёшь. В Петербурге и то все они булыжником мощены. А тут – глядите, как сверкают. Любопытно! А дома-то какие! И все в зелени… Может, сей город италийский? Или французский?

– А вы не думаете, что лет так через сто или сто с лишним в России могут появиться такие дома?

– Что вы, доктор! – воскликнул подпоручик. – Наша лапотная матушка-Россия не способна на это. А тут!… Посмотрите на вот эти прелестные строения.

– Это Академия наук.

– Разве? Ну, тогда ясно, что город не российский. В России лишь одна Академия наук – Петербургская. Ну, а её-то уж я, слава богу, видел – меня не проведёте.

Кошкин помолчал и, продолжая разглядывать фотографии, с усмешкой добавил:

– А ваш художник – оригинал!

– Почему?

– На каждой улице какие-то странные кареты нарисовал. И все они почему-то без лошадей стоят. Фантазёр! И людей-то в каретах изобразил: вроде едут… Одного только не пойму: зачем ему понадобилось вот эту огромную карету за палки к столбу привязывать?

И подпоручик ткнул пальцем в изображённый на фотографии троллейбус.

Лена мельком глянула на Орлова. Он добродушно улыбнулся и убрал фотографии на место.

– Ну, довольно, Борис Ефимович. Завтрак остынет.

Глава 10. Сказка о мёртвой царевне

План Орлова постепенно осуществлялся. К удивлению профессора, Асылбек и Кошкин быстро подружились.

Подпоручик хотя и свысока, но очень ласково и дружески обходился с юношей. Он покровительственно называл его «татарским князенькой» и очень скоро посвятил его во все свои тайны.

Каждый день Асылбек выслушивал самые невероятные истории из полковой жизни Кошкина. Подпоручик охотно рассказывал ему о параде на Дворцовой площади в Петербурге, о своих друзьях-офицерах, о родных полуразорившихся дворянах Московской губернии.

Рассказы Кошкина увлекали юношу. Он так отдавался им, что иногда сам забывал, что живёт в двадцатом столетии, и как бы переселялся в неведомый ему мир современников Кошкина.

Подпоручик был до того добр и снисходителен, что даже пообещал Асылбеку своё покровительство и начал всерьёз подумывать, как лучше устроить карьеру этого славного юноши. То он предлагал ему стать кадетом и поступить в их полк под начальство полковника Синцова, то намекал на какие-то влиятельные родственные связи в самом Петербурге, советовал ехать туда и пойти служить в канцелярию к какому-то дяде – действительному статскому советнику Василию Ивановичу, который якобы был без ума от своего племянника Бориса Кошкина…

Асылбек так увлёкся этими рассказами и планами, что едва не забывал о поручении деда: осторожно знакомить поручика с неведомыми для него вещами.

Оба приятеля часто подтрунивали друг над другом. Кошкин, например, искренне считал Асылбека закоренелым невеждой и дикарём. Ещё бы! Этот юноша не знал самых элементарных вещей: не мог понять, в чём разница между уланом и гусаром, между погонами и эполетами, между капитаном и штабс-капитаном. Подпоручик искренне возмущался, когда в разговоре его друг называл полковника Синцова не «его высокоблагородием», а просто «его благородием».

– Ты свинья, князенька! – гневно кричал он. – Ты никогда не сделаешь карьеры, потому что не уважаешь начальства.

Но зато Асылбек приводил в изумление Кошкина своей осведомлённостью в некоторых вопросах, которые были Кошуину совершенно не известны.

Однажды юноша принёс другу карманный фонарик-жучок. Кошкин пришёл в неописуемый восторг, когда вечером в палате Асылбек вытащил фонарик из кармана и, нажимая на рычажок, направил пучок света на стену.

На тумбочке тускло горела свеча. Профессор всё ещё не решался познакомить своего пациента с электрическим светом, и с наступлением темноты в палате и даже в вестибюле зажигали только свечи.

– Покажи-ка мне эту штучку, князенька, – попросил Кошкин.

Асылбек протянул ему фонарик и объяснил, как им пользоваться.

– Прелестная вещичка! – восхитился Кошкин. – Но где ты её достал? Из-за границы, что ли, тебе привезли? Там, брат, народ искусный – всё что угодно сделают…

И неожиданно предложил:

– Поменяемся? Я тебе черкесскую бурку за него отдам. Даже сейчас. Хочешь, напишу записку штабс-капитану Воскобойникову? Это мой приятель. Она у него.

Но Асылбек, к удивлению Кошкина, великодушно отказался от черкесской бурки и от встречи со штабс-капитаном Воскобойниковым.

– А фонарик, если хочешь, возьми, – добавил он.

Кошкин был просто ошеломлён такой щедростью и про себя решил, что его новый друг, должно быть, очень богатый человек и что с ним надо быть поласковее.

День за днём подпоручика удивляли всё новые и новые открытия. Пришло время, когда вместо свечи зажгли электрическую лампочку, познакомили Кошкина с фотоаппаратом, подарили ему удивительную ручку, которую не нужно было обмакивать в чернила.

И наконец, как и ожидал профессор Орлов, Кошкин стал искать объяснения всем этим поразительным вещам.

Однажды, посоветовавшись с Акбаром, Орлов решил начать серьёзный разговор с подпоручиком. Этот разговор начался в беседке, где обычно собирались друзья Кошкина: Лена, Асылбек, Акбар.

– Так вот, дорогой мой, – сказал профессор. – Вас, надо полагать, удивляет та обстановка, в которую вы попали после… после вашей дуэли в городе Козлове?

– Я просто поражён многими вещами! – откровенно воскликнул Кошкин. – Я никогда ещё не видел ничего подобного, доктор.

– Ну, а пробовали вы себе объяснить это положение?

– Нет. Я удивляюсь и ничего не понимаю. Просто отказываюсь что-либо понять.

Орлов внимательно поглядел на Кошкина из-под насупленных лохматых бровей и тихо сказал:

– Вы спали. Вы проспали много лет, Борис Ефимович. А за эти годы произошли такие изменения, о которых вы и не догадываетесь.

Бывший подпоручик открыл рот, чтобы что-то сказать, но не сказал ни слова.

– Вы читали Пушкина? – спросил Орлов.

– Кое-что…

– А «Сказку о мёртвой царевне и о семи богатырях» помните?

– Помню, – рассеянно ответил Кошкин.

– Помните место, где описывается, как царевна умерла?

Как под крылышком у сна,

Так тиха, свежа лежала.

Что лишь только не дышала.

Ждали три дня, но она

Не восстала ото сна.

– Прелестно, – тихо сказал Кошкин.

– Царевну не похоронили, а повесили в хрустальном гробу на столах. А потом она ожила. Помните?

– Да. Но к чему вы её вспомнили?

– Я хочу сказать, что в основе этой сказки, несомненно, лежат древние поверья, если хотите – наблюдения над умершими и каким-то чудом ожившими людьми. Вы знаете, что такое летаргия?

Кошкин отрицательно покачал головой.

– Само это слово происходит от двух слов: «забвение» и «бездействие», – своим обычным лекторским тоном проговорил Орлов. – Летаргия – это такое болезненное состояние, которое характеризуется неподвижностью, отсутствием реакций на раздражения и резким снижением интенсивности всех внешних признаков жизни. Это состояние похоже на глубокий сон. В тяжёлых случаях летаргии дыхание резко ослаблено, пульс может не ощущаться и сердцебиение почти совсем не прослушивается. Иногда такое состояние трудно отличить от обычной смерти. Вы что-нибудь слышали об этом, Борис Ефимович?

– Нет, – рассеянно пробормотал Кошкин. – Впрочем, простите, кажется, слышал.

– А что именно? – заинтересовался Орлов.

Кошкин подумал и начал рассказывать:

– У нас в соседней деревне, – в деревне, которая принадлежала графине Левиной, умерла девка. Умерла и всё! Ну, как водится, поплакали. Два дня пролежала она в хате, потом свезли её в церковь, отпели и – на кладбище. Везут по дороге, сзади родня идёт, плачет, бабы голосят. И вдруг – представьте себе, господа! – подымается эта девка в гробу, садится и озирается по сторонам. Ну, народ, конечно, кто куда. Чуть друг друга не подавили. А она посидела немного, опомнилась, видно, выбралась из гроба и – прямиком к себе домой! Идёт по деревне, а от неё, как от зачумленной, шарахаются. Только потом успокоились. Батюшка сказал, что божеское благословение на неё снизошло. Из мёртвых воскресла. А лекарь один потом туда приезжал, так он говорил, что она вовсе и не умерла. Спала, говорил.

– Вот-вот! – подтвердил Орлов. – Это, пожалуй, и была летаргия. История знает немало подобных случаев. Иногда состояние летаргии продолжается несколько дней, а иногда тянется долгие голы. Академику Павлову, например, был известен любопытный случай, когда один мужчина проспал двадцать пять лет. Заснул он тридцатипятилетним, а проснулся шестидесятилетним стариком.

– Боже милостивый! – испуганно сказал Кошкин и перекрестился.

Лена болезненно поморщилась и мельком взглянула на Асылбека, который тихонько вздохнул и сочувственно поджал губы.

Кошкин робко спросил:

– Послушайте, господин доктор, а сколько времени я того… спал?

– Вы уснули сразу же после дуэли. В марте тысяча восемьсот пятьдесят второго года…

– А сейчас?…

– А сейчас тысяча девятьсот шестьдесят пятый год.

– Сто тринадцать лет! – ахнул Кошкин.

– Да.

– Но позвольте-с! – быстро спросил Кошкин. – Почему же я в таком случае не постарел? Даже наоборот… Я, так сказать…

– Я ожидал этого вопроса, Борис Ефимович. Но поймите, что в состоянии летаргии очень часто человек почти совершенно не изменяется, не старится.

– Не может быть! – недоверчиво сказал Кошкин.

– Нет, в самом деле. И вот вам пример. В феврале тысяча девятьсот девятнадцатого года норвежка Аугуста Ланггард родила девочку и через шесть с половиной часов после родов крепко уснула. Когда пришло время кормить ребёнка, молодую мать попытались разбудить. Но она не просыпалась. Оказалось, что она впала в состояние летаргии. Она принимала пищу, когда её кормили, но совершенно не реагировала ни на какие болезненные уколы или удары. Даже если пища была очень горячей, Аугуста ела, обжигаясь, но, видимо, совсем не чувствовала боли от ожогов.

– И сколько времени она проспала? – тихо спросил бывший подпоручик.

– Более двадцати двух лет. Она проснулась только в конце ноября 1941 года.

– Да, я читал об этом, – не вытерпел Асылбек. – Уснула в первую мировую войну, а проснулась уже во вторую!

– Да. Но она вовсе не чувствовала, что прошло столько лет. Ей казалось, что она проспала всего одну ночь. Когда она проснулась, 23 ноября 1941 года, она прежде всего сказала мужу: «Наверное, уже поздно, Фредерик! Ребёнок, должно быть, проголодался. Дай-ка мне его. Хочу его покормить».

– А ребёнок?…

– Ребёнок её превратился в женщину, которая уже выглядела старше матери! А муж стал пожилым, поседевшим человеком.

Профессор увлёкся и начал рассказывать о какой-то французской девочке, которая уснула в четырёхлетнем возрасте, проспала восемнадцать лет и, проснувшись, попросила куклу. Но Кошкин уже не слушал его. Опустив голову, он о чём-то напряжённо думал.

– Послушайте, господин доктор, – наконец сказал он. – Значит, пока я спал, мои знакомые состарились и, может быть… может быть, умерли.

– Конечно.

Кошкин помолчал и вдруг с возмущением воскликнул:

– Неужто этому прощалыге повезло!

– Кому? – не понял Орлов.

– Прапорщику Свистунову. Неужто он женился на Татьяне Ивановне!

Александр Иванович усмехнулся:

– Какое это имеет значение теперь?

– А я… – жалобно начал было Кошкин и осёкся.

Орлов с трудом удержался от улыбки.

– И Татьяну Ивановну, значит, я больше не смогу увидеть?

– Конечно, нет. Вот только разве её внучку или правнучку. И то в образе бабушки.

Кошкин зажмурился и, сдвинув брови, о чём-то долго думал. И вдруг схватился за голову.

– Нет! Не верю. Не верю! Или я сошёл с ума, или вы меня просто разыгрываете, милостивые государи!

«Милостивые государи» тревожно переглянулись. Только Орлов был спокоен по-прежнему. Акбар напряжённо следил за разговором, пытаясь предугадать, чем он кончится.

А Кошкин, закрыв лицо руками и чуть покачиваясь всем телом из стороны в сторону, исступлённо бормотал:

– Не верю, не верю! Это обман!

Наконец Лена не выдержала. Она схватила Кошкина за обе руки и оторвала их от лица. В глазах подпоручика стояли слёзы. Лицо было искажено гримасой страданий…

– Боренька, успокойся! – воскликнула девушка и бросила гневный взгляд в сторону профессора. – Зачем же вы так, Александр Иванович?

И было в её словах столько боли, столько горечи, что Орлов невольно смутился…