Текст книги "Обнаженные мужчины"

Автор книги: Аманда Филипаччи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Тебя должны интересовать мальчики твоего возраста.

– То, о чем я говорю, несколько больше, чем «интересовать», – парирует она.

– Ну, что бы это ни было, делай это с кем-нибудь из твоих ровесников.

– Я люблю мальчиков моего возраста, но по-другому.

– И как же это?

– О… Мне бы хотелось их целовать.

Я не осмеливаюсь спросить, как именно она любит меня,поэтому говорю лишь:

– Почему же, в таком случае, ты этого не делаешь?

– У меня не хватает смелости.

Я удивленно приподнимаю брови:

– У тебя?

Она улыбается, поняв, что я имею в виду, и пытается объяснить:

– Я слишком восхищаюсь ими. Они меня смущают.

– Понятно.

Спустя минуту она говорит:

– Когда я дома, в своей комнате, мне иногда хочется, чтобы мужчина, незнакомец, вошел и занялся со мной любовью. Он – не ты, но это не имеет значения.

– Один из обнаженных натурщиков твоей мамы?

– Может быть, да, а может быть, нет. В моих мыслях он обычно приходит откуда-то извне.

Я умолкаю, обдумывая все это. Потом она прерывает молчание:

– Я не влюблена в тебя. Я не восхищаюсь тобой. Ты не обижаешься?

– Нет, я в восторге.

– Но я люблю тебя, как лучшего друга, к которому не питаю уважения, лучшего друга, которого мне жаль.

О! Это ужасно оскорбительно. Она оскорбила мои чувства. Я чувствую, что было бы неуместно выражать свою боль – при данных обстоятельствах. Обстоятельства таковы, что она все время со мной заигрывает. Меня удивляет, что такая маленькая девочка может играть со мной и столь успешно меня ранить, как женщина в три раза ее старше.

Наконец она уходит в свою комнату. И звонит мне по телефону.

– Ты бы не мог зайти ко мне в номер? – просит она.

– Зачем?

– Я хочу, чтобы ты показал мне, как включить телевизор.

– Это же очень просто.

– Нет, у меня не получается.

– Хорошо, – вздыхаю я и, повесив трубку, выхожу из комнаты. Глядя на свои босые ноги, шагающие по устланному ковром коридору, я размышляю. Меня бы очень удивило, если за ее просьбой не кроется какая-нибудь каверза.

Я открываю дверь. Она стоит в центре комнаты, целуя волосатого коридорного. Она даже обнимает его. Она целует его в рот, глядя на меня.

Мое первое побуждение при виде их – сказать: «О, извините», выйти из комнаты и притворить дверь. Но я не делаю этого. Я просто стою столбом. Коридорный отстраняется от Сары, нахмурившись, и вылетает из комнаты.

Я замечаю, что телевизор включен.

– Твой телевизор включен, – говорю я.

– Он показал мне, – отвечает она.

Я выхожу, больше не произнеся ни единого слова.

Утром мы идем на аттракцион Индианы Джонса. Проходим мимо магазина, где можно поместить свою фотографию на обложку журнала. Вообще-то нам этого не хочется, но тут я замечаю, что у них есть и журнал «Экран», и решаю, что мы непременно должны это сделать. Итак, мы все трое фотографируемся, и фотографию помещают на обложку «Экрана». Я получился ужасно, мама – не очень хорошо, а Сара – просто великолепно. Она целует меня в щеку, а моя мать – в другую. Под фотографией надпись: «Горячие девчонки». Мама хочет, чтобы я разорвал фотографию, но Сара возражает: ей хочется привезти фотографию свой маме в качестве сувенира. Против этого я возражаю весьма решительно. Мне не хочется, чтобы милая леди Генриетта увидела мое чудовищное фото. Но Сара побеждает. Мы оставляем ей фотографию.

Если бы она ничего не делала, у меня бы не возникло желания. Но дело в ее поведении: она старается меня соблазнить. И я чувствую, что она меня любит, любовью странной и глубокой. Она может сказать, что не влюблена в меня, и, наверно, это так. От этого мне плохо; не то чтобы мне хотелось, чтобы она была в меня влюблена, но то, что она говорит такое, уязвляет меня. Это усиливает мой комплекс неполноценности, подтверждает мысль, что ни одна женщина не смогла бы в меня влюбиться, ни одна женщина не сочла бы меня привлекательным. Я слишком неуверен в себе, мягок, труслив, педантичен, женственен, незначителен, у меня средние умственные способности и нет чувства юмора. Но чувствую, что она меня любит, потому что ей со мной о-очень уютно, и она меня ни ка-апельки не боится, и ни ка-апельки не восхищается мной. И тем не менее она меня любит. Я – ее лучший друг. И я благодарен за ее любовь. Это то, чего у меня не было и чего мне не хватало.

После ленча моя мать возвращается в отель. Она по горло сыта Диснейлендом, очередями, мужчинами и игрой Сары в слова.

Сара говорит, что ей хочется посмотреть на уток.

– Каких уток? – спрашиваю я.

– Не знаю. Просто на уток. Кажется, я видела их где-то в пруду.

Побродив немного, мы находим пруд с утками. Подобрав камень, Сара швыряет его в уток. Они улетают.

– Это нехорошо! – укоряю я ее. – Почему ты это сделала?

– Я хотела посмотреть на уток,а утки наутек.

И тут до меня доходит.

Мы обедаем с моей мамой в ресторане «Коралловый риф» в «Живом море». Одна из стен зала – стеклянная, и сквозь нее можно увидеть акул, рыбу-меч, скатов, джу-фиш (совершенно огромную, это что-то вроде морского окуня), а также множество более мелких рыб.

У мамы несколько улучшилось настроение, но мы беседуем исключительно о рыбах в аквариуме, и домашних рыбках, и о золотой рыбке, которую я подарил своей девушке Шарлотте и которая умерла – ее звали Эл.

Надеюсь, сегодня вечером Сара не придет ко мне в номер. Мне не хочется ее видеть. Как раз когда я об этом думаю, в дверь стучат. Возможно, это моя мать. Никогда еще я не был так счастлив при мысли о внезапном визите моей мамы.

– Кто это? – спрашиваю я тихо, стоя в нескольких футах от двери, поскольку мне не хочется приближаться или прикасаться к тому, к чему приближается или прикасается Сара.

– Это я, – певучим голосом отвечает Сара.

– Чего ты хочешь?

– Открой дверь.

– Я очень устал. Я уже засыпаю.

– О, ну давай же! У меня сюрприз.

Могу биться об заклад, что она купила мне шорты и попросит, чтобы я примерил их при ней.

– Я в самом деле неважно себя чувствую, – возражаю я.

– Я тоже. Не могу заснуть, поэтому мне просто хочется несколько минут поболтать, и тогда меня сморит сон. – Она умоляет, в точности как моя мать, когда наносит мне внезапные визиты в городе.

– А ты уверена, что не можешь просто почитать что-нибудь?

– Да, уверена.

Я с опаской открываю дверь. Сара входит, на ней белый махровый халат.

– Я пошутила, – говорит она. – У меня нет никакого сюрприза, я просто хотела, чтобы ты открыл дверь.

Она снимает халат и бросает его на пол. Она стоит обнаженная. Я хватаюсь за угол шкафа, чтобы не упасть на пол, как ее купальный халат.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

– Мне жарко. Не обращай на меня внимания.

Она ложится на кровать, включает радио и начинает щелкать по гостиничной Библии в ритм музыке, как метроном. Музыка классическая. Я поднимаю халат и набрасываю на нее.

– Пожалуйста, надень это или уходи из моей комнаты. Ты не должна ходить при мне голой.

Она сбрасывает халат.

– Почему? Я же всего только маленькая девочка. Детям можно ходить голышом. У тебя такой забавный вид, когда ты пытаешься быть резким.

– Ты не собираешься надеть халат?

– Нет, не собираюсь. Мне жарко.

– И ты не собираешься уходить?

– Нет. Мне хочется поболтать. Не спится.

Мне вдруг приходит в голову остроумная идея, которая наполняет меня гордостью. Я злорадствую, воображая, как она будет разочарована, причем она ничего не сможет поделать. Открыв ящик, я вынимаю один из моих длинных черных носков. С усмешкой я подхожу к стулу у окна, не глядя на Сару, хотя уголком глаза вижу, что она следит за каждым моим движением, – вероятно, с любопытством. Я сажусь на стул и завязываю себе носком глаза. Интересно, заявит ли она о своем разочаровании вслух или скроет его.

– Ты такой ханжа, Джереми, известно ли это тебе? – говорит она.

– Очень мило. А что еще новенького?

– Ничего новенького.

– Очень плохо. Так о чем ты хотела поболтать?

Я слышу, как она швыряет Библию на ночной столик. Теперь, когда у меня завязаны глаза, мне вспоминается обнаженное тело, которое я видел, и я рассматриваю его. Не могу отвести от него глаз. Это самое прекрасное и безупречное тело, какое мне приходилось видеть.

Сара смеется и усаживается ко мне на колени. Она довольно тяжелая для такой юной девочки.

– Попался! – говорит она.

– О, прекрати! – скулю я.

– Ты же не видишь меня, так какая разница? На мне мог бы даже быть космический костюм – это не имеет значения.

Она гладит мои волосы, играет с концом носка.

– Как ты думаешь, что бы мне такое сделать, чтобы уснуть? – спрашивает она.

– Вообрази, что ты медленно падаешь в темную дыру, как Алиса в Стране Чудес.

Она впервые целует меня в рот. Мои губы крепко сжаты. Я не дышу.

– Расслабься, – советует она. – Вообрази, что ты падаешь в темную дыру, как Алиса в Стране Чудес.

– Тебе бы следовало делать это со своим ровесником, – говорю я.

Она засовывает руки мне под свитер, ласкает мою кожу. Я парализован. Она меня возбуждает, и от этого я парализован. Мне невольно приходят следующие мысли: «Итак, она действительно этого хочет.Нельзя сказать, чтобы она не пыталась. Она, несомненно, очень старалась неделями, она делала все, что в ее силах, чтобы это произошло. Она будет ужасно оскорблена, если я отвергну ее сейчас. Возможно, это даже нанесет ей травму на всю жизнь».

И я заливаюсь краской стыда, представляя себе реакцию общества, если бы оно узнало о моих мыслях. Но эти мысли возвращаются, я ничего не могу с ними поделать: «Почему бы ей не заняться сексом в одиннадцать лет? Она определенно кажется готовой».

И словно в ответ на мои мысли Сара говорит:

– У меня был первый оргазм шесть месяцев тому назад, как раз через несколько недель после того, как впервые были месячные. Разве это не интересно? Я готова.

Мои мысли продолжаются: «Какая открытость! Какое бесстыдство! Кто знает, быть может, она акселератка, как те девушки в Африке. Я слышал, они делают это чуть ли не в пять лет. К тому же я вижу, что она просто умирает от желания это сделать. Это не просто невинная платоническая детская влюбленность. Это возбуждение и похоть. Несомненно. Я не знаю, что делать».

Я вынимаю из кармана свою ручку и упираюсь передним зубом в углубление в колпачке, хотя и поклялся, что никогда больше не буду это делать. Она кладет руку на мою ширинку, и это внезапно вызывает у меня автоматическое, рефлекторное неодобрение.

– Тебе бы следовало делать это со своим ровесником, – повторяю я, снимая ее руку и снова упираясь зубом в колпачок ручки.

Ручка соскальзывает и вонзается мне в нёбо. Появляется кровь. Я даже не тружусь ее сглатывать. Мой рот наполняется кровью.

– О, ты поранился! – восклицает девочка. – Это моя вина. Ты разнервничался из-за меня, и теперь у тебя идет кровь. Ты меня прощаешь?

Я киваю, чувствуя, как из уголка рта стекает капля. Она целует меня. Расстегивает пуговицу на моих брюках, затем молнию. Она встает и спускает мне брюки и трусы. У меня эрекция.

– О, вот, значит, как он выглядит, – замечает она.

Мне бы хотелось выразить ей неодобрение взглядом, но поскольку глаза у меня завязаны, приходится обходиться нижней частью лица, и я с упреком поджимаю губы.

– Да ладно, я пошутила, – говорит она. – Не забывай, что я живу в окружении обнаженных мужчин. Я на эти штуки насмотрелась.

Она пытается вытащить из-под меня мои брюки, но, несмотря на все усилия, ей это не удается.

– Не мог бы ты слегка подпрыгнуть? – спрашивает она.

Я не шевелюсь. Я не позволяю себе «подпрыгнуть», как бы мне этого ни хотелось. Она дергает за брюки то с одной стороны, то с другой, но у нее ничего не выходит. Я не помогаю ей – это было бы преступлением, а я был бы соучастником.

Вдруг она перестает тянуть и со смехом произносит:

– Ты так смешно выглядишь!

Да, можно себе представить. На какую-то секунду меня начинает душить внутренний смех. Я ожидаю, что он прорвется наружу – хотя бы в легкой улыбке, которую невозможно сдержать, но паника, смешанная с желанием, подавляют улыбку – точно так бывает, когда передумаешь чихнуть. Ни один мускул не дрогнул у меня в лице. Никогда за всю свою проклятую жизнь я не испытывал такого сексуального возбуждения. Я воспринимаю все это гораздо серьезнее, чем она.

Я слышу, как рвется бумага. Похоже на фантик от конфеты. Я чувствую ее руки. Она надевает на меня презерватив. Вот этого я не ожидал. Мои глаза под носком широко раскрываются от изумления.

– Ты это делала раньше? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает она голосом, исполненным гордости. Она гордится своим умением, а не тем, что никогда не делала этого прежде. Я объясняю это, поскольку знаю совершенно точно, и мне не хочется, чтобы это не так истолковали.

«Нет, делала, лживый поросенок!» Эта бредовая мысль вдруг мелькнула у меня в голове без всяких на то оснований.

– Я не хочу подцепить от тебя неизлечимую болезнь, – поясняет она. – Или неизлечимо смертельную болезнь, или смертельно неизлечимую.

Как романтично!

– Я думала обо всех этих сочетаниях, – говорит она. Да, я вижу.

– Собственно говоря, – продолжает она, – мне бы также не хотелось подцепить от тебя ребенка, потому что тогда мне пришлось бы участвовать в одном из этих телешоу вместе с множеством других девочек, которым мало лет и которые забеременели. А сейчас я собираюсь снять с тебя повязку.

– Нет! – вскрикиваю я. – Мне бы не хотелось видеть твое лицо.

– Но я хочу, чтобы ты нас видел.

– Нет, потому что я не должен видеть твое лицо.

– С тобой так трудно, маленький испорченный цыпленок! – сердится она.

Она встает. Я слышу, как она ходит по комнате, роясь в вещах. Потом возвращается, садится на меня верхом и снимает повязку с моих глаз. Я издаю вопль. На мне сидит Микки-Маус. Нет, это же только маска. Сара изобретательна. Теперь мне не придется смотреть ей в лицо, я могу смотреть на Микки-Мауса. Она вводит меня в себя. Мышь непристойно ухмыляется. Кажется, что Микки-Маус веселится, но под маской Сара, должно быть, морщится от боли, сжимая зубы. Я не отрываю взгляда от черных глаз, мерцающих в прорезях маски, и они тоже пристально смотрят на меня. Мне бы хотелось видеть выражение ее лица, чтобы узнать, действительно ли она гримасничает от боли, или я это лишь воображаю. Я ничего не могу сказать с уверенностью. Мышь продолжает улыбаться, и музыка продолжает играть, и Сара даже знает, что при этом полагается двигаться. Я не двигаюсь. Я понимаю, что это эгоистично с моей стороны, но это противоречит моим принципам.

Она ударяет меня по руке.

– Двигайся! Я же знаю, что тебе хочется.

Если она начинает меня бить, то я не стану глупо цепляться за свои принципы. Это было бы уж слишком. Итак, я двигаюсь.

Потом я провожаю Сару в ее номер. Я спрашиваю:

– Было больно?

– Да, – отвечает она.

Я оставляю ее и выхожу из отеля. Иду в ночи и плачу. Я – извращенец. Разве нормального мужчину могла бы возбудить одиннадцатилетняя девочка, даже если бы она набросилась на него? Вероятно, нет. Я думаю о том, что теперь будет. Девочка расскажет все своей матери, та расскажет полиции, а полиция придет за мной и посадит в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, и я не буду сопротивляться, ибо то, что я сделал, ужасно. И ведь я знал, что это ужасно. Общество вбивает это тебе в голову в раннем возрасте. Я прекрасно знал, что это ужас, когда маленькие девочки или маленькие мальчики вступают в половую связь с взрослыми или с кем угодно. Ужас. Это называется совращение несовершеннолетних, даже изнасилование, когда они в том самом возрасте. Потому что дети не пристают к взрослым, они просто не делают этого, и все это знают – разве что в своей детской невинности они к вам приласкаются, как к отцу или к матери. Но они совсем не помышляют о сексе, у них нет сексуальных желаний – одно лишь любопытство. Я все это знал, но предпочел игнорировать. Я не окажу сопротивления полиции. Я просто буду ждать, когда они за мной придут. А может быть, мне следует сейчас же покончить с собой.

Глава 7

На следующий день мы возвращаемся в Нью-Йорк. Никто не говорит ничего необычного, и моя мать ничего не подозревает. Сара отправляется домой, мама – к себе за город, а я – в свою квартиру. Когда я добираюсь до дома, меня приветствует Шарлотта. Я совсем забыл, что она ко мне переехала. Я думал, что буду один. Она спрашивает, как прошла поездка. «Хорошо», – говорю я и рассеянно отвечаю на ее вопросы.

У Мину в самом разгаре вторая течка. Она описала барную стойку на кухне. На ней застыли маленькие лужицы густой мочи. Я так погружен в мысли о прошлой ночи, что даже не спрашиваю Шарлотту, почему она дала моче засохнуть, не вытерев ее.

Я вытираю стойку и жду. Сейчас пять часов, и я знаю, что леди Генриетта может позвонить мне в любой момент, как только Сара закончит рассказ о том, что я сделал. А может быть, Генриетта даже не даст себе труда позвонить, а просто пришлет полицию. Я извращенец, и я жду с облегчением, когда за мной явится полиция.

Возможно, вы считаете, что это идеальный случай загадать желание моему маленькому белому слону. Я мог бы попросить, чтобы Сара никогда не рассказывала Генриетте о том, что случилось. Но я не делаю этого. Мне даже не приходит это в голову. Когда надеешься, что не случится что-то конкретно плохое, то не прибегаешь к помощи белого слона, потому что это было бы слишком тривиально, слишком бессмысленно, инфантильно и безнадежно. Вот видите, я не такой пустоголовый, как может показаться, и не витаю в облаках. Я стою обеими ногами на земле, когда появляются серьезные проблемы.

Генриетта не звонит в тот вечер, и полиция не приезжает. На следующий день я опять жду. Наверно, Сара колеблется, прежде чем рассказать матери. Но очень скоро она расскажет, я в этом уверен.

Телефон не звонит весь день.

На следующий день я жду, и телефон звонит. Я подхожу. Это леди Генриетта. Я затаил дыхание, глаза у меня закрыты. Я чувствую, что пришел конец моей жизни.

– Привет! – произносит она бодрым тоном. Этот тон удивляет меня.

– Привет! – отвечаю я.

– Как дела? – спрашивает она.

– О'кей.

– Я хотела поблагодарить вас за то, что вы сделали.

– О!

– Я знаю, что на самом деле вам не хотелось ехать в Диснейленд, и, наверно, там было ужасно скучно, но теперь у нас с Дэймоном все великолепно. Мы очень увлечены друг другом. У нас был самый романтичный уикенд в мире. Я ваша должница на всю жизнь.

– Все о'кей.

Она еще немного болтает. Я на самом деле не слушаю. Мы даем отбой.

Сара не сказала своей матери. Чего она ждет? Это новая ситуация, с которой мне приходится иметь дело. Но в ней есть смысл. Дети, подвергшиеся сексуальным домогательствам, очень редко кому-нибудь об этом рассказывают. Им слишком стыдно, и они думают, что это они виноваты. А может быть, Саре просто не хотелось рассказывать матери, поскольку она подумала, что у нее могут быть неприятности.

Весь вечер я сижу на кушетке, тупо глядя перед собой. За окнами темнеет. Я не зажигаю свет. Сара может сказать матери в любую минуту, в любой день, в любую неделю, в любой месяц, в любой год. Полиция может явиться и забрать меня в любой момент, сейчас или через десять лет, или даже когда мне будет восемьдесят. Я не знаю, что делать.

Я живу – вот что я делаю, а именно: чищу зубы, ложусь спать, просыпаюсь утром, ем, хожу на работу, занимаюсь газетными вырезками, живу. Шарлотта замечает, что со мной что-то неладно. Она высказывается, я высказываюсь, и мы оставляем эту тему.

Я живу три дня. Потом я живу четвертый день. Потом, немного поколебавшись, проживаю пятый. А потом сижу у себя на кушетке и проживаю шестой день. Затем снова сижу на кушетке и прекращаю жить. Я больше не могу чистить зубы и ложиться спать. Не могу ходить на работу и заниматься вырезками. На седьмой день звонит зуммер переговорного устройства. Наверно, это полиция.

– Кто там? – спрашиваю я в переговорное устройство.

– Это Сара.

Я впускаю ее. Когда я открываю дверь, передо мной стоит Микки-Маус. Это кошмар, наказание. Сара входит и говорит:

– Почему ты мне не позвонил? Я думала, ты позвонишь. Я ждала твоего звонка.

– Чего ты хочешь? – спрашиваю я.

– Как обычно.

– Что значит «как обычно»?

– Разве это не очевидно? Разве это не написано у меня на лице?

Взглянув на ее маску, я возражаю:

– Нет, это не как обычно.

– Ну, значит, так должно быть. И будет. И это у меня в мозгу. Твоя девушка дома?

– Нет.

– Где она?

– Обедает с друзьями.

– Когда она вернется?

– Через несколько часов.

– Можно мне чего-нибудь выпить?

– Чего ты хочешь?

– Выбери сам. Сделай мне сюрприз.

Я отправляюсь на кухню и начинаю соображать, какой из напитков самый несексуальный. Кофе? Нет, кофе возбуждает. Чай? Нет, в нем тоже содержится кофеин. Чай из трав? Да, это хорошо. Мята? Нет, она тоже возбуждает. «Время спать»? Да, от него становишься сонным. Но тут мне приходит в голову, что «Время спать» своим названием слишком уж похоже на фразу «Давай спать вместе». Ромашка? Да! Ничто не может быть менее сексуальным, чем средство для пищеварения.

Когда я возвращаюсь с чаем, Сара не обнажена. Хорошо. Какое облегчение! Прекрасное начало. Мое настроение слегка улучшается.

Сара гладит Мину, которая катается на спине.

– Почему твоя кошка так странно себя ведет? – спрашивает Сара.

Я ни в коем случае не хочу ей говорить, что у Мину течка, иначе это может вдохновить Сару. Я мог бы сказать, что Мину расстроена из-за того, что моя мать увидела на полу ее шарики из шерсти. Или что она катается от счастья, потому что чудесно ладит с моей любимой девушкой, которая только что ко мне переехала.

В конце концов я отвечаю:

– Ей просто жарко, вот и все.

– А почему же она так жаждет, чтобы ее гладили? Она просто как безумная.

Я отвечаю первое, что приходит мне в голову:

– Она любит, чтобы се гладили, когда ей жарко, потому что это проветривает ее шерсть.

– Что-что?

– Ну, вентилирует.

– Я бы не возражала, чтобы мою шерсть проветрили, – бормочет Сара.

Я притворяюсь, что не слышал, и мы не возвращаемся к этой теме. Мы пьем чай и беседуем о погоде. Это она заговорила о погоде, и я рад этому: нельзя придумать более чудесную тему для беседы с ней. Восхитительно нейтральную. Возможно, если мы достаточно углубимся в эту тему, то сможем говорить о погоде, пока через несколько часов не вернется Шарлотта, и я таким образом переживу этот визит. Правда, через некоторое время беседа превращается в монолог. Я рассуждаю об облаках, разных облаках, и о том, как бы мне хотелось знать названия всех видов облаков. Разглагольствую о дожде, а также о том, что не следует пить дождевую воду, потому что, хотя и кажется, что это самая чистая вода в мире, обычно это не так, особенно в городах, потому что в воду растворяются загрязнения из воздуха, пока она падает на землю. И рассказываю ей о снеге, и о том, как любил есть снег, и что, вероятно, снег также не следует есть, особенно в городах, по той же причине, по которой нельзя пить дождевую воду. И прошу:

– Будьте любезны, налейте мне, пожалуйста, стакан теплого летнего дождя. – И смеюсь.

Сара начинает как-то странно на меня поглядывать. Не знаю, как я это заметил – ведь на ней маска, – и тем не менее я это знаю. Возможно, из-за ее особого молчания. Молчание, при котором она задерживает дыхание: воздух остается у нее в легких, не поступая ни оттуда, ни туда.

Я не решаюсь спросить, почему на ней эта маска. Если мне повезет, она, быть может, забудет, что на ней маска. Или, по крайней, мере, забудет, почемунадела ее – именно это имеет значение.

Наконец она спрашивает:

– У тебя хорошо прошла неделя?

– Да. Да, хорошо, – лгу я и киваю. – А у тебя? – Я сознаю, насколько опасен этот вопрос, едва успеваю задать его, и от души жалею, что вообще раскрыл рот. Потому что у нее либо была хорошая неделя, либо нет, и в обоих случаях это моя вина по причинам, о которых я не хочу ни слышать, ни знать.

– У меня была интересная неделя, – говорит Сара, – если не считать того, что я нервничала, ожидая твоего звонка. Мне нужно было написать рассказ для школы. Учительница поставила мне «отлично», но потом вызвала маму, чтобы побеседовать с ней, так как, по ее мнению, этот рассказ показывает, что у меня дома не все благополучно. Эта учительница глупа.

Я вдруг прихожу в ужас: а что, если это рассказ о маленькой девочке, которая отправляется в Диснейленд и вступает в связь с взрослым мужчиной?

– Что же такое было в твоем рассказе, из-за чего твоя учительница подумала, что у тебя дома не все благополучно?

– Сдаюсь.

– В каком смысле?

– В смысле: теряюсь в догадках.

– О! Ну тогда: о чем твой рассказ?

– Спасибо за вопрос. Цитирую название: «Неопубликованная биография покойного Шалтая-Болтая. Истинная история, стоящая за его великим падением. Его тайная склонность, его скрытая мания, его мучительное искушение, его дилемма: вылупиться или не вылупиться? Вот в чем вопрос». Конец цитаты. Тебе нравится название?

Да, но почему же учительница подумала, что у тебя дома проблемы? О чем твой рассказ?

– Спасибо за то, что снова спросил. Жил-был Шалтай-Болтай, и у него было искушение, великое желание. Он хотел, чтобы на нем сидела курица. В конце концов, это нормально, ведь он был яйцом, и вполне естественное назначение и желание яйца – чтобы на него уселся пушистый куриный зад. По соседству с ним жила большая красивая курица. Она всегда сидела, но никогда – на яйцах, и поэтому под ней было много свободного места для Шалтая. Ему ужасно хотелось подкатиться под ее мягкий зад, но он знал, что это опасно, это риск: ведь если на нем посидят, он скоро вылупится, и он больше не будет яйцом, а ему нравилось быть яйцом, и он не был уверен, понравится ли ему быть цыпленком. Тебе пока что нравится?

– Да. Продолжай, – прошу я.

– О'кей. – Сара ставит чашку чая, подходит ко мне, берет чашку у меня из рук, ставит на стол и садится ко мне на колени.

– Что ты делаешь? – осведомляюсь я.

– Досказываю свой рассказ. Итак, Шалтай пошел посоветоваться со своим братом, Валяй-Болтаем, который сказал, что он должен напрячь силу воли, чтобы воспротивиться искушению высиживания – иначе он вылупится. «А вылупиться, – продолжал его брат, Валяй-Болтай, – нежелательно. Это неведомо и, вероятно, аморально, а также весьма опасно с точки зрения психологической и физической, если только не фатально. Ты от этого разобьешься, у тебя останутся шрамы на всю жизнь – это если тебе повезет и тебя соберет вся королевская конница и вся королевская рать. А если нет? Тогда от тебя останутся лишь кусочки скорлупы. Высиживание – это грех. К тому же оно непристойно. Оно демонстрирует полное отсутствие яичных приличий. Ну как, тебе нравится?

– Да, – отвечаю я. Правда, я не уверен, уж не хочет ли она косвенно оскорбить меня с помощью своего рассказа: ведь сейчас она на мне сидит.

– Шалтай-Болтай знал, что, вероятно, его брат Валяй прав. Однако как-то раз он все кружил вокруг той курицы, пытаясь представить себе, как пушистые перышки у нее на заду прикроют его твердую голую скорлупу, и эти мысли приносили ему наслаждение. Курица виляла в его сторону своим пушистым птичьим задом и издавала тихое кудахтанье. Наконец он больше не смог противиться искушению.

Сара засовывает руку мне под рубашку, осторожно гладит кожу и говорит:

– Шалтай медленно подкатился под курицу, ощущая, как каждое перышко, одно за другим, ласкает каждый миллиметр его твердой голой скорлупы, словно он погрузился в теплую, восхитительную ванну. Птичий запах опьянял, и Шалтай знал, что это опасно, знал, что как только яйца опьянены птичьим запахом, у них нет больше ни воли, ни желания сбежать до того, как они вылупятся. Но Шалтай еще не был одурманен. На это требуется какое-то время. Каждые несколько минут он переворачивался, чтобы все его тело соприкасалось с ее теплыми перышками – точно так, как переворачивают еду на сковородке, чтобы она прожарилась с обеих сторон. И тут он понял: именно это с ним и происходит – он поджаривается. Чем дольше на нем сидят, тем больше растет монстр внутри него, и скоро он вылупится.

Сара убирает руку из-под моей рубашки и начинает медленно расстегивать на ней пуговицы, продолжая свой рассказ:

– Шалтай напряг всю силу воли, выкатился из-под упоительной курицы и направился к своей стене раздумий. Он сидел на стене целыми днями и размышлял, пытаясь найти решение. «Вылупиться или не вылупиться? Вот в чем вопрос, – говорил он себе. – Высиживаться или не высиживаться? Вот еще один вопрос». Он не думал, что сможет пройти по жизни без высиживания. Тогда просто не стоило бы жить. Это казалось таким естественным, таким правильным – как же это могло быть дурным, аморальным или пагубным? В конце концов, у всех нас есть свои желания. Некоторым из нас нужно, чтобы на них сидели, другим – чтобы их шерсть проветривали. Во всяком случае, Шалтай чувствовал, как его душа вянет от усилий, которые он прилагает, противясь тому, чего требует тело. Он стал угрюмым и озлобленным. Горькие морщины появились на его твердом голом яичном лице. – Сара гладит меня по лицу. – Но он все сидел на своей стене, размышляя. В конце концов он начал кататься на боку, взад и вперед, от нерешительности и беспокойства, и свалился со своей стены раздумий. И вся королевекая конница, и вся королевская рать не могли собрать Шалтая-Болтая. Тебе нравится?

– Да, это очень хороший рассказ.

– Он еще не закончен. Вся королевская конница и вся королевская рать не могла собрать Шалтая-Болтая. И тогда они отнесли кусочки его скорлупы в замок и…

В этот момент Сара расстегивает мне брюки, засовывает руку в трусы и начинает меня гладить, и я сразу же перестаю слышать ее рассказ, как будто я оглох или она перешла на незнакомый мне язык. Но рассказ такой прелестный, что я прошу ее:

– Прекрати. Я не могу сосредоточиться.

– Прекратить что?

– То.

– То, что я делаю, или то, что я говорю?

Я не могу ей ответить, потому что не уверен. Я сбит с толку. Для ответа на вопрос нужно немного подумать и сосредоточиться, но сейчас я не в состоянии ясно мыслить, как бы ни старался. И я говорю:

– Ты сама знаешь.

– Нет, понятия не имею.

Я делаю сверхчеловеческое усилие, чтобы сосредоточиться, и в конце концов нахожу пристойный и правильный ответ:

– То, что ты делаешь.

– Я не могу, иначе я не смогу сконцентрироваться на своем рассказе.

– Ну что же, расскажи мне еще немного. Что случилось дальше?

Она продолжает гладить меня и рассказывает дальше, но я не слышу ни слова, хотя рассказ очарователен. И я говорю ей:

– Ускорь темпы. Скорее добирайся до сути. Ты слишком медленно рассказываешь. Это утомляет. Я не могу сосредоточиться.

Она начинает двигать рукой быстрее.

Я все еще не слышу, что она рассказывает.

– Что за вздор! – возмущаюсь я. – Быстрее! Переходи к сути.

Она ускоряет темпы и продолжает рассказывать.