Текст книги "Обнаженные мужчины"

Автор книги: Аманда Филипаччи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

К сожалению, она также обожает наносить мне визиты сюрпризом, раз в два месяца, приезжая в город. Она говорит: «Нет ничего полезнее на свете, чем визит матери сюрпризом, время от времени».

Последний раз она навещала меня две недели тому назад. Визит проходил, как обычно, следующим образом.

Звонок. Я никого не жду.

– Кто там? – говорю я в переговорное устройство.

– Это я.

Я узнаю голос своей матери.

– Мама?

– Да, Джереми, это я.

– Что ты тут делаешь?

– Навещаю тебя.

– Но ты же не позвонила заранее.

– Ты же знаешь, я предпочитаю делать это спонтанно.

– Я не могу тебя впустить. Надо было позвонить. Прости.

– Конечно, ты меня впустишь. Открой дверь.

– Нет, извини, тебе следовало позвонить. Я же говорил тебе об этом раньше. Если хочешь, я спущусь вниз, и мы сходим куда-нибудь выпить кофе.

Ну что ты придуриваешься, Джереми? Не нужно ей никакого кофе. Пять минут уговоров, и мне не остается ничего иного, как впустить ее. Иногда, когда она все еще уговаривает меня снизу, кто-нибудь входит или выходит из здания. Воспользовавшись тем, что дверь открыта, мать входит и продолжает упрашивать перед дверью в мою квартиру. В любом случае я в конце концов открываю дверь, к своему глубокому огорчению, ибо мать испускает громкий крик при виде беспорядка у меня в доме.

Пока она поднимается по лестнице, я кидаюсь убирать самые грязные предметы в комнате, каковыми неизменно оказываются шарики шерсти, которыми давным-давно вырвало мою кошку – они лежат в засохших лужицах блевотины, подобные маленьким оранжевым колбаскам. Обычно их бывает около пяти, и я лихорадочно подбираю их, порой в спешке, даже голыми руками. Я обязательно пропускаю один шарик, и мама непременно его находит. Я убежден, что она прекрасно знает, что это такое, и тем не менее она становится на четвереньки и, взглянув с близкого расстояния, говорит: «Что это такое? У него печальный вид. Или оно мертвое. Это мышь? О, наверно, это какашки твоей кошки. Но нет, оно не пахнет». Затем она подползает к сморщенным очисткам от дыни и высохшим шкуркам авокадо и, издавая стенания, восклицает: «О боже, я просто не могув это поверить! Оно воняет, от него пахнет, как от Антихриста…» И так далее.

Слава богу, в последний раз мама навещала меня две недели тому назад, а это значит, что впереди у меня около шести спокойных недель до ее следующего визита.

Когда мы беседуем по телефону, как сегодня вечером, она обычно ведет себя сносно и главным образом повторяет вопрос, когда же мы увидимся. Хотя, разумеется, она не удерживается от критических замечаний в мой адрес и задает язвительные вопросы типа: «Тебя еще не повысили?», «Как дела с твоей кривлякой?» (так она называет Шарлотту), «Ты сделал уборку в своей квартире?». Но все это такие мелочи, что не стоит на них останавливаться.

На следующий день все тело у меня кошмарно болит. Наконец-то гимнастика дала ощутимые результаты. Личинка подыхает. Гадкий Утенок превращается в лебедя. Но когда я смотрю в зеркало, то вижу, что Джереми-личинка все еще там. Это не имеет значения, говорю я себе. Тебе может казаться,будто нет никаких изменений, но тут ты ошибаешься. Изменения огромны, и хотя твой неискушенный взгляд ничего не обнаруживает, опытный глаз художницы, пишущей обнаженных мужчин, не может не заметить перемен.

Что это за вздор, Джереми? Это неважно. Просто делай гимнастику и не думай.

И тут я останавливаюсь. Я внезапно останавливаюсь. До меня доходит: что бы я ни делал, начиная с этого момента до субботы, это ничего не изменит. Если я переборщу с гимнастикой, то мне будет очень тяжело позировать, поскольку тело будет сильно болеть.

Я чувствую себя беспомощным и подавленным. В этот вечер я покупаю чипсы и отправляюсь со своей кошкой в крошечный парк у реки, в трех кварталах от моего дома. В парке я прогуливаю Мину на поводке, потом беру ее на руки и просто сижу на скамейке. Слегка подвыпивший мужчина – вероятно, гей и, вероятно, пытающийся меня склеить, спрашивает:

– Это маленькая собачка?

– Да, – отвечаю я, не желая возбуждать его интерес признанием, что это кошка.

– Какого сорта? – продолжает он.

Я прекрасно понимаю, что он имеет в виду породу, но слишком пьян, чтобы сказать правильно.

– Никакой породы, – говорю я. – Это уличная собака. Помесь.

– Такие самые лучшие, – замечает мужчина и уходит.

В субботу утром я принимаю душ. Три часа. В шесть я должен быть у леди Генриетты. Звонок.

– Кто там? – спрашиваю я.

– Это Томми.

Через минуту он поднимается по лестнице, направляясь к моей двери. С меня течет вода, вокруг бедер полотенце. Я видел Томми примерно месяц тому назад, еще до Рождества. Он наполовину американец, наполовину француз. На праздники он уезжал во Францию, чтобы провести их со своей очень богатой семьей. Ему восемнадцать.

– Я ужасно провел Рождество. – Это первое, что он говорит.

– Почему? – спрашиваю я.

– Моя сестра – ведьма.

– В смысле сука или в смысле колдунья?

– В смысле сука.

– Это очень плохо.

Томми – один из моих немногих друзей. И, пожалуй, я даже не назвал бы его настоящим другом. Мы не ровня. Он гораздо выше меня по положению. Уверен, он любит меня потому, что считает своей маленькой диковинкой.

Мы познакомились в магазине, торгующем сырами. Мне с самого начала было с ним неловко. Я чувствовал, что он находит мой выбор сыра дурацким. Мне казалось, что он давится от смеха. Во всяком случае, он улыбался. Я попросил бри. Сказал, что хочу выдержанного сыра, и указал на кусок, который выбрал. Это был толстый кусок, корочку слегка стянуло и бока выпирали наружу. И Томми определенно нашел в этом что-то забавное. Он заговорил со мной, сказав, что это самый лучший магазин в округе, торгующий сырами, – ну и все такое. Потом спросил, где я живу. Но он не гей. Он плейбой. Любит девушек. Красивый. Он очень следит за модой и старается одеваться в стиле, который считается шикарным. Но он носит декоративные булавки на ширинке своих рваных джинсов, и мне это не нравится. Как он думает, что там у него внизу, под булавкой? Что-нибудь особенное? На одной из булавок – буйвол. На другой – велосипед под надписью: «Оседлай то, что доставит тебе удовольствие». Эти маленькие булавки – словно корона для его члена.

Он падает на мою кровать, закинув руки за голову.

– Я люблю тебя, Джереми, – говорит он. – Я очень тебя люблю. С тобой так уютно.

Но он не гей. Он приходит и болтает со мной, когда ему больше нечего делать. Он – почти единственный, кого я допускаю в свою отвратительную квартиру. Даже когда он делает замечание по поводу грязи, я не возражаю, поскольку мы с двух разных планет, и его редкие критические высказывания о моей жизни никогда меня не задевают.

Я сижу на стуле, с меня все еще капает, и мне холодно. Наконец он уходит.

5.55 вечера. Я вхожу в ее дом. Привратник звонит ей. Выйдя из лифта, я вижу, что дверь в ее квартиру широко распахнута. Я захожу. В большой комнате никого нет. В центре – мольберт с большим белым полотном, рядом – тонны красок. Позади мольберта – кушетка, покрытая множеством длинных кусков разноцветных тканей. В углу комнаты стоит другая кушетка, удобная на вид, из парусины, а рядом с ней – еще одна, еще более удобная и шикарная, обитая бежевой замшей. Несколько столиков; на окнах – шторы из плотной материи. На стенах – портреты красивых обнаженных мужчин в натуральную величину. Я начинаю еще больше нервничать, поскольку явно далеко не так красив, как они. На кофейном столике лежит роман – это «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда. Я всегда собирался его почитать. Под романом лежит большой альбом репродукций – «Мираж» Бориса Вальехо. На обложке – портрет красивой обнажен ной женщины с крыльями. Я пролистываю книгу и вижу много прекрасных обнаженных женщин. У некоторых крылья, у других – хвосты, есть тут полузмеи, некоторые едут верхом на драконах, другие занимаются любовью с голыми чертями, кое-кто занимается любовью с обнаженными мужчинами, некоторые занимаются любовью с другими обнаженными женщинами, есть здесь и воительницы.

– Борис – это художник, который сильнее всех на меня повлиял, – говорит леди Генриетта, появившаяся в дверях.

– По-моему, есть определенное сходство, – соглашаюсь я. – У вас обоих красивая техника.

– Спасибо. Я называю это стилем «более красивым, чем жизнь».

– Действительно, это красивее, чем жизнь.

Я чуть ли не ожидал, что она выйдет в атласном халате или в чем-нибудь таком, но она одета совсем обычно.

– Пожалуйста, садитесь, – говорит она.

Я сажусь на кушетку, а она отправляется на кухню. Через минуту она возвращается с чаем из трав. Я пью чай, сидя в напряжении, сознавая, что в любую минуту мне надо будет раздеться. Я оперся локтем на подлокотник дивана, а один из моих передних зубов покоится в углублении колпачка моей ручки, которая случайно оказалась у меня в руке. Я машинально вынул ее из кармана. Я часто так делаю, когда напряжен. Кончик моего зуба – в маленькой ямке колпачка, зуб выдерживает вес всей моей головы. Наверно, напряжение ослабляется из-за опасности. Опасность заключается в том, что иногда ручка соскальзывает и вонзается мне в нёбо. Так происходит и сейчас. Ручка соскальзывает и втыкается в мягкие ткани за передними зубами. Рот наполняется кровью, она просачивается наружу. Я слизываю ее и поспешно глотаю. Мне не хочется, чтобы леди Генриетта увидела кровь. Если она увидит, что мой рот внезапно наполнился кровью, то подумает, что я не в себе. Я мысленно даю себе обещание никогда больше не опираться зубом о ручку.

– Не могли бы вы снять одежду? – говорит она.

Имеет ли она в виду – прямо сейчас, прямо здесь? Она встает, проходит в угол комнаты и отдергивает занавес, обнаруживая маленькую комнату – в точности как кабинка для переодевания в магазине одежды. Я очень нервничаю, но мне не хочется показаться трусом, поэтому я направляюсь в раздевалку. Она задергивает занавес. На стене странное зеркало. Оно очень широкое, но очень низко висит. Я могу видеть себя только ниже талии. Я раздеваюсь. Когда я вижу отражение своего голого живота, пениса и ног, мне хочется отказаться позировать. Поскольку я не могу увидеть верхнюю часть своего туловища, я чувствую себя неуклюжим, с множеством физических недостатков. Я ложусь на пол боком, чтобы в последний раз взглянуть на себя во всю длину перед тем, как предстать перед леди Генриеттой.

– У вас там все в порядке? – осведомляется она.

Я не подозревал, что моя ступня высовывается из-под занавеса. Занавес не доходит до пола, и она смотрит из-под занавеса на меня, а я – на нее. Она может видеть меня лежащим.

– Почему вы на полу? – мягко спрашивает она. – Вы себя хорошо чувствуете?

– Я чувствую себя прекрасно, – отвечаю я, все еще сглатывая кровь. Мне бы хотелось, чтобы она перестала на меня смотреть. – Я смотрел на себя в ваше странное полузеркало. Оно висит так низко по какой-то причине?

– Мне жаль, если оно вас беспокоит. Я чувствую, как мужчины расслабляются, когда не видят свою верхнюю часть. Ведь именно там они могут заметить свое тревожное выражение. Причем не только на лице – тревога читается в положении их плеч, в том, как висят руки. Для нервной системы плохо, когда вы замечаете свое беспокойство.

Ну что же, возможно, я со странностями и отличаюсь от других мужчин, но лично мне кажется, что именно моя нижняя часть заставляет меня нервничать.

Я решаю, что у меня нет выбора. В любом случае назад пути нет.

Я как раз собираюсь появиться, когда леди Генриетта спрашивает:

– Почувствуете ли вы себя лучше, если придет другой натурщик и будет позировать рядом с вами?

– Нет, – отвечаю я и отдергиваю занавес.

Я не свожу с нее глаз, когда выхожу вперед, чтобы увидеть ее реакцию на мое обнаженное тело. Посмотрит ли она вниз? Вот в чем вопрос. Или встретится со мной взглядом? Она смотрит вниз, но так небрежно и быстро, что я чувствую себя еще менее уютно, чем если бы она совсем не взглянула вниз, поскольку тогда было бы ясно, что она напрягает всю свою силу воли, чтобы не поддаться искушению взглянуть на мой член, что придало бы ему больше значения. Она ведет себя совершенно нормально, не меняет выражения лица, даже не приподнимает бровь, что слегка удивляет меня; но ведет она себя классно.

Она подводит меня к кушетке, стоящей за мольбертом, и просит лечь в самой удобной для меня позе. Должен сказать, что ее поведение очень профессионально.

Она начинает писать, беседуя со мной о моей и о своей жизни. Меня изумляет, насколько уютно я себя чувствую, и это целиком ее заслуга.

По этой причине она мне все больше и больше нравится. Рядом с ней – поднос с маленькими марципановыми зайчиками и свинками, которых она грызет за работой.

Спустя час или около того она накрывает полотно большой простыней и объявляет, что на сегодня закончила.

– Можно мне посмотреть? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает она. – Пока она не будет полностью закончена и пока не высохнет.

Она говорит, что я очень хорошо позирую, и спрашивает, не буду ли я против того, чтобы снова прийти попозировать. Я с радостью соглашаюсь. Мы договариваемся о дате.

– Между прочим, – говорю я, – как мне вас называть? Леди Генриетта, или Генриетта, или леди?

– Генриеттой. Вы знаете, почему я называю себя леди Генриетта?

– Нет.

– Вы читали «Портрет Дориана Грея»?

– Нет.

– О, вам бы нужно прочесть. Это моя библия. Там есть один персонаж, лорд Генри, который в некотором смысле мое божество. Я восхищаюсь его жизненной философией. Я решила взять на себя смелость, сделавшись женским вариантом этого персонажа. Он – лорд Генри. Я – леди Генриетта.

Я ухожу, очень счастливый и влюбленный и в прекрасных отношениях с леди Генриеттой. Следующая встреча будет через пять дней. В ту же минуту, как я выхожу из ее дома, я кидаюсь в ближайший книжный магазин и покупаю «Портрет Дориана Грея». Я читаю его в тот же вечер, и немало озадачен. Лорд Генри не такой уж восхитительный персонаж. Его даже можно назвать слегка порочным, в нем есть что-то демоническое. Его главный грех – манипулирование ради манипулирования. Я должен признать, что его представления о жизни забавны в своем крайнем цинизме, но все равно мне непонятно. Я не вижу никакого сходства между лордом Генри и леди Генриеттой. Возможно, сходство вскоре обнаружится, и в таком случае я буду не слишком разочарован, поскольку порок здесь скорее подобен острой приправе, а не, скажем, яду или кислоте.

Я полагаю, что слон не исполнил мое желание. Наверно, я не самый красивый мужчина из тех, кого приходилось видеть Генриетте. Впрочем, быть может, самый красивый. Она ничем не дала понять, что это не так. Что касается того, влюбилась ли она в меня, то невозможно сказать, сбылась ли эта часть моего желания. Вероятно, нет. Мне нужно быть пессимистом в этом вопросе ради моего же блага. Некоторые могли бы сказать «реалистом», хотя это и неприятно.

Я не сижу на диете, как делал это прежде, и не занимаюсь гимнастикой. Я считаю леди Генриетту великолепной, потому что она принимает меня таким, какой я есть. В течение пяти дней я счастлив. Но одно меня озадачивает. Я знаю, что мой портрет никогда не будет помещен в «Плейгерл», я просто недостаточно красив. Интересно, зачем же она меня выбрала и для чего ей нужен мой портрет. Я фантазирую, что, возможно, она пишет меня для собственного удовольствия. Быть может, она оставит мой портрет у себя. Но в этом я сомневаюсь.

Я слегка стыжусь признаться, что с тех пор, как позирую Генриетте, я стал очень уверенным, когда общаюсь со своей девушкой Шарлоттой, и невнимательным, словно теперь у меня появилась власть.

Глава 4

Наступает день второго сеанса у леди Генриетты. Я покупаю ей ландыши в горшочке – это мои любимые цветы. Ландыши ей нравятся, она нюхает их и ведет себя очень вежливо и правильно, мне хочется назначить ей свидание. Но следует немного подождать и посмотреть, как пойдут дела.

Как в прошлый раз, она просит меня лечь в самой удобной для меня позе. Она пишет меня, грызя марципановых львов, и я чувствую себя великолепно. Я даже становлюсь самоуверенным и продолжаю говорить о своей жизни.

Через пятнадцать минут Генриетта кричит:

– Сара!

В комнату входит высокая девочка. У нее длинные белокурые косы, и она напоминает мне героиню из детской сказки – не то Алису в Стране Чудес, не то Гретель. Она такая хорошенькая, кожа у нее такая гладкая, а черты такие совершенные, что она похожа на мультипликационный персонаж. На девочке белые гольфы, в руках – кукла Барби. Я не могу определить, сколько девочке лет. Тело довольно развитое, и оно нелепо выглядит в детской одежде, но лицо у нее, как у маленькой девочки.

Она подходит к Генриетте и останавливается рядом, разглядывая меня.

– Что ты думаешь о моем новом натурщике? – спрашивает Генриетта девочку.

– Превосходен, – отвечает та. – Где ты его нашла?

– В кафе. Он ел желе.

– Я никогда не видела более ярко выраженного М.О.И.

– Спасибо, – говорит Генриетта. – Джереми, это моя дочь, Сара. Сара, это Джереми.

Мне хочется спросить у них, что такое М.О.И., но из-за ужасно неловкого положения, в которое я сейчас попал, мое любопытство быстро проходит. Сара подходит ко мне и протягивает руку. Я настолько шокирован тем, что эта маленькая девочка видит меня голым, и что у Генриетты есть дочь, и что эта девочка приблизилась ко мне и хочет, чтобы я коснулся ее, в то время, как я голый, что сначала я не шевелюсь. Я чувствую, что любое движение подчеркнет мою наготу. Но девочка тоже не двигается. Она просто стоит с протянутой рукой, так что в конце концов я ее пожимаю. В горле у меня комок – так бывает, когда смотришь печальный фильм и стараешься не расплакаться.

– Сара, у меня тут небольшая проблема, – говорит Генриетта. – Мне нужно твое мнение эксперта. Предполагается, что Джереми лежит в самой удобной для него позе, но что-то не так.

– Ты права, – соглашается девочка. – Все не так. У него очень напряженный вид. И он тебе солгал. Это не самая удобная для него поза. На самом деле ему совсем неудобно.

Я поражаюсь ее проницательности. Я лежу в довольно неудобной позе, но не пытаюсь ее изменить.

– Скверный, скверный Джереми, – говорит Генриетта, грозя мне кистью. – Вам же неудобно. Как же вы можете рассчитывать, что я хорошо выполню работу, если вы меня обманываете? Пожалуйста, Сара, сделай что-нибудь.

Сара становится прямо передо мной и просит:

– Встаньте.

Я встаю. Я никогда, ни разу в жизни так не чувствовал, что у меня есть пенис. Самое большое мое желание сейчас – чтобы меня кастрировали, и я стал, как кукла, с гладким местом вместо члена.

Сара кладет на кушетку розовую ткань и просит снова улечься в самой удобной позе. Я подчиняюсь. Она прикрывает мне ноги уголком розовой простыни и спрашивает у матери:

– Ну как?

– Ты гений, дочь моя. Спасибо. А теперь беги готовиться к своему уроку танцев с фокусами.

– Пожалуйста, – просит девочка. – Я сегодня в самом делене хочу идти. – Ну пожалуйста.

– О, ну давай же, это всего два раза в неделю.

– Это много.Не говори: «только». Это так много!

– Но ты всегда в таком хорошем настроении после этого.

– Это потому, что я знаю, что у меня целых три чудесных дня покоя до следующего дурацкого урока танцев с фокусами.

– Никаких отговорок. Давай, давай, – произносит Генриетта пронзительным голосом нянечки Мэри Поппинс.

Сара уходит с раскрасневшимися щеками, бросая на мать сердитые взгляды.

Генриетта говорит мне:

– У Сары изысканный вкус. Ей всегда удается найти идеальную позу для моих натурщиков. И она совершенно точно знает, какой реквизит использовать.

– Вы хотите сказать, что всегда позволяете ей видеть обнаженных мужчин?

– Конечно.

– Сколько ей лет?

– Одиннадцать.

Я решаю сменить тему, не желая, чтобы ей показалось, будто я ее критикую. Мы беседуем о приятных вещах. Через час она сообщает мне, что портрет закончен или что по крайней мере она сможет теперь закончить его без меня. Она предлагает мне прийти и взглянуть на него в следующую субботу, когда он будет совсем готов и высохнет. Мне грустно, поскольку я боюсь, что наша следующая встреча станет последней.

Потом я вспоминаю, что хотел спросить о судьбе моего портрета.

– Я знаю, что не очень красив, – говорю я. – Почему вы меня выбрали?

Она мило улыбается – вероятно, из-за моей скромности, – и отвечает:

– Для журнала у меня есть безукоризненные натурщики, а те, что несовершенны, служат для искусства. Я нахожу, что писать несовершенных гораздо интереснее. Таким образом вы признаете изъяны жизни. – Она резко останавливается, затем продолжает: – Простите. Я только что поняла, что, возможно, вас обидела. Приношу свои извинения.

– Я совсем не обиделся. – Это не так. Я обиделся. Она выбрала меня в качестве несовершенного натурщика, воплощающего изъяны жизни. Я лгу ей, так как хочу, чтобы она продолжала говорить и высказала все ужасные мысли, которые у нее на уме. Тогда я с самого начала буду знать, что она думает обо мне на самом деле. Я пытаюсь притвориться непринужденным и оживленным.

– Можно мне взглянуть на портреты ваших несовершенных натурщиков? – осведомляюсь я.

– Конечно.

Она ведет меня в другой конец комнаты и вынимает картины из огромных шкафов. Затем прислоняет их к стене. Некоторые из них весьма забавны. Все они намного хуже меня, и это меня удручает.

– Вы полагаете, что я выгляжу так же плохо, как они? – мрачно спрашиваю я.

Слегка улыбнувшись, она отвечает:

– Нет. Я меняю стиль, делая его более сдержанным и используя более утонченные варианты.

Я чувствую себя лучше. Мне кажется, сейчас самое время пригласить ее куда-нибудь. Даже при том, что у нее есть дочь (что вовсе не изменило моих к ней чувств) и, возможно, еще и муж – а быть может, и нет, – я все же могу попытать счастья. По-видимому,она живет одна, но, разумеется, нельзя быть совершенно уверенным.

Перед тем, как прийти к ней сегодня, я много думал о том, как пригласить ее куда-нибудь, поэтому знаю наверняка, что говорить.

– Вы не хотели бы сходить со мной в кино? – спрашиваю я.

– Ах! Я рада, что вы об этом заговорили, – отвечает она. – Я хотела с вами поговорить как раз на эту тему.

Я нервно приподнимаю брови и подавляю желание задать какой-нибудь глупый вопрос, например: «На какую тему?». Так что я не произношу ни слова. Бьюсь об заклад, она мне сейчас скажет, что никогда не назначает свидания своим натурщикам. С другой стороны, не исключено, что она считает, будто я слишком долго тянул с тем, чтобы пригласить ее куда-нибудь. В любом случае, если она примет мое приглашение и захочет, чтобы я выбрал фильм, я это уже сделал. Это испанский фильм с английскими субтитрами о тореадоре, запутавшемся в любовном треугольнике. Приятный и интеллектуальный фильм. Он называется «Мы – Телец».

Она говорит:

– Одна из причин, по которым я решила заговорить с вами в тот день в кафе, – это то, что я хотела, чтобы вы познакомились с моей приятельницей. Думаю, она вам понравится.

Я не понимаю, о чем она. Генриетта хочет сосватать меня кому-то, а не встречаться со мной сама?

– Ее зовут Лора, – продолжает она. – Сегодня она выступает в «Défense d'y Voir», маленьком клубе. Мы могли бы там пообедать, а потом сходить в кино.

– Она певица или что-то в этом роде? – спрашиваю я.

– Нет. Танцующая фокусница.

– Как на уроках Сары? – нахмуриваюсь я.

– Да. Она преподает Саре.

Мне бы хотелось спросить: «Между прочим, а что такое танцующая фокусница?» Но я не разрешаю себе, из боязни, что ответ может оказаться слишком уж очевидным, типа: фокусница, которая танцует. Интересно, не была ли маленькая сценка, разыгранная Генриеттой и ее дочерью, предназначена для того, чтобы возбудить мое любопытство, – но это получилось. Возможно, меня хотели навести на мысль: «О, я познакомлюсь с кем-то, занимающимся тем, что Сара умоляет свою мать не заставлять ее делать. Наверно, это настолько неприятно, что внушает благоговейный страх».

Позже, у себя дома, я стою перед зеркалом и одеваюсь перед выходом, и тут я осознаю, что точно так же похож на личинку, как прежде. Я сразу же стараюсь выкинуть из головы эту явно негативную, явно неправильную, преувеличенную, параноидальную мысль. Потом вспоминаю, что маленькая девочка назвала меня М.О.И., и пытаюсь догадаться, что означает это сокращение: Мужчина с Отвратительной Индивидуальностью, Мерзкий Ополоумевший Индюк, Москит с Огромным Интеллектом, Мелкий Общительный Идиот. Нет; это должно быть что-то хорошее, поскольку Генриетта поблагодарила ее: Мудрый Оригинальный Интеллигент, Манекен с Оптимальными Измерениями, Мачо Отменного Изящества. Но ведь это сказала девочка, и, возможно, она увидела во мне угрозу: Мешающий Осточертевший Индивидуум.

В тот вечер я заезжаю за Генриеттой в восемь. Я удивлен, что она так разоделась для меня. Я польщен. Это придает мне уверенности, и я веду себя с нею чуть фамильярнее.

– Вы потрясающе выглядите, – говорю я.

«Défense d'y Voir» не обычный маленький клуб, скорее ресторан – правда, между столиками есть площадка для танцев, а в конце зала – небольшая сцена. Генриетта объясняет мне, что название ресторана – французская игра слов, означающая «запрещено смотреть» или, если написать это иначе, – «слоновий бивень».

Помимо выбора блюд в меню, ресторан этот совсем не фешенебельный: цены умеренные, есть несколько посетителей в джинсах, в основном все одеты не парадно. Генриетта заявляет, что платить за нас будет она, так как это она меня пригласила. Меня настолько удивляет, что она говорит это еще до того, как мы начали есть, что я даже не тружусь возражать. Я чувствую себя слегка задетым, но стараюсь тотчас забыть об этом. Официант подходит принять заказ.

Леди Генриетта говорит:

– Для начала я бы хотела petite croûte d'escargots et crampignons sauvages. [2]2
  Улиток и диких шампиньонов (фр.).


[Закрыть]

Я почти не знаю французского, поэтому читаю английский перевод:

– А я хочу салат из голубей и кускус [3]3
  Африканское блюдо, приготовленное из крупы на пару мясного бульона.


[Закрыть]с хересом.

– И в качество основного блюда, – продолжает Генриетта, – мне, пожалуйста, steak tartare pommes frites. [4]4
  Бифштекс с жареным картофелем и татарским соусом (фр.).


[Закрыть]

– A мне бы хотелось рулет и запеченные ножки куропатки с луком-пореем и зеленью.

Леди Генриетта заказывает для нас красное вино.

Мне любопытно узнать, когда появится танцующая фокусница, но я не спрашиваю, не желая показаться заинтересованным этой персоной, тогда как она меня не интересует. Мы едим. Все очень вкусно. Я пытаюсь разговорить ее, чтобы она немного рассказала о своей жизни. Мне не хочется сказать что-нибудь такое, что поставило бы под угрозу наши отношения и настроило бы ее против меня.

– В вашей жизни есть какие-нибудь другие мужчины? – мягко спрашиваю я.

– Никого, – отвечает она несколько рассеянно. От этого ответа мне становится очень хорошо.

Она разглядывает людей в зале.

– Сколько вам лет? – спрашиваю я. Для меня не имеет никакого значения, двадцать ей или сорок. Я спрашиваю потому, что мне хочется знать о ней как можно больше и потому, что я верю в прямоту.

– Тридцать, – отвечает она.

– Мне двадцать девять. Как насчет мужчин, которые были в вашей жизни в прошлом?

– О, они такие же, как в прошлом у других.

– А именно?

– Я встречалась с несколькими. Отношения длились самое большее год. Было приятно, пока это длилось.

– Вам бы не хотелось вступить в отношения, которые будут длиться долго?

– Несомненно, хотелось бы.

– Вы в этом уверены?

– Одна из моих особенностей заключается в том, что я никогда ни в чем не уверена.

– А как насчет отца Сары?

– Что насчет него?

– Что с ним случилось?

– Он умер.

– О, простите.

Я знаю, что, вероятно, не следует спрашивать «как». Но как насчет «когда»? Позволено ли мне спросить «когда»?

– Когда? – спрашиваю я тихо.

– Десять лет тому назад.

– Мне очень жаль.

– Да, мне тоже, – говорит она и окидывает взглядом посетителей, вероятно, желая сменить тему.

– Как это случилось?

Она смотрит на меня.

– Несчастный случай при полете.

– Авиакатастрофа?

– Нет, дельтапланеризм.

Дозволено ли мне спросить: «Вы когда-нибудьлетали на дельтаплане?», или я таким образом буду слишком долго настаивать на неприятной теме?

– Вы когда-нибудьлетали на дельтаплане?

– Нет, мне это никогда не нравилось, – отвечает она, отводя от лица волосы, – вероятно, ей не терпится, чтобы я заткнулся. Она еще более внимательно вглядывается в окружающих, и я решаю указать ей на это.

– Вы изучаете темы для своих картин? – осведомляюсь я.

– Как вы проницательны! – замечает она с улыбкой, по-видимому, испытывая облегчение оттого, что я сменил тему. – Недавно, – продолжает она, – я более ясно, чем когда-либо, поняла, что для живописи весьма важно изучать движение. Особенно теперь, при моем новом, более сдержанном стиле. Все более тонко, поэтому мне нужно изучать вещи, казалось бы, не связанные с живописью. Например, голос, манеру разговаривать, интеллект.

Я чуть ревную оттого, что она так много смотрит на других людей. Мученик, Одержимый Искусом.

– Мне нравятся оптические иллюзии, – добавляет она.

Мне ничего не приходит в голову, и чтобы что-то сказать, я спрашиваю, хотя на самом деле меня не интересует ответ:

– Где же танцующая фокусница?

– Скоро должна быть. Она готовится. Это отнимает у нее много времени. – Интересно, отчего она улыбается при этих словах?

Подходит официант, чтобы принять заказ на десерт.

Генриетта говорит:

– Мне, пожалуйста, poires aux amandes sur une mousse de vin blanc. [5]5
  Мусс из груш с миндалем и белого вина (фр.).


[Закрыть]

– Домашнее медовое мороженое, пожалуйста, – заказываю я.

Музыка, играющая вдали, внезапно прекращается, и начинается другая мелодия, напоминающая что-то арабское.

На сцену выходит женщина с коробкой, полной различных предметов. Она ставит коробку в угол. Я догадываюсь, что это Лора. Ее не объявили, но так как она начинает танцевать, то это, должно быть, она. Одета она довольно обычно (я имею в виду – вообще, а не для танцев): на ней сапоги и свободного покроя куртка, а не особый сценический костюм. Лишь цилиндр не вяжется с остальной одеждой; цилиндр закреплен резинкой под подбородком, чтобы не падал, когда она начнет танцевать. Лора недурна, только рот немного кривоват. Она крутится, подскакивает, поднимает руки. Я сразу же вижу, что танец у нее любительский: вот так может танцевать банковский служащий у себя дома, когда его никто не видит. Фокусы еще не начались. Она подпрыгивает, бьет чечетку. Она вытаскивает из сапога цветок и с торжествующим видом поднимает его вверх, и я, не веря себе, понимаю, что это, должно быть, и есть фокус. Я озадачен. Она еще немного бьет чечетку, исполняет танец живота, слегка подпрыгивает и извлекает из-под куртки маленького игрушечного кролика. Я изумлен. Еще немного поскакав, она делает прыжок, кружится, вскидывает ногу и вынимает изо рта большой белый шарик – это объясняет, отчего ее рот казался кривым. Теперь она выглядит гораздо привлекательнее. С победным видом она поднимает блестящий влажный шарик, демонстрируя его публике. Это ужасно. Я стараюсь сдержать гримасу. Она хлопает в ладоши, хлопает себя по бедрам, размахивает руками, поворачивается на каблуках и извлекает из второго сапога палочку, которая, надо думать, выдается за волшебную. Она бешено размахивает этой палочкой – сначала так, словно это лассо, потом, что более уместно, подражая колдуньям. Повернувшись на несколько секунд спиной к аудитории, она что-то там делает. Потом снова поворачивается к нам лицом, и (вуаля!) – на ней очки. Ее эффектная поза дает нам понять, что она только что закончила свой четвертый фокус, если только не считать фокусом извлечение палочки из сапога, – в таком случае этот пятый. Однако пытаться определять ее фокусы – утомительное занятие, надо отдать ей должное.