Текст книги "Обнаженные мужчины"

Автор книги: Аманда Филипаччи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Я не слепой. И я мужчина. Я вижу, что она бреется. Вы не собирались мне говорить?

– Она не хотела, чтобы вы знали.

– Что происходит?

– Доктор оказал, что это неожиданный симптом, что сейчас опухоль затронула участок мозга, вызывающий образование мужских гормонов. Но гормоны действуют определенным образом: борода растет, но голос не становится грубее, а мускулы больше. Только растительность на лице.

Я обедаю с Лорой в «Défense d'y Voir». Когда мы едим, люди за соседними столиками вдруг начинают ей аплодировать. Она смотрит на меня. По-видимому, она к этому привыкла, и ее это забавляет.

Я подаюсь вперед и шепчу ей над нашим десертом:

– Почему они хлопают?

– Потому что я только что положила сахар в кофе.

– Почему этому нужно хлопать?

– Потому что сахар исчезв кофе.

– Ты, должно быть, шутишь.

– Ничуть.

Сара просит меня отрастить бороду.

Сара отправляется покупать себе рыбок и просит меня пойти вместе с ней. Она покупает девять тропических рыбок. Она также покупает аквариум. Как оказывается позднее, она делает это только для того, чтобы не вызвать у меня подозрений. Впрочем, могла бы не стараться: мне все равно, если она захочет убить своих рыбок.

Она похожа на мужчину, у которого горе, который в трауре и не брился несколько дней. У нее отросла длинная щетина, которая темнее ее белокурых, как у сказочной принцессы, волос на головке. В зоомагазине она прикрывает лицо шарфом, как гангстер или больной гриппом, – чтобы скрыть темные волосы на подбородке. Когда мы уходим из магазина, она оборачивается лицом к покупателям и, опустив шарф, улыбается; ее красные губы полускрыты темной растительностью. Я смотрю на людей, охваченных паникой. Многие из них не сводят пристального взгляда с Сары, некоторые прищуриваются, чтобы лучше рассмотреть, у других совершенно ошарашенный вид.

Она убивает рыбок по размеру, начав с самой маленькой. Неоновая тетра отправляется в кипяток, гуппи – в морозилку («потому что он такой хорошенький, что мне хочется его сохранить»), окунь стеклянный втягивается пылесосом с ковра. (Перед тем, как перейти к следующей казни, она кричит мне под шум пылесоса: «Я думаю, что люди, которые умирают, имеют право на безумные поступки, и это не означает, что они безумны. Это означает, что они умирают и расстроены. Фактически это означает, что они в здравом уме».) Буйвологоловку она кладет на кровать и наблюдает, как та бьется, умирая; карликового гурами разрезает вдоль и любуется его скелетом; вуалехвостку берет за верхний и нижний плавники и тянет в противоположных направлениях (мне всегда хотелось это сделать, думаю я про себя, хотя это и неправда); белую тетру с длинными плавниками вымачивает в синей травяной эссенции для ванн три минуты, в течение которых мы обсуждаем, выкрасится ли она в синий цвет, когда мы ее вынем, – и она действительно слегка окрашивается, но это не смертельно для рыбки, и тогда Сара кладет ее на свою постель, чтобы та тоже билась там и умерла, как буйвологоловка. (Я говорю ей, чтобы разрядить обстановку, что ей бы следовало придумать что-нибудь новенькое, чего она еще не делала, и она предлагает съесть тетру, но я не позволяю это сделать из страха, что она еще больше заболеет, – правда, я говорю ей просто «заболеешь», а не «заболеешь еще больше».) Дискуса-малыша, с его прекрасными детскими глазами, она выбрасывает из окна, и мне делается от этого особенно грустно: что касается последней жертвы – толстой золотой рыбки, – Сара не может ничего придумать, ведь последнее должно быть самым лучшим, и от таких высоких требований иссякает ее воображение убийцы, поэтому мнепредлагается что-нибудь придумать, но это значит требовать от меня слишком многого, поскольку я-то не умираю и не испытываю этой необходимости видеть, какова смерть, однако в конце концов оказывается, что это не имеет значения, так как ей самой пришла в голову идея. Она пытается скормить золотую рыбку попугаю. Но он не хочет ее есть. «Джереми?» – «Нет, благодарю; я тоже не ем таких рыб». – «О'кей, тогда я съем ее сама», – заявляет она. Я съеживаюсь. Я не могу сказать Саре, чтобы она не делала этого, потому что золотую рыбку не вымачивали в синей травяной эссенции для ванн. Сара лижет плавник и останавливается. Ей больше не хочется есть рыбку, поэтому она придумывает кое-что получше. Она швыряет золотую рыбку о стену. Идея заключается в том, чтобы швырять, пока та не перестанет шевелиться. Она швыряет снова. Рыбка скользкая, и Сара забавляется. Иногда она подбрасывает рыбку в воздух и ловит, просто чтобы насладиться ощущением мокрого скользкого тельца, готового выскользнуть из рук. В конце концов золотая рыбка перестает шевелиться. Сара идет на кухню и, возвратившись с большим кухонным ножом, направляется к попугаю. Она хватает его за плечи и приставляет к горлу нож.

Я затаил дыхание. Я в шоке. Рыбы – это одно, но попугай за десять тысяч долларов – совсем другое. И дело совсем не в цене. Это же птица. Большая говорящая птица. И, словно в подтверждение моих мыслей, попугай произносит: «Смерть и умирание». Острие нацелено на его небесно-голубую шею. Но, в конце концов, маленькой умирающей девочке позволено убить попугая. Ей позволено убить практически что угодно.

Вдруг Сара роняет нож и набрасывается на меня. Я бросаю взгляд на нож, лежащий на полу, чтобы удостовериться, что она действительно его швырнула. Она наносит мне удары кулаком, очень сильно и быстро, и я рад этому, я все понимаю, подобное должно было произойти раньше, от этих ударов мне становится легче, словно они очищают меня от преступления, освобождают от него – вот так, наверно, отбыв тюремное заключение, чувствуешь потом, что заплатил за содеянное тобою зло.

Но потом к Саре присоединяется попугай, он с криками долбит клювом мою голову, как дятел – Дерево. Сара продолжает меня бить. Попугай уселся где-то сбоку, я не знаю, где именно – кажется, одна лапа на моем ухе, вторая – у меня на плече. Он делает мне так больно, что я перестаю чувствовать удары Сары. Я ощущаю, как идет кровь, но не осмеливаюсь сказать «нет», поскольку, наверно, заслужил и это. И если бы я сказал «нет», она могла бы подумать, что это относится к ней – а это не так. Я смотрю вниз, с печальным видом, но не плачу, потому что у меня нет права плакать. Потом она останавливается. Но птица продолжает. «Прекрати», – говорит она попугаю. «Смерть и умирание», – отвечает он и останавливается.

Мне нужно вытереть кровь со лба, пока она не попала в глаза. Я озираюсь в поисках каких-нибудь бумажных носовых платков, но ничего не вижу. Тогда я снимаю попугая со своего уха и вытираю лоб о его небесно-голубые и белые перья, добавляя алую краску.

– Джереми? – обращается ко мне Сара.

– Что?

– Я хочу, чтобы ты кое-что сделал вместе со мной.

– Что именно?

– Я хочу полететь на дельтаплане, прежде чем умру.

Я помню, как Генриетта рассказывала мне, что отец Сары погиб во время полета на дельтаплане.

– Это очень опасно, – говорю я.

– Ха-ха. – Она делает паузу. – Мне бы в самом деле очень хотелось.

– Ну, не знаю. Я даже не знаю, где этим занимаются.

– За городом. В часе езды отсюда.

– Тебе нужно спросить у твоей мамы.

– Я уже спросила. Она сказала «о'кей».

– Ну, значит, о'кей. Я отвезу тебя туда.

– И ты полетишь вместе со мной.

– Нет, я буду только наблюдать. Ты полетишь с инструктором.

– Я хочу полететь с тобой.

– Я не умею летать.

– Ты тоже полетишь с инструктором, но мы полетим одновременно.

– Не знаю. Это очень опасно.

– Я уверена, что тебе нечего беспокоиться обо мне. Даже если я останусь калекой на всю жизнь, это ненадолго.

– Но я также беспокоюсь о себе.

– Ты мог бы сделать это для меня, не правда ли?

И вдруг мне становится стыдно, что я колебался. Поскольку я не могу подарить ей яйцо, украшенное драгоценными камнями, я рискну ради нее своей жизнью.

– Конечно мог бы. Мы это сделаем.

Она подлетает ко мне с широкой улыбкой и целует в рот. Поцелуй затяжной, и это уже не поцелуй в знак благодарности. Я снова ощущаю запах фруктов. Это груша. Запах приятный и сладкий. У всех умирающих внутри – фрукт. Фокус в том, чтобы умереть до того, как фрукт сгниет. Фруктом смерти моего отца был виноград. Я чувствовал его запах. Я уверен, я инстинктивно это знаю, что моим фруктом будет лимон, горький лимон.

Поцелуй все еще длится. Меня отталкивает ее борода. В рот мне попадают волоски, и от этих жестких волосков в сочетании со сладким фруктовым запахом я ощущаю тошноту – меня может вырвать, если я не сделаю усилие. Это хорошо, что я чувствую к ней отвращение – значит, я стал нормальнее, чем раньше, и меня не влечет к маленькой девочке.

Да нет, это не так, я себя обманываю. Я уверен, единственное, что вызывает у меня отвращение – это борода, и ничего больше. Я чудовище, если меня отталкивает бедная умирающая девочка, у которой оказалась борода. Я не могу позволить себе подобные чувства. Я имею в виду, что ее борода – один из симптомов– о боже! – того, что она умирает.Она не заслужила, чтобы кто-нибудь питал к ней отвращение. Особенно я, который прежде находил ее достаточно хорошенькой, чтобы заниматься с ней любовью. И я должен находить ее достаточно хорошенькой, чтобы заниматься с ней любовью, и сейчас. Я должен справиться с отвращением и попытаться почувствовать к ней желание, несмотря на ее бороду.

Что я делаю? О чем я думаю? Я совсем запутался в этих абсурдных мыслях. Я перестаю видеть все в истинном свете. То, что у нее борода, – знак судьбы, помогающий мне одолеть соблазн.

Я мягко отталкиваю ее.

– Я могу убивать, но не могу любить? – спрашивает она.

– Нет, это неестественная любовь. Тебе не следует ее хотеть.

– Во-первых, это не неестественная любовь. Во-вторых, я ее хочу.

– Ты мне обещала, что если я останусь твоим другом, ты не начнешь все это с начала.

– Теперь все обстоит иначе. Я скоро умру. Я думала, это значит, что я могу делать всякое.

– Да, много чего, но не все.

– Конечно, не все. Я не могу тебя убить, но могу поцеловать, так?

Я не отвечаю.

– Это должно было случиться, не так ли? – продолжает она. – Сначала я думала, что нельзя. Думала, что я должна проявить благородство и не пользоваться тем, что умираю. Но я не могу. Джереми, я хочу снова заниматься с тобой любовью.

– Нет. Вероятно, именно наша любовь вызвала у тебя болезнь – это во-первых.

– Ты очень хорошо знаешь, что это совсем не так.

Она права. Я знаю, что это неправда, но порой забываю об этом.

– Ну что же, – нахожусь я, – значит, причина, по которой ты хочешь заниматься любовью, вероятно, в первую очередь связана с твоей болезнью. Это ее симптом.

– Послушай-ка вот что. «Вы считаете, что ее опухоль мозга могла вызвать другие симптомы?» – спросила моя мама у доктора. «Вероятно, нет, – ответил доктор. – Впрочем, какие, например?» – «Многие. Например, необычайно сильное сексуальное влечение для девочки ее возраста?» – смущенно произнесла моя мама. «Ни в коей мере», – сказал доктор, – Сара особенно подчеркивает слова «сказал доктор».

– Откуда ты это знаешь? – интересуюсь я.

–  Я была там.

– Генриетта спрашивала доктора при тебе?

– Нет, но я находилась в соседней комнате и все слышала.

– Может быть, ты ослышалась.

– Нет, потому что мама потом повторила мне весь этот разговор. Она запомнила каждое слово так, как я услышала. И не только это: я тоже помню каждое слово именно так, как слышала оба раза.

Возможно, Сара лжет, но сейчас это не так уж важно.

– Сара, – говорю я рассудительно, – я с удовольствием полечу с тобой на дельтаплане. Я рискну ради тебя своей жизнью, но я ни за что не буду с тобой спать.

– Это из-за моей бороды, не так ли?

– Нет, – отвечаю я, надеясь, что говорю правду.

Сара уходит к себе в комнату с огорченным видом. Я решаю дождаться Генриетты, которая должна скоро прийти домой. Когда она появляется, то ее сильно удивляет красивая мертвая золотая рыбка на полу и следы воды на стене, об которую ее швыряли. Она также удивлена при виде крошечной рыбки, плавающей в кастрюле. Она находит плоскую распоротую рыбку в углу гостиной. Каждый раз, как она находит все новых мертвых рыбок, она все больше огорчается, поскольку эти находки рисуют не слишком лестный портрет умственного состояния ее дочери.

– Вы собираетесь это сделать? – спрашивает меня леди Генриетта.

– Сделать что?

– Выполнить ее последнее желание.

– Я полечу с ней на дельтаплане.

– Я имела в виду не это. Это не ее последнее желание. Это просто желание умирающей девочки. Я имела в виду другое.

– Она сказала вам об этом?

– Да.

– Вы хотите, чтобы я это сделал?

– Вам решать.

– Я не выполню его. Я не думаю, что это было бы правильно.

– Должны ли последние желания быть правильными?

– Нет, но они не должны быть плохими.

– Разве вся суть последнего желания не заключается в том, что раз в жизни вы можете пожелать чего-то плохого, и люди исполнят вашу просьбу?

– Нет, – отвечаю я. – В жизни есть вещи, о которых не следует просить даже в последнем желании.

– Вы делаете это для ее собственного блага?

– Почему? Вы считаете, что ей повредит, если она переспит с кем-нибудь перед смертью? Безусловно, здесь не может идти речь о психологической травме, сказывающейся с годами.

– Нет, но я считаю, ей будет спокойнее в последние минуты ее жизни, если ее последнее желание не будет исполнено.

– Вы хотите сказать, что она будет счастливее?

– В этом случае главное не счастье. Это не имеет значения, это тривиально.

– А что же главное?

– Покой и безмятежность.

– Вы не думаете, что этого у нее будет полно после смерти?

Я делаю паузу.

– О'кей, значит, вы хотите, чтобы я трахнул вашу девочку? – Я надеюсь, что если шокирую ее, то она примет мою точку зрения.

– Вам решать.

– Я чувствую, что не должен этого делать.

– Или, скорее, вы боитесь, что не сможете.

– Что вы хотите сказать? – спрашиваю я, не сомневаясь, что она имеет в виду бороду.

– Это из-за бороды, не правда ли? – спрашивает она.

– Нет, но если бы это было так, я поблагодарил бы бороду, потому что она заставляет меня правильно себя вести.

– Вы только что перешли на настоящее время, и это означает, что вы только что признали, что дело в бороде.

– Можете думать так, как вам угодно.

Люди начинают аплодировать, и когда мы обедаем в других ресторанах.

В последнее время Сара начала подбрасывать монетки, спрашивая Судьбу, будет ли она жить или умрет.

– Все в жизни – это пятьдесят процентов шансов, – говорит она, оправдывая то, что подбрасывает монетки.

– Нет, почти ничего, – не соглашаюсь я.

– Орел означает, что я буду жить, решка – что я умру, – продолжает она, проигнорировав мой ответ. Она подбрасывает монетку. – Орел. – И в самом деле орел. Она подбрасывает еще раз. – Снова орел! – Да, снова орел. – Это значит, что судьба дважды сказала мне, что я буду жить. Судьба подтверждает свой ответ.

– А если бы у тебя сейчас два раза выпала решка, что бы это означало?

– Это означало бы, что я слишком надоедаю Судьбе, и она хочет, чтобы я оставила ее в покое. Она больше мне не отвечает, а предоставляет давать ответы слепому случаю.

Мы летим на дельтаплане. Сара перестала бриться, поэтому все принимают ее за молодого человека. Моя борода стала почти такой же пышной, как у нее. Она начала отращивать свою раньше меня.

Мы летим каждый на своем дельтаплане, оба – с инструкторами. Попугай следует за нами. Он большой, небесно-голубой с белым. Слезы бегут у меня из глаз, от ветра и от моих мыслей. Моя борода словно приклеилась к щекам; у нее, наверно, тоже. Изредка до меня доносятся обрывки любимой фразы попугая: «Смерть и умирание». Когда он кружит вокруг нас, я слышу: «и умирание», или «смерть», и даже «не пора?» и «скоро?».

Когда мы приземляемся, Сара говорит, что в восторге от дельтапланеризма и что никогда в жизни ей не было так хорошо. Это было в самом деле незабываемо. Неожиданно она спрашивает меня, как поживает Лора и каково это – жить с ней. Я говорю, что это приятно.

– Вы проводите вместе много времени? – продолжает расспросы Сара.

– Да, когда она дома. Но ей часто приходится уезжать на несколько дней, чтобы давать представления в других городах.

– А сейчас она в отъезде? – спрашивает Сара.

– Да. Она уехала на два дня в Калифорнию.

Фрукт в Саре созревает. Он издает более изысканный аромат, но этот запах вот-вот может стать неприятным.

В ту ночь Сара ко мне приезжает, в платье цвета солнца, с бородой. Она хочет, чтобы я побрил ей бороду. Говорит, что это важно, исполнено значения, интимно, чувственно и романтично.

– Ты не сможешь устоять передо мной, когда побреешь меня, – говорит она.

Мы идем в ванную, и я начинаю брить ей бороду, но внезапно разражаюсь неудержимыми рыданиями. Тогда Сара тоже начинает плакать. У нас течет из носа на усы, а слезы из глаз капают на бороду. После того, как я сбрил половину бороды, мы начинаем целоваться и сжимаем друг друга в объятиях, все еще плача. Потом Сара уходит и ложится на мою кровать. Я достаю маленького белого слона, вешаю на золотую цепочку и надеваю его Саре на шею. Она узнает его, так как читала историю о нем в моем дневнике. Она благодарит меня и, сжав слона в ладони, молча загадывает желание. Я ложусь рядом и обнимаю ее. Если бы в этот момент она снова попросила меня заняться любовью, я бы не отказался, несмотря на то, что полбороды еще на месте. Но она не просит. Мы засыпаем в слезах.

Мне снится странный кошмар: будто Сара хочет приковать меня наручниками к ножке кушетки. Сначала я отказываюсь, но она настаивает, и в конце концов я соглашаюсь. Потом она передумывает и приковывает меня к нижнему ящику одного из шкафов для картотеки, которые Лора купила, чтобы я чувствовал себя как дома. Я понимаю, что мне суждено быть рабом шкафов для картотек. Потом Сара спускает мне брюки, садится на меня и, все еще в платье цвета солнца, с половиной бороды, занимается со мной сексом. Затем, все еще во сне, открывается дверь моей квартиры и входит мой друг Томми – в этот момент Сара перестает двигаться и замирает, сидя на мне.

– Дверь была открыта, так что я вошел, – говорит он.

У Томми особые отношения с дверями. Они никогда не бывают для него закрыты – просто не позволяют себе с ним ничего подобного. Они всегда открыты, если только не заперты. А я забыл запереть свою дверь.

– Как дела, дружище? – спрашиваю я нарочито небрежным тоном.

– Чудесно. Я оказался поблизости, так что решил забежать. Ты занят?

– Нет, вовсе нет, – отвечаем мы с Сарой.

– Не думаю, что мы встречались, – обращается он к Саре и пожимает ей руку. Он не отпускает замечаний по поводу половины ее бороды.

Они болтают о пустяках, но я не прислушиваюсь, так как пытаюсь придумать для Томми объяснение, почему я прикован к шкафу для картотек и почему на мне сидит Сара – на случай, если он спросит. Но они продолжают беседовать, и я вдруг чувствую себя чем-то вроде кушетки – несущественным.

– А что это вы, ребята, тут делаете? – в конце концов спрашивает Томми.

– Мы разыгрываем известную сказку «Принцесса на горошине», – объясняю я. – Я играю роль перины.

– И горошины, – добавляет Сара.

– Есть от него какой-нибудь прок? – спрашивает у нее Томми.

– Да, особенно в роли горошины.

– А зачем наручники?

– Потому что я предмет, – отвечаю я, бросая сердитый взгляд на Сару. – Перины и горошины – неодушевленные, беспомощные предметы.

Наконец Томми уходит, попросив нас не вставать – он выйдет сам. И на этом кончается сон.

Утром я чуть ли не ожидаю, что Сара спросит, нельзя ли приковать меня наручниками к одному из шкафов для картотек, но она этого не делает. Она просит меня сбрить оставшуюся бороду, что я и делаю, а потом – проводить ее домой на метро, потому что ей хочется проехаться в метро в платье цвета солнца. Так мы и поступаем.

Когда мы прибываем в квартиру Генриетты, то застаем ее в постели. Одеяло натянуто до самого носа. Даже пальцев не видно.

– Что случилось? – спрашиваем мы.

– Ничего. Просто я немного простудилась. – Она смотрит на Сару. – Ты побрила бороду.

– Нет. Меня брил Джереми. Ты не думаешь, что ему это хорошо удалось?

– Да. Выглядит мило.

– У него это получается лучше, чем у нас. Ты бреешь меня так, как бреешь себе ноги и под мышками. Я бреюсь так, как брила бы голову кукле. А Джереми бреет меня так, как настоящий мужчина бреет бороду настоящей женщине.

– Да, – отвечает Генриетта из-под одеяла. – Тебе бы нужно пойти и рассказать об этом твоему попугаю.

В ту самую минуту, как Сара выходит из комнаты, Генриетта сбрасывает одеяло и подходит к туалетному столику, на котором – бутылочка медицинского спирта, бинты, ватные шарики и тюбик вазелина.

– Что вы делаете? – спрашиваю я.

– Я себя поранила.

– Каким образом?

– Съела кожу на губах и возле ногтей. – Она поворачивается ко мне лицом и указывает окровавленными пальцами на кровоточащие губы.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Я нервничала.

– И ногти тоже?

– Нет, я не кусаю ногти. Предпочитаю колу. – Она прижимает к губам «клинекс». Кровь просачивается наружу, и «клинекс» прилипает к губам.

– Вы не простудились? – продолжаю я расспросы.

– Нет. Я не хотела, чтобы Сара видела, что у меня идет кровь, – отвечает она, и «клинекс» колышется от ее дыхания.

– Чем же это вызвано?

– Новостями. – Она открывает бутылочку со спиртом и начинает дезинфицировать пальцы.

Я сажусь на диванчик у окна, чувствуя, что уйдет немало времени, пока я вытяну из нее все.

– Да?… – говорю я.

– Да, – говорит она. «Клинекс» колышется. Это похоже на развевающийся флаг.

– Это хорошие или плохие новости?

– Это еще вопрос. Вот потому-то я себя и съела. Я не могу решить. Или, вернее, и хорошие, и плохие. – Она начинает бинтовать пальцы.

– Что это за новости?

– Подождите. Дайте мне забинтовать последний.

Я жду в тишине. Когда она заканчивает с пальцами, то снимает «клинекс» со рта и мажет губы вазелином. Потом сидит неподвижно, не произнося ни звука.

– Теперь вы можете мне рассказать? – спрашиваю я.

Ее взгляд обращается ко мне. Она вскакивает со стула, подбегает к своей кровати и ныряет в нее. Она прячет лицо в подушке, сжимая ее так сильно, что белеют костяшки. Еще не решив, следует ли мне расстроиться, я вижу, как она медленно встает. Чувствуется, что она расслабилась и ей гораздо лучше. Затем Генриетта подходит и садится рядом со мной. Она смотрит в окно.

– Мне звонил доктор Сары, – начинает она. – Сказал, что беседовал со свои другом, специалистом, о состоянии Сары. – Ее зрачки скользят от окна ко мне и обратно, как у марионетки. – …со своим другом, специалистом, который сказал, что Сару можно вылечить. – Зрачки марионетки снова скользят ко мне и обратно. – Ему нужно сделать ей тесты, знаете ли. – Глаза снова обращены ко мне, теперь в них слезы, и они уже не похожи на глаза марионетки.

Мои глаза тоже увлажняются. На лице у меня появляется улыбка, выражающая радость, но она трясет головой, хмурится и говорит:

– Нет! Вот почему я и съела свою кожу. Это потому, что мы не можем позволить себе быть счастливыми, иначе позже это могло бы нас убить.

Я гашу улыбку.

– Джереми, будьте осторожны, – предостерегает она, машинально сунув палец в рот, чтобы куснуть кожу, и моментально вытаскивает его, почувствовав во рту бинт. Она начинает бессознательно разматывать бинт на пальце. – Я уверена, что эти новости – всего лишь жестокая шутка судьбы, – говорит она. – Мы обретем надежду, а потом она рухнет, когда доктор скажет: «О, ну что же, я ошибся, для Сары нет надежды, простите, увы».

– Увы, – повторяет попутай, входя в комнату, как маленький человечек.

Дверь была приоткрыта. Генриетта бросается к ней и возвращается через минуту со словами:

– Сара ничего не слышала. Она в кухне, подбрасывает монетки.

Генриетта берет попугая и ставит на подоконник возле себя. Она гладит его по головке, и он начинает громко мурлыкать (этому он научился у моей кошки Мину, когда они недавно познакомились).

Генриетта продолжает:

– Я боюсь, что могу убить доктора или сделать что-нибудь не то, когда он скажет: «Простите, увы».

– Доктора к этому готовы. У них есть защита, – успокаиваю я.

– Вы имеете в виду телохранителей?

– Или мускулистых секретарей.

– Вы имеете в виду медсестер.

– Да.

– Мяу, – вклинивается попутай.

– Я хочу, чтобы вы повезли ее к доктору на обследование, – просит она.

– Почему?

– Потому что когда доктор скажет: «Простите, увы», я расплачусь. Сара не должна видеть, как кто-то оплакивает ее смерть. Вы не заплачете.

– Неизвестно.

– Я не знаю, говорите ли вы это из вежливости или действительно в это верите. Но я знаю, что вы не заплачете. Вы не настолько ее любите.

Мне бы хотелось многое на это ответить, но я молчу. Мы сидим в тишине, и попугай шепчет:

– Еще не пора? (Он умеет шептать.)

– Пора для чего? – спрашивает Генриетта, притворяясь, что не знает.

– Еще не пора для смерти и умирания еще еще?

Попугай иногда поражает нас своими сложными предложениями.

– Это не смешно, – обращается Генриетта к попугаю.

– Еще еще? – спрашивает попугай.

– Нет, смерть.

– Смерть! Смерть! – выкрикивает попугай, хлопая крыльями в возбуждении от того, что кто-то, кроме него, произносит его слово.

Генриетта зажимает его голову большим и указательным пальцами, от чего он всегда умолкает.

– Мне хочется любить его, – говорит она, – но это трудно из-за того, что он вытворяет.

Попугай успокаивается и снова начинает громко мурлыкать.

– Но я действительно люблю ее, – говорю я наконец. – Просто случилось так много всего.

– Поэтому вы не будете плакать.

– Возможно, и нет, – соглашаюсь я, но не даю себе труда попытаться убедить ее, что это не потому, что я не люблю Сару, а потому, что, кажется, я уже выплакал все слезы.

Люди начинают аплодировать, когда Лора идет по улице.

Я везу Сару к специалисту. От нее пахнет гнилью. Фрукт в ней, который раньше издавал приятный запах, сгнил. Она задержалась. Фокус заключался в том, чтобы умереть, пока фрукт не сгнил. Бедная Сара. Я чувствую, как у нее пахнет изо рта, когда она говорит.

Доктор обследует Сару и говорит затем, что тесты успешные, поэтому ее можно лечить – есть пятьдесят процентов шансов на успех. Я смотрю на Сару. Она смотрит на меня, глаза у нее широко раскрыты. Мы одновременно поднимаемся со стула и заключаем друг друга в объятия.

– У меня исчезнет борода? – спрашивает Сара доктора, в то время, как мы все еще стоим, обнявшись.

– Да, – отвечает он.

– Щетина и все такое?

– Да. Ты станешь точно такой же, как прежде.

Мы еще немного беседуем с доктором. Я оживлен, суетлив и болтаю без умолку. Как только все сказано и нам дают лекарство в маленьком пузырьке, мы с Сарой решаем поесть мороженого в кафе через дорогу Выйдя из кабинета доктора, мы взволнованно говорим друг с другом о возможном будущем Сары, о вещах, которые ей бы хотелось сделать, если она будет жить, – правда, она не говорит «если», она говорит «когдая буду жить». В коридоре она рассеянно подбрасывает монетку в воздух и ловит ее снова и снова – просто для развлечения.

– Теперь я действительномогу подбросить монетку, чтобы узнать, буду ли я жить или умру, – говорит она. – Сейчас шансов действительно пятьдесят процентов. – Но она не смотрит на монетку, когда та падает на ладонь.

Пока мы ждем лифта, она сообщает:

– Мне вдруг ужасно захотелось грушевого мороженого. Почему не делают грушевого мороженого?

На улице она говорит:

– Когда я буду жить (заметьте это «когда»), как ты думаешь, есть ли шанс, что ты сможешь когда-нибудь полюбить меня, через несколько лет?

– Не знаю. Нам не стоит думать об этом сейчас.

– Скажи мне, Джереми, – просит она, хватая меня за руку. – Например, когда мне будет семнадцать, а тебе – тридцать пять, или, если это слишком рано, когда мне будет восемнадцать, а тебе – тридцать шесть?

Я не отвечаю, надеясь, что она сменит тему.

– Ну, как ты думаешь? Почему бы нет, а?

Я пытаюсь придумать ответ. Мне нужно позвонить леди Генриетте, чтобы сообщить невероятную новость о пятидесяти процентах, которая приведет ее в экстаз. Я позвоню ей, как только мы доберемся до кафе, которое через дорогу – мы как раз переходим улицу.

– Скажи мне! – Она дергает меня за руку на слове «мне».

Я смеюсь, несколько утомившись. Сейчас мы переходим эту улицу, на другой стороне которой – мороженое и, что еще важнее, телефон.

– Джереми, я серьезно. Разве ты не думаешь, что смог бы когда-нибудь в меня влюбиться? Я люблю тебя. – Сара держит меня за руку, но слегка отстает, и я тяну ее за собой, а она думает о своих пятидесяти процентах шансов на будущее, которые внезапно вырывает у нее та самая машина, которая вырывает у меня ее руку.

Сару сбивает машина, и она умирает. Если выразить это другими словами, ее переехали. Мгновенно. Без всяких страданий. Ее тело дергается.

Я вскрикиваю. Все вскрикивают и плачут. Сара молчит. Кровь повсюду, и только маленький белый слон, без единого пятнышка, сияет у Сары на шее. Такой знакомый. Такой загадочный.

Доктор – специалист – сейчас на улице, и он объявляет, что Сара мертва.

Когда я склоняюсь над ней, мой внутренний голос произносит: «О, в самом деле? О, в самом деле. Судьба, в самом деле?» Я склоняюсь над ней в замешательстве. Что-то пошло не так. Я не понимаю. Как будто читаешь роман, и что-то происходит, а ты на минуту отвлекся, и вдруг перестаешь понимать, что происходит дальше. Я возвращаюсь к событиям, которые только что пережил, чтобы понять, есть ли тут логическая связь – ну, знаете, причина и следствие, или что-то в таком духе. Визит к доктору, новость, что она может поправиться, счастье и планы на будущее, решение поесть мороженого, выход из здания, вопрос Сары, переход через улицу, снова вопрос Сары, желтая машина, наезжающая на нее. И понимаю: тут нечего понимать.

Рука Сары сжата в кулак. Я разжимаю его. На ладони лежит монетка. Я беру ее и вонзаю в нее ноготь, надеясь сделать монетке больно, перед тем как кладу ее в карман.

Мертвые глаза Сары открыты, они смотрят в небо. Хотя взгляд их не обращен ко мне, я знаю, что уголком глаза она на меня смотрит. «Я серьезно, Джереми. Ну, как ты думаешь?» – она не произносит этого, но глаза ее все еще требуют у меня ответа. Она все еще хочет знать, даже сейчас.

– Я не знаю, – говорю я ей, держа ее за руку. – Когда тебе будет восемнадцать, а мне – тридцать шесть. Это возможно.

Теперь голос у меня в голове повторяет еще что-то: «Вы даже не нажали на тормоза. Вы даже не нажали на тормоза», – снова и снова. Я подхожу к женщине в желтой машине, которая плачет.

– Вы даже не нажали на тормоза, – говорю я ей. Она лишь смотрит на меня в испуге, и я продолжаю: – Почему вы сбили ее?

– Это моя вина, – отвечает она. – Я не смотрела.

– На что вы смотрели? – спрашиваю я, чувствуя, что этот вопрос чрезвычайно важен и что ответ на него поможет мне все понять. – На что вы смотрели?