355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Аманда Филипаччи » Обнаженные мужчины » Текст книги (страница 15)
Обнаженные мужчины
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 15:25

Текст книги "Обнаженные мужчины"


Автор книги: Аманда Филипаччи



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Она возвращается к мольберту, но скоро снова кладет кисть.

– Твоя поза все еще не совсем правильная, – говорит она и печально добавляет: – Сара бы сразу поняла, что именно не так.

Меня трогает печаль и истинность этого замечания. Мне хочется заключить Генриетту в объятия, хочется заплакать вместе с ней, этой несчастной матерью. Но я не осмеливаюсь сменить тщательно отработанную позу, в которой застыл, – я боюсь, что она будет недовольна.

Она встает, чтобы снова подправить мою позу. Генриетта заходит мне за спину, и я с любопытством жду, что она придумала на этот раз. С минуту я ничего не слышу. Потом чувствую, как к моей спине прикасаются два теплых, мягких бугорка из плоти. Я мог бы поклясться, что между моей спиной и этими бугорками нет кимоно – но, возможно, я ошибаюсь, правда, сомнительно, но быть может, ошибаюсь – но нет – а впрочем, возможно.

Вряд ли Генриетта пытается меня соблазнить. Не становятся за спиной, прижавшись грудями к спине, когда пытаются кого-то соблазнить. Наверно, она делает что-то другое.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я небрежным тоном. Мой голос не выдает тот факт, что глаза у меня широко раскрыты от удивления.

– Меняю твою позу, – отвечает она.

Так я и думал. Я успокаиваюсь и чувствую облегчение. Но в следующую минуту я чувствую, как она прижимается к моей спине всем своим обнаженным телом. Между нами определенно нет кимоно.

– Ты меняешь мою позу? – повторяю я, просто чтобы убедиться, что правильно истолковываю свои ощущения.

– Чувственным образом, – тихо отвечает она.

– Не могла бы ты пояснить эту мысль?

Она целует меня в затылок и плечи. Ее руки обвиваются вокруг моей талии и двигаются вверх, к груди – наверно, не желая сначала показаться слишком смелыми. Она перебирает мои волосы, а потом, взяв меня за них, поворачивает мою голову назад и вбок, чтобы поцеловать в губы. Ей это удается, потому что она высокая.

– Я имел в виду в словесной форме, – говорю я, и голос звучит как-то странно, потому что голова обращена назад, а шея неестественно вывернута. Я смотрю ей в глаза под необычным углом.

– Никаких слов, – возражает она и снова меня целует.

– Не знаю, следует ли нам это делать, – возражаю я. Несомненно, я сейчас похож на цыпленка со сломанной шеей.

– У тебя нет выбора, – отвечает она.

– В самом деле? – И поскольку я насмотрелся фильмов, то инстинктивно смотрю вниз, чтобы убедиться, есть ли у нее в руках пистолет. Меня удивляет, что его нет.

– Тогда почему у меня нет выбора? – удивляюсь я.

– «Тогда»? Почему ты говоришь «тогда»?

– Я сказал «тогда», как говорят в фильмах: «Поскольку ты не целишься в меня из пистолета, тогдапочему у меня нет выбора?»

– Это не совсем правильно с грамматической точки зрения, я думаю.

– Твоя фраза – тоже.

– Я знаю, – соглашается она.

– Ну, что касается моей, то она согласуется с ходом моих мыслей.

Она целует меня.

Я говорю:

– Не знаю, следует ли нам это делать. Как я уже говорил.

Она не повторяет, что у меня нет выбора, – она демонстрирует это.

Все случилось потому, что я не был готов. Меня захватили врасплох, когда я просто хотел помочь другу. Два раза еще ничего не значат; это не связь, не любовница. Три раза значили бы что-то: это была бы связь и любовница. Вопрос в том, что мне делать с этим вторым разом? Нужно рассказать Лоре или нет? Не будет ли это лишним?

Да, я поразмыслил об этом, и мне кажется, что это было бы лишнее. Я хочу сказать: к чему это? Лора сказала «о'кей». Она не сказала конкретно «дважды», но, вероятно, это подразумевалось.

Я меняю свое мнение. Решаю, что, вероятно, это не подразумевалось.

– Все в порядке, но, может быть, тебе не следует делать это в третий раз, – говорит Лора после того, как я рассказываю ей о втором разе.

– Именно так я и думал, – говорю я.

К моему великому удивлению, через несколько дней мне звонит леди Генриетта. Она хочет, чтобы я опять ей позировал. Это шутка, думаю я про себя. По крайней мере, она могла бы быть честной по отношению ко мне. Сначала я возражаю, но она уверяет, что хочет лишь писать меня – и ничего больше. Я сдаюсь, потому что мне все еще хочется ей помочь.

Я вхожу в ее квартиру. Она пишет меня около получаса и снова пытается соблазнить. Но на этот раз я не уступаю, так как три раза – это уже любовница. Я ухожу из ее квартиры.

Несколько дней от нее ничего не слышно, потом она снова звонит мне с просьбой позировать ей. Я просто ушам своим не верю.

– Нет, – отвечаю я. – Нет.

– Клянусь богом, я больше не буду пытаться, – уверяет она. – Я просто хочу закончить картину. Мне нужно, чтобы ты только позировал еще раз. Если я что-нибудь попытаюсь, ты всегда можешь уйти. Я же не могу тебя изнасиловать.

А вот в этом я не уверен. Я слышал, что некоторые женщины могут каким-то образом изнасиловать мужчину. Но я соглашаюсь. Иду к ней и позирую. Она не пытается приставать. Просто пишет. А потом сообщает, что закончила, и говорит, что я могу взглянуть на картину.

Я смотрю на полотно, и у меня мороз по коже. Так я чувствовал себя только раз в жизни давным-давно – когда загадал свое первое желание маленькому белому слону и нашел монетку.

Картина, на которую я пристально смотрю, – это портрет, мой и Сарин, на котором мы объединены в одну персону. Наш «гибрид» обнажен, но у него нет полового органа – просто гладкое место, как у куклы. Я не могу определить; то ли лицо в основном мое, а душа Сары просвечивает в нем, то ли наоборот. Волосы неопределенные, размытые. Генриетте удалось ухватить невинность и шаловливость Сары и сочетать с моей вялостью, неуверенностью и слабостью. Впечатление настолько неуловимое и цельное, что я начинаю сомневаться, в своем ли я уме. Может быть, у меня галлюцинации? Не вообразил ли я это сходство с нами обоими, тогда как это просто я, или просто Сара? Я закрываю глаза, потом смотрю снова. Сходство с нами обоими поражает меня еще сильнее, чем прежде. Я не могу отвести глаза от этого существа – от нас, – которое, несмотря на его шаловливый вид, выглядит печальным. В этом выражении лица – наше прошлое; оно знает все. Я вдруг вспоминаю о чудовищном, дьявольском портрете в «Портрете Дориана Грея». Эта картина кажется такой же сверхъестественной, хотя, возможно, не столь опасной и демонической. Это самая совершенная оптическая иллюзия, какую когда-либо создавала Генриетта. Несомненно, это шедевр. Но я его ненавижу. Портрет путает меня, как и его создатель. Я не могу избавиться от чувства, что Генриетта пытается мною управлять, пытается загипнотизировать, околдовать, заточить меня с помощью этого портрета. Я очень расстроен и ощущаю слабость. Нужно немедленно бежать из ее дома, пока меня окончательно не лишили силы воли.

– До свидания, леди Генриетта. – Я давно не называл ее этим именем. Я весь дрожу, мне закладывает уши, когда я иду к лифту, и я совершенно не слышу того, что она мне, наверно, говорит. – До свидания. До свидания, – повторяю я еще несколько раз, не очень громко, не глядя на нее – скорее про себя.

Полагаю, мне нужно теперь долго не видеться с леди Генриеттой. Она не в своем уме и, как мне кажется, одержима мной, поэтому для нее будет лучше, если она какое-то время не будет меня видеть. Поэтому я собираюсь уехать во Францию вместе с Лорой. Мы проведем две недели с ее друзьями, на их яхте в Средиземном море.

Моя мама согласилась взять к себе Мину, пока я буду в отъезде. Когда я сажаю Мину в коробку, она говорит:

«Ты сказал своей матери, чтобы она давала мне жирные сливки хотя бы раз в день?»

«Я никогда на это не соглашался. Самое большее – три раза в неделю», – отвечаю я.

«Жадина. Ну, так ты ей сказал?»

«Три раза в неделю – да».

«А ты сказал ей, что я не люблю купаться? В последний раз она выкупала меня просто ради собственного удовольствия».

«Я ей скажу».

«А также что мне не особенно интересно общаться с другими кошками. Если она знакома с кем-то, кто умирает от желания со мной встретиться, то я не имею ничего против того, чтобы посидеть с ним или с нею десять минут, но твоя мать не должна организовывать вторую встречу без моего согласия».

«А как ты выразишь ей свое согласие?»

«Если кошка мне понравится, то я дотронусь до нее или до него во время первого визита».

И вдруг я в замешательстве умолкаю. Моя кошка говорит со мной. Я внимательно смотрю на нее, пытаясь уловить тот чудесный отсутствующий взгляд, которым она одаривала меня последние несколько месяцев – но ничуть не бывало. Ее взгляд многозначителен, в нем светится интеллект. Я стараюсь не задумываться, что бы это значило применительно к моей жизни.

«О'кей, я ей скажу», – обещаю я.

На яхте друзей Лоры у нас отдельная каюта. Когда я распаковываю свои сумки, то осторожно вынимаю маску Микки-Мауса, которую захватил с собой на память о Саре. Я приколачиваю ее к стене.

Первые два дня путешествия, как и следовало ожидать, проходят приятно; и я расслабляюсь. Но на третий день я испытываю неприятный шок. Я в каюте один, одеваюсь к обеду. Когда я опускаю руку в карман пиджака, то нахожу фотографию последней картины Генриетты, той самой, которая меня так ужаснула. А еще – длинный белокурый волос, который я сразу не заметил. Наверно, Генриетта сунула все это мне в карман, когда я последний раз ее видел, несомненно, в слабой, жалкой попытке взволновать меня. И это срабатывает. Я взволнован и испуган. Фотография и волос. Это наводит меня на мысль о черной магии, вуду. Но я не позволю себе расстраиваться. Когда через пять минут я выйду из каюты и отправлюсь обедать, я буду прекрасно себя чувствовать. Я кладу фото и волос в ящик.

Как и следовало ожидать, мне не становится лучше через минуту. И через несколько часов. Меня преследует не фотография, как можно было подумать, а волос. Каждую ночь мне снятся кошмары о длинных белокурых волосах. Мне снится Румпельштильцхен, [9]9
  Персонаж немецких сказок.


[Закрыть]
и будто бы мне нужно прясть из волос солому, а потом золото; мне снится Страшила из «Волшебника из страны Оз», [10]10
  Сказка американского писателя Лаймена Фрэнка Баума.


[Закрыть]
набитый волосами вместо соломы; мне снится Рапунцель, [11]11
  Персонаж немецких сказок.


[Закрыть]
и мне снятся зыбучие пески, я медленно, неудержимо тону в озере из мягких, теплых, шелковистых, роковых белокурых волос – и задыхаюсь.

Люди хлопают ей за границей. На Корсике. В Сардинии. В ресторанах. Эти богатые европейцы прослышали о забавной, ловкой, интригующей штучкеиз Нью-Йорка, – об этой причуде Нью-Йорка, маленькой его слабости – хлопать почти что ничему, хлопать почти что никому, – да, никому, которому просто… хлопают. Те немногие, которые не путешествовали и не видали это своими глазами, по крайней мере слышали, видели ее фотографии в журналах и газетах, видели Лору по телевизору. И они хлопают, чтобы внести свой вклад в это движение, чтобы распространить его по всему миру. Считается каждый маленький хлопок.

Помимо этих весьма основательных причин, по которым следует аплодировать Лоре, имеется и гораздо более важная, более существенная, подлинная причина, заключающаяся вот в чем: не аплодировать, или, что того хуже, не признавать ее, или, что еще хуже, спрашивать людей, почему они хлопают, всегда смертельно опасно. Поэтому образованные люди, богатые люди и люди из высшего общества тайно изучают ее фотографии и запоминают ее лицо в уединении у себя дома, чтобы не случилось несчастье. Во всяком случае, так сообщают средства массовой информации.

Лора рассказывает мне о своей фантазии: она бежит сквозь толпу людей, которые ей хлопают. Их аплодисменты подобны ветру в ее волосах. Толпа расступается перед ней, как расступалось море перед тем парнем в Библии, но лишь слегка: толпа все еще рядом с ней, она чуть-чуть дотрагивается до Лоры, когда та бежит сквозь нее. Она бежит как можно быстрее, пока не войдет в свою публику глубоко, далеко и запредельно.

– Запредельно в смысле «за пределами» – поясняет мне Лора, – в смысле «в другом измерении».

Однажды средства массовой информации огорчают ее. Она прибегает ко мне. Только что она беседовала со своей подругой в Нью-Йорке, которая сообщила, что Лоре посвящена первая полоса «Нэшнл энквайрер». Заголовок гласит: «Шоу Лоры будет продолжаться, даже в смерти». А в статье говорится: «Лора указала в своем завещании, что хочет, чтобы после ее смерти все ее состояние было потрачено на то, чтобы у ее могилы кто-нибудь стоял и аплодировал вечно – или до тех пор, пока не кончатся ее деньги. Можно аплодировать посменно».

– Я в ярости! – бушует Лора. – Какой же самовлюбленной они меня считают! Они издеваются надо мной.

Лора видит теперь странные сны. Утром она окликает меня со своей верхней койки:

– Джереми?

– Да.

– Мне снилось, что я начала любить свою публику так сильно, что захотела заняться с нею любовью. На улице, когда мне хлопали, я разделась и хотела заниматься любовью сразу со всеми. Потом меня арестовали.

– В самом деле? – говорю я. – Мне снился Румпельштильцхен. – Нам снится то, что у нас на уме.

На другое утро она окликает:

– Джереми?

– Да.

– Мне снился кошмар, будто люди больше не могут со мной разговаривать. Никто. Единственное, что они способны мне сказать – это «Хлоп, хлоп, хлоп, хлоп». Даже ты.

– В самом деле? – говорю я. – Мне снился Страшила.

– Джереми?

– Да.

– Мне снился жуткий кошмар: руки у людей были похожи на рты, и они хлопали, открываясь и закрываясь. Они хотели меня проглотить, все эти руко-рты, как тысячи пираний. Вот так: хлоп, хлоп, хлоп, ам, ам, ам.

– В самом деле? – говорю я. – Мне снилась Рапунцель.

– Джереми?

– Да.

– Мне снился самый ужасный кошмар, будто люди стали хлопать меня. Они хлопали меня.

– Ты хочешь сказать – хлопали тебе?

– Нет. Они хлопали меня.Они хлопали помне. Они билименя.

– О!

– Да. Били меня. И они убили меня. Они захлопали меня насмерть.

– Гм-м. Мне снилось, что я тону в озере из волос.

– Джереми?

– Да.

– Мне снилось, что я застрелила хлопающих. Не всех, но многих. И никто не арестовал меня, и в этом был смысл. Я имею в виду: ты можешь себе представить, чтобы меня арестовали за то, что я стреляю в хлопающих?

– Да. А почему тыне можешь себе представить?

– Потому что, Джереми, знаешь ли, в некотором смысле хлопающие принадлежат мне, и поэтому я могу с ними делать все, что пожелаю. Они отдают себя мне. Хлопая, они приносят себя в дар целиком. Ты сознаешь, что каждый, любой из них охотно пригласил бы меня на обед в любое время?

– Гм-м. – Она не понимает, что во всех моих снах есть одно общее: волосы.

Однажды я смотрю на себя в зеркало и цепенею от ужаса. Я уверен, что в моем лице произошли страшные изменения. Я больше, чем прежде, похожу на то существо на портрете. Я стал больше похож на Сару. Я кидаюсь к ящику в нашей каюте и достаю фотографию. Сравниваю свое лицо в зеркале с лицом существа. Разница стала меньше, чем раньше, я в этом уверен.

Нет, мне, должно быть, кажется. Наверно, я слегка спятил, вот и все. Это временное. Завтра я снова стану нормальным, и мое лицо – тоже.

На следующий день мое лицо не становится нормальным – оно, пожалуй, даже немного хуже: я выгляжу моложе, миловиднее и женственнее. Черт побери! За завтраком я пристально рассматриваю всех, чтобы понять, заметили ли они, как изменилось мое лицо. Кажется, никто не заметил.

В тот же день, позже. Лора отводит меня в сторонку и говорит:

– Джереми, я кое о чем думаю.

Ну, вот оно. Она вежливо, деликатно осведомится о переменах в моем лице.

Но вместо этого она продолжает:

– Я думаю, мне бы хотелось изменить свое завещание.

– Каким образом?

– Ну, я решила, что в конце концов это действительно неплохая идея: чтобы кто-нибудь стоял у моей могилы и хлопал вечно – или пока не закончатся мои деньги. Можно будет аплодировать посменно.

– Зачем?

– Мне бы следовало придумать это самой: от этого я бы лучше себя чувствовала. Когда я умру, мне, вероятно, будет все равно, но сейчасмне становится лучше при мысли, что там всегда будет кто-нибудь стоять и хлопать мне. Я хочу указать это в своем завещании. Мне не станет хорошо, пока я это не сделаю. Я должна сделать это сейчас.

– Думаю, ты можешь с этим подождать, пока мы не вернемся в Нью-Йорк.

– А вдруг что-нибудь случится со мной до этого?

– Это в высшей степени невероятно.

На следующее утро я вижу, что мое лицо изменилось еще больше. Я не в силах дольше это выносить. Я отвожу на камбузе Лору в сторону, показываю ей фотографию картины Генриетты и спрашиваю, не думает ли она, что портрет ужасно на меня похож.

– Это портрет Сары, – возражает она. – Как же он может быть на тебя похож?

– Во-первых, это не портрет Сары, потому что для него позировал я. Это мой портрет и Сарин. Но не кажется ли тебе, что сейчас он очень на меня похож? Взгляни на мое лицо. – Я приставляю фото к своей щеке.

Лора смотрит на мое лицо и на фотографию.

– Нет. Он похож на Сару, – возражает она. И ее взгляд задерживается на мне. Я уверен, что она лжет.

Я отрезаю себе кусок пирога, кладу на тарелку и, захватив вилку, отправляюсь в нашу каюту, чтобы съесть его и подумать о моей проблеме. Я сижу на своей койке и медленно, вдумчиво ем пирог. Я смотрю на маску Микки-Мауса, прибитую к стене, но она не наводит меня ни на какие мысли. У нее демонический вид. И вдруг я кое-что вспоминаю. Я сделаю то, что сделал со своим портретом Дориан Грей, и если я умру при этом, как он, да будет так. Я кладу подушку себе на колени, помещаю фотографию на подушку, беру вилку, которой ел пирог, и вонзаю существу в грудь. Зубцы вилки пронзают фото, но я не чувствую никакой режущей боли в груди – ну и хорошо. Однако не исключено, что чары сняты, и мое лицо снова стало нормальным. Я иду в ванную и смотрюсь в зеркало. Лицо не стало нормальным.

Я покидаю нашу каюту и отправляюсь на поиски нашего хозяина. Когда я нахожу его, то показываю фото картины Генриетты и задаю вопрос:

– Вы не думаете, что этот портрет в точности похож на меня?

Он удивленно смотрит на меня, потом улыбается. Но я не отвечаю на его улыбку. Я серьезно смотрю на него, так что он перестает улыбаться и добродушно замечает:

– Она хорошенькая юная девочка. Это ваша родственница? Портреты могут быть обманчивыми. Я не вижу здесь большого сходства, но, вероятно, в жизни вы больше похожи. Как жаль, что фото так странно повреждено, – говорит он, проводя пальцем по дыркам от вилки.

Возможно, он говорит правду. Быть может, я придумал себе это сходство.

Но за обедом Лора и хозяин определенно как-то странно на меня поглядывают. Им трудно скрыть ток от метаморфозы, произошедшей с моим лицом. Я ловлю их на том, что они смотрят на меня, и как только я поднимаю глаза, они вежливо отводят взгляд. Я нервничаю. Меня охватывает паника.

На следующее утро лицо в зеркале уже ничем не отличается от лица на фотографии. Я выгляжу на пятьдесят процентов Сарой. Мой рот уменьшился, губы стали гладкими и нежными, словно лепестки розы. Нос стал тоньше, глаза более четко очерчены, и исчезли все мои морщины. Исчезла щетина. Мне больше не нужно бриться. У меня больше нет растительности на лице; нет бороды.

Теперь Сара во мне. Генриетта заточила меня. Я теперь ее создание, ее творение, ее дитя. Спасения нет, да я больше и не хочу спасаться бегством, потому что внезапно чувствую себя таким незащищенным в реальном мире, что могу находиться только в ее искаженной реальности. Мне нужно решить, что делать. Мне нужно время.

В любом случае я не могу больше появляться на людях в таком виде. Я даже не могу позволить, чтобы меня видела Лора. Так что я снимаю со стены нашей каюты маску Микки-Мауса и надеваю ее. Сначала мне удобно, но потом под маской становится влажно и горячо. Это не такая уж большая жертва ради того, чтобы скрыть действие черной магии под маской.

Я ношу маску Микки-Мауса за завтраком, ленчем, обедом и в промежутках, потому что это всего-навсего странно, тогда как метаморфоза моего лица сверхъестественна, что хуже, нежели странность.

Когда я ем, то слегка приподнимаю маску, чтобы приоткрыть рот и сунуть в него еду. И опускаю маску, когда жую.

Как реагируют на мою маску люди? Они изумлены, позабавлены, раздражены, нетерпеливы, презрительны, снисходительны и, в конце концов, равнодушны, что вполне нормально и естественно. Это гораздо лучше, чем взгляды, которые они бросали на меня вчера украдкой, когда ясно видели изменения в моем лице.

Скрытый маской, я думаю, что мне делать. После длительных размышлений определенные вещи становятся мне ясны. Например, я виноват в смерти Сары. Если бы я не вошел в ее жизнь, она, вероятно, была бы еще жива. Она бы не переходила через дорогу в тот самый момент, когда там была желтая машина, которая ее сбила. Теперь я обязан отдать свою жизнь Генриетте. Мы связаны друг с другом нашим несчастьем. Я не найду покоя, пока не сделаю то, что будет правильно. Мое место – рядом с ней, я принадлежу ей. Я должен вернуться. А когда я вернусь, то расскажу ей правду о Саре, о ее пятидесяти процентах шансов на выздоровление. Я понимаю, что заслужу презрение, не пощадив Генриетту, выложив, как трагичен на самом деле был несчастный случай с Сарой, но я не могу больше выносить всю эту боль один. Если мы будем в близких отношениях, то оба должны знать правду. Тогда я буду ее утешать и останусь с ней навсегда.

Мне нужно избавиться от Лоры, чтобы я мог свободно вернуться к Генриетте. Я пытаюсь придумать, как это сделать. Скрытый маской, я перебираю планы; в конце концов я принимаю решение. Я утоплю ее.

Сделаю это сейчас, прямо сейчас. Погода славная. Я поведу ее на прогулку – сегодня мы в порту – и утоплю ее. Я спрашиваю, не хочет ли она прогуляться. Она в восторге. Перед уходом я протягиваю ей ручку и лист бумаги.

– Возьми это, – говорю я, – и перепиши свое завещание так, как ты хочешь: чтобы на твоей могиле аплодировали вечно, если ты все еще этого хочешь. – Я считаю, что, в конце концов, ей нужно позволить написать завещание перед тем, как она утонет. Так велит простая учтивость.

Она смотрит на меня с удивлением и спрашивает:

– Почему сейчас?

– Потому что нужно, чтобы оно было написано и подписано тобою. Не думаю, что мне поверят, если я просто им скажу, без твоей подписи.

– Но почему сейчас?

– Потому что ты была права. Лучше не ждать, – говорю я ей из-под маски. – Тебе будет спокойнее, если ты с этим покончишь. Ты расслабишься, и наша прогулка будет более беззаботной.

Итак, она пишет то, что ей хочется, на листе бумаги и передает его мне. Там написано: «Я хочу, чтобы мое состояние было потрачено на все, о чем говорится в «Нэшнл энквайрер»: аплодисменты на моей могиле вечно или до тех пор, пока не кончатся деньги; можно аплодировать посменно, и так далее». Внизу – ее подпись.

Я складываю бумагу, засовываю себе в карман, и мы отправляемся на прогулку. Мне нужно выбрать место, где ее утопить. Многолюдное место. Там, где что-то происходит. Какое-то зрелище, которое привлечет толпы. Концерт идеально подойдет.

В конце концов мы видим цирк на открытом воздухе. Это самое то. Тут очень много народа. Люди стоят, смотрят и аплодируют представлению. Я подвожу Лору к краю аплодирующей толпы и наблюдаю, как она тонет, окруженная морем аплодисментов. Она в смятении смотрит на меня, но вскоре толпа смыкается вокруг нее. Она пытается цепляться за меня, за мою одежду, но я ей не помогаю. Толпа хлопает цирку, а не ей. Она тонет в море чужих аплодисментов. Погружается в успех кого-то другого. Я смотрю на нее в прорези маски Микки-Мауса, и меня утешает, что она не может увидеть отсутствующее выражение моего лица, когда я наблюдаю, как она тонет.

На обратном пути в Нью-Йорк я чувствую себя гораздо лучше и нормальнее. Мой разум прояснился.

Я знаю, что мне придется столкнуться с людьми, когда я вернусь. Я боюсь смотреть им в лицо. Они все еще будут аплодировать Лоре. Они будут аплодировать ее смерти. Они будут меня спрашивать: «Как она сделала этот смертельный фокус? Есть ли шанс, что вы сможете когда-нибудь раскрыть, как она сделала этот смертельный фокус? Как утонченно! Ах! Эта наивность, эта обманчивая простота! Словарь богат, а язык – о боже, язык великолепен. Она – гений, ее набор фокусов изыскан и превосходен. Я в восторге от ее смерти! Я хочу сказать, от того, как она умирает».

Когда самолет приземляется, я еду к леди Генриетте. Она в экстазе от того, что меня видит, как я и предполагал.

Она говорит:

– Когда ты был в отъезде, я поняла, почему для меня так важно быть с тобой. Вместе мы можем более отчетливо сохранить память о Саре. Я не могу быть ни с кем другим, это было бы все равно, что покинуть Сару. Но пока мы вместе, она будет жить.

Я обнимаю ее.

– Где Лора? – спрашивает она.

– Они залюбили ее насмерть. Она утонула в успехе. – Я не уточняю, что это был не ее собственный успех.

Я говорю Генриетте, что хочу повести ее куда-нибудь обедать. Она отвечает, что ей нужна минутка, чтобы переодеться, и уходит в свою комнату.

Я жду ее, и тут замечаю на низеньком столике возле кушетки журнал, на черной обложке которого – название белыми буквами: «Самоубийство».

Под названием говорится: «Бодрящий журнал для каждого мужчины или каждой женщины, которые когда-либо думали о том, чтобы совершить это». Я раскрываю журнал и читаю первое попавшееся объявление:

«Вы когда-нибудь приезжали из Диснейленда в подавленном состоянии?

Вам хотелось выпрыгнуть из саней на американских горках?

Или лягнуть гигантскую мышь в яйца?

Вам трудно наслаждаться даже простейшими радостями жизни?

Вам нужно снова увидеть вашу жизнь в истинном свете. Мы можем это сделать за вас. Приезжайте в СТРАНУ СМЕРТИ, где мы предложим вам первосортные страдания. Ваши мелкие проблемы исчезнут в какие-то секунды. Ваши более значительные проблемы исчезнут через несколько часов. Смерть любимого существа будет забыта через день.

(Мы гарантируем, что наши имитации так же эффективны, как реальные вещи, или мы вернем ваши деньги!)

Чтобы получить бесплатную брошюру и примерное меню пикника, просто позвоните по телефону:

1-800-570-АД
ЗВОНИТЕ СЕЙЧАС!
МЫ ПОКАЖЕМ ВАШУ ЖИЗНЬ В ИСТИННОМ СВЕТЕ»

Мир не такой, каким я его себе представлял.

В ожидании, пока Генриетта будет готова, я рассеянно окидываю комнату взглядом и с изумлением замечаю в углу, рядом с ненавистным портретом, моим и Сары, большой портрет обнаженного Томми.

Когда Генриетта возвращается и видит, что я изучаю эту картину, она говорит:

– О, да. Томми связался со мной через твою мать, потому что был очень огорчен тем, что стал косвенной причиной смерти Сары. Он хотел побеседовать со мной и предложил помощь, если я в ней нуждаюсь.

– Почему ты его написала? – спрашиваю я.

Она берет у меня из рук журнал о самоубийстве, пролистывает его и объясняет:

– Потому что я прочла тут статью, в которой говорится: чтобы пережить трагедию, можно написать портрет человека, который в ней повинен, а потом разорвать его, или перечеркнуть, или сжечь, или проткнуть, или повредить как-нибудь еще. Мне хотелось попытаться, и Томми согласился мне позировать. – Она передает мне журнал, открывает его на странице со статьей, озаглавленной: «Здоровая смесь вуду и лечение искусством уничтожит тягу к самоубийству».

Я смотрю на портрет Томми. Он совсем не поврежден, но рядом с ним на полу лежит большой кухонный нож.

– Когда ты собираешься его повредить? – спрашиваю я.

– Не знаю. Я утратила интерес. Сейчас это кажется бессмысленным и банальным. Сомневаюсь, что мне стало бы от этого лучше, тем более что не было надежды, что Сара излечится от своей болезни. Она бы в любом случае умерла, поэтому несчастный случай с автомобилем ничего не изменил, не так ли?

Я беру нож и, с минуту поколебавшись, вкладываю ей в руку. И сжимаю ее пальцы вокруг рукоятки.

– Надежда была.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю