Текст книги "Послезавтра"

Автор книги: Аллан Фолсом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 45 страниц)

Глава 154

Осборн услышал лай собак, а потом увидел лица.

Местный врач. Швейцарская бригада «скорой помощи». Спасатели, которые несли его на носилках в темноте по снегу. Вера. Здание вокзала. Ее лицо, белое от страха. Полицейские в поезде. Они что-то говорят, но он не слышит их. Конни. Сидит рядом и ободряюще улыбается. И снова Вера – держит его за руку.

Затем лекарство, боль и усталость сделали свое дело, и он забылся тяжелым сном.

Позднее он вспоминал о том, что было в больнице, в Гриндельвальде. Шел спор о том, кто он такой. Осборн мог поклясться, что видел, как в палату вошел Реммер, а за ним – Маквей в измятом костюме. Маквей подвинул к его кровати стул, сел и долго смотрел на него.

Потом Осборн снова увидел фон Хольдена на горе. Увидел, как он пошатнулся на краю тропы. Увидел, как он летит вниз. На миг Осборну показалось, что кто-то стоит на выступе за его спиной. Он думал о том, кто бы это мог быть, пока не понял, что это Вера. В руке у нее была огромная сосулька – вся в крови. Потом это видение сменилось другим, более отчетливым: фон Хольден был все еще жив и падал прямо на него, сжимая в руках контейнер. Вернее, он не падал, а парил над ним, как в замедленной съемке, неуклонно погружаясь в тысячефутовую бездну. Наконец фон Хольден исчез, и остались только слова, сказанные им Осборну за миг до снежного обвала.

– За что убили моего отца? – спросил тогда Осборн.

– Fur «Ubermorgen», – ответил фон Хольден. – За «Послезавтра»!

Глава 155

Берлин, 17 октября, понедельник

Вера была одна на заднем сиденье такси. Оно повернуло с аллеи Клэй на Мессель-штрассе и углубилось в Далем – один из самых красивых районов Берлина. Второй день лил холодный дождь, повергая горожан в уныние. Утром портье отеля «Кемпински» вручил ей алую розу и запечатанный конверт. К конверту была приложена наскоро нацарапанная записка, в которой Веру просили отнести это письмо в больницу Осборну. Внизу стояла подпись: «Маквей».

Из-за ремонта основной дороги таксист повел машину в объезд, мимо развалин Шарлоттенбургского дворца. Рабочие под проливным дождем разбирали остатки здания; бульдозеры расчищали внутренние дворики и собирали обгоревшие обломки; грузовики вывозили их. Первые полосы газет всего мира сообщали о трагедии Шарлоттенбурга. В Берлине развевались приспущенные флаги. Государство взяло на себя организацию похорон. Ждали прибытия двух бывших президентов Соединенных Штатов, президента Франции и премьер-министра Великобритании.

– Он уже горел. В тысяча семьсот сорок шестом году, – с гордостью в голосе сказал Вере таксист. – Тогда его восстановили. Восстановим и сейчас!

Такси повернуло на Кайзер-Фридрих-штрассе и снова въехало в Далем. Вера закрыла глаза.

Она спустилась с гор вместе с Осборном и оставалась с ним, пока ей разрешали. Потом ее проводили в Цюрих и сказали, что Осборна доставят в берлинскую больницу. Сейчас она ехала к нему. Все произошло невероятно быстро. Смешались все чувства и воспоминания – прекрасные, ужасные, мучительные. Любовь и смерть шли рука об руку. Вере казалось, что она пережила войну.

И почти все случившееся было так или иначе связано с Маквеем. С одной стороны, он вел себя как добрый и ревностный дедушка, заботившийся о правах и достоинстве каждого человека. С другой – он отчасти походил на Паттона.[48]48
  Паттон Джордж Смит (1885–1945) – американский генерал, участник Первой и Второй мировых войн.


[Закрыть] Эгоистичный, непримиримый, безжалостный, даже жестокий. Готовый заплатить за истину любую цену.

Такси остановилось у подъезда, и Вера вошла в больницу. В маленьком вестибюле было тепло. Называя регистратору свое имя, она с удивлением заметила, что за ней следит полицейский. Он улыбнулся ей и вызвал лифт.

У выхода из лифта на втором этаже стоял еще один полицейский, и у дверей палаты Осборна дежурил инспектор в гражданской одежде. Он поздоровался с Верой, назвав ее по имени.

– Ему что, угрожает опасность? – спросила Вера, обеспокоенная таким чрезмерным вниманием полиции.

– Это только мера предосторожности.

– Понимаю. – Вера повернулась к палате.

В этой палате лежал человек, которого она едва знала, но любила так, словно они прожили вместе столетия. То короткое время, что они провели вместе, было не сравнимо ни с чем. Он был дорог ей, как никто другой. Когда они впервые увидели друг друга, им сразу же показалось, что они никогда не расстанутся. И тогда, в горах, это чувство вернулось.

Вдруг Вера испугалась: уж не придумала ли она все это? А что, если там, за дверью, не тот Пол Осборн, которого она знает и любит, а чужой человек?..

– Почему вы не заходите? – улыбнулся инспектор и распахнул дверь.

Осборн лежал в кровати; его левая нога была на вытяжении. На нем была футболка с надписью «Лос-Анджелес Кингз» и ярко-красные спортивные трусы. Когда Вера увидела его, все страхи исчезли, и она рассмеялась.

– Что тут, спрашивается, смешного? – возмутился Осборн.

– Не знаю… – Вера давилась смехом. – Не знаю, просто…

Инспектор закрыл дверь снаружи; Вера подошла к кровати, и Осборн обнял ее. И все, что произошло с ними – на Юнгфрау, в Париже, в Лондоне, в Женеве, – нахлынуло вновь.

За окном шел дождь, в Берлине было пасмурно и хмуро. Но для Осборна и Веры это не имело никакого значения.

Глава 156

Лос-Анджелес

Пол Осборн сидел в поросшем травой внутреннем дворике своего дома в Пасифик-Палисейдс и смотрел на изогнувшуюся подковой цепочку огней бухты Санта-Моника. Было десять часов вечера, двадцать пять градусов тепла, а до Рождества оставалась неделя.

То, что случилось на Юнгфрау, казалось сложным, запутанным и необъяснимым. Более всего Осборна волновали самые последние мгновения: он не только не знал точно, что тогда произошло, но и сомневался в том, произошло ли что-либо вообще.

Как врач он понимал, что перенес тяжелую физическую и психическую травму. Она прошла через всю его жизнь начиная с раннего детства и кончая самыми бурными днями в Германии и Швейцарии. Но только на Юнгфрау грань между реальностью и галлюцинацией полностью стерлась. Ночь, снег, страх, усталость; кошмар снежной лавины; уверенность в неминуемой смерти от рук фон Хольдена; невыносимая боль в сломанной ноге… Что из этого было на самом деле, а что – плод воображения? И стоит ли думать об этом теперь, когда он дома и уже выздоравливает?

Осборн сделал глоток чая со льдом и снова взглянул на бухту. В Париже семь утра. Через час Вера сядет в поезд и поедет в Кале встречать свою бабушку. Затем они отправятся в Дувр, а оттуда по железной дороге – в Лондон; следующим утром, в одиннадцать, вылетят из аэропорта Хитроу в Лос-Анджелес. Вера была в Соединенных Штатах только один раз с Франсуа Кристианом. Ее бабушка не была в Америке никогда. Осборн не представлял себе, как воспримет старая француженка Рождество в Лос-Анджелесе – блеск елочных украшений под палящим солнцем, – но не сомневался, что она не скроет своих чувств, особенно по отношению к нему.

Его очень волновал приезд Веры. Если она решит остаться и работать врачом в Штатах, ей придется сдать определенный экзамен, принятый здесь для иностранных врачей. Кое-что ей надо будет повторить, остальное она постигнет в скучной интернатуре. Едва ли Вере предстоят особые трудности – ведь во Франции она уже работала врачом. Проблема в том, что он просил Веру стать его женой, переехать в Калифорнию и жить вместе с ним – долго и счастливо.

Когда он сказал ей это в больничной палате, Вера улыбнулась и ответила:

– Подумаю.

О чем? – допытывался Осборн. О том, хочет ли она стать его женой? Жить в Калифорнии? Но он ничего не добился, кроме того же самого «подумаю». Вера поцеловала его на прощание и уехала в Париж.

В конверте, который передал для него Маквей, оказался паспорт Осборна, возвращенный первой полицейской префектурой Парижа. К паспорту прилагалась записка на французском. Парижские детективы Баррас и Мэтро желали месье Осборну удачи и выражали искреннюю надежду, что он никогда не появится во Франции. Потом его выписали из больницы – спустя неделю после событий на Юнгфрау и через два дня после отъезда Веры.

Реммер, приехав из Бад-Годесберга, отвез его в аэропорт и по пути рассказал о последних событиях. Нобла самолетом переправили в Лондон, где поместили в противоожоговый реабилитационный центр. Он сможет вернуться к нормальной жизни через несколько месяцев после множества операций по пересадке кожи. Реммер несмотря на сломанную руку продолжал работать – расследовал события, приведшие к пожару в Шарлоттенбурге и к перестрелке в отеле «Борггреве». Джоанну Марш, лечащего врача Либаргера, нашли в одном из берлинских отелей. После тщательного допроса ее отпустили, и Маквей проводил ее в Соединенные Штаты. Дальнейшего Реммер не знал, но полагал, что Джоанна вернулась домой.

– Реммер, – Осборн осторожно подбирал слова, вспоминая ночь на Юнгфрау, – вы не знаете, откуда она вызвала швейцарскую полицию? С какой станции? Юнгфрауйоха или Кляйне-Шайдегг?

Реммер посмотрел на него.

– Вы имеете в виду Веру Моннере?

– Да.

– Полицию вызвала не она.

– То есть?! – ошеломленно спросил Осборн.

– Это сделала другая дама. Американская туристка. Конни… фамилии не помню.

– Конни?

– Да.

– Вера знала, что я был там, наверху. Это она сказала полиции, где искать меня?

– Вас нашли собаки, – приподнял бровь Реммер. – С чего вы взяли, что это мисс Моннере?

– Но когда меня привезли в Юнгфрауйох, она тоже была там… – неуверенно произнес Осборн.

– Там были и другие люди.

Значит, собаки, подумал Осборн. Что ж. Пусть так. Пусть образ Веры, стоящей на тропе с окровавленной сосулькой в руках, останется иллюзией. Галлюцинацией. Бредом. И ничем иным.

– На самом деле, – сказал Реммер, – вас волнует, виновна ли Вера Моннере. Вы хотите верить, что нет, но наверняка не знаете.

– Знаю.

– Вы правы. В квартире одного из агентов Организации, который работал надзирателем в тюрьме и выпустил Веру под ответственность фон Хольдена, мы нашли фальшивое удостоверение инспектора полиции на его имя. Она поверила, что фон Хольден везет ее к вам. Он знал так много, что заподозрить его до последней минуты было невозможно.

Осборна не нужно было убеждать. Если он и не вполне поверил ей тогда, в горах, то теперь, когда Вера уехала в Париж, сомнений не осталось.

– А Джоанна Марш? – спросил он. – Она объяснила, почему Салеттл направил нас к ней?

Реммер помолчал, затем качнул головой.

– Нет. Но, может быть, в один прекрасный день мы узнаем об этом.

Осборн чувствовал, что Реммер чего-то недоговаривает. Хотя они много пережили вместе, Реммер прежде всего был полицейским. Осборн помнил, как поступила полиция с Верой, а ведь уже через несколько часов, а может, и сразу, они узнали, что она – не Авриль Рокар и не имеет ничего общего с Организацией. Чем больше власть, тем сильнее соблазн употребить ее – и тем легче ошибиться.

– А как Маквей? – спросил Осборн.

– Я же сказал. Повез мисс Марш домой.

– Он выслал мне мой паспорт.

– Без паспорта вы не смогли бы уехать из страны, – улыбнулся Реммер.

– Он не поговорил со мной. Даже когда приходил в больницу в Гриндельвальде, не произнес ни слова.

– В Берне.

– Что?

– Вас отвезли в бернскую больницу.

– Вы уверены? – ошалело спросил Осборн.

– Да. Мы как раз были в бернской полиции, когда пришло сообщение, что вас нашли в горах.

– Вы были в Берне? Но как…

– Маквей выследил вас, – улыбнулся Реммер. – В Берне вы купили транзитный билет и расплатились кредитной карточкой. А Маквей присматривал за вашим счетом – так, на всякий случай. Поэтому ему сразу стало известно, где и когда это произошло.

– Но это же незаконно! – Осборн был потрясен.

– А вы что, на законном основании взяли его оружие, документы, значок? – сурово возразил Реммер. – Какое право вы имели выдавать себя за полицейского?

– А где был бы сейчас фон Хольден, если бы я не сделал этого? – парировал Осборн.

Реммер промолчал.

– А что теперь происходит? – спросил Осборн.

– Я не могу ответить. Это не в моей компетенции. Это дела Маквея.

Глава 157

«Это дела Маквея». Слова Реммера не выходили у Осборна из головы. Какова будет расплата за все, что он натворил? Мало того что он стащил у полицейского удостоверение и револьвер – он воспользовался ими, чтобы пересечь государственную границу! Его могут судить сначала в Лос-Анджелесе, а потом передать дело в суды Германии или Франции. Возможно, вмешается и Интерпол. А может быть – не приведи Господь! – все это цветочки по сравнению с обвинением в попытке убийства Альберта Мерримэна. Ведь и скрываясь во Франции, Мерримэн оставался американским гражданином. Такие вещи Маквей не забывает.

Близилось Рождество, а от Маквея по-прежнему не было ни слуху ни духу. Осборн вздрагивал всякий раз при виде полицейской машины. Его терзал страх и непреодолимое чувство вины. Можно, конечно, нанять адвоката и подготовить защиту, но вдруг Маквей не возбудит дела? В конце концов Осборн отогнал эти мысли. Три вечера в неделю он проводил в отделении интенсивной терапии – разрабатывал ногу. Уже через месяц он сможет отбросить костыли, а еще через два перестанет хромать. Он был жив и благодарил Бога за это.

Со временем затягивались и более глубокие раны. В таинственной гибели его отца многое прояснилось, хотя главное – за что и почему? – по-прежнему оставалось загадкой. Ответ фон Хольдена: «Fur „Ubermorgen“ – За „Послезавтра“!» – казался полной бессмыслицей, если вообще все, что произошло на Юнгфрау, не померещилось Осборну.

Ради будущего, ради Веры, ради своего психического равновесия он должен, не колеблясь, оставить все это в прошлом – и Мерримэна, и Шолла, и фон Хольдена; и даже – собравшись с силами – воспоминание об убийстве отца.

* * *

За день до приезда Веры, в полдень, Осборну позвонил Маквей.

– Я хочу вам кое-что показать. Вы можете приехать?

– Куда?

– В управление полиции. – Маквей говорил спокойно, буднично, словно они расстались с Осборном вчера.

– Когда?

– Через час.

Господи! Что ему нужно? Пот выступил на лбу у Осборна.

– Приеду, – ответил он и положил трубку. Рука дрожала.

От Санта-Моники до управления было двадцать пять минут. Стояла жара, и над городом висел смог. Осборн был до смерти перепуган.

Маквей встретил его у входа. Они поздоровались, но без рукопожатия. Кабина лифта была переполнена. Осборн, опираясь на костыли, смотрел в пол. Маквей молчал.

– Как ваша нога? – наконец спросил он, когда они вышли из лифта и двинулись по коридору.

Ожоги на лице Маквея затягивались, он выглядел посвежевшим, и на щеках его даже был румянец, словно он только что вернулся с площадки для гольфа.

– Спасибо, уже лучше. А вы прекрасно выглядите, – сказал Осборн, стараясь придать голосу непринужденность и дружелюбие.

– Да, неплохо для старика, – хмуро ответил Маквей, ведя Осборна по лабиринту коридоров. Кругом мелькали лица – усталые, взволнованные, сердитые.

Маквей толкнул дверь в конце коридора, и они оказались в комнате, разделенной надвое проволочной сеткой. Внутри были двое полицейских и ряды полок с запечатанными пластиковыми пакетами, в которых хранились вещественные доказательства. Маквей расписался в каком-то журнале и получил пакет. Они пересекли коридор и вошли в пустую комнату дежурной бригады. Маквей закрыл дверь, и они остались одни.

Осборна разбирало любопытство. Он хотел немедленно узнать, что задумал Маквей.

– Зачем вы вызвали меня?

Маквей подошел к окну и опустил жалюзи.

– Вы смотрели утром телевизор? Вьетнамская семья, в долине…

– Да… кажется, – рассеянно ответил Осборн. Он что-то слышал, когда брился. Убита целая семья вьетнамцев, жившая в фешенебельном районе в долине Сан-Фернандо, – родители, дети, старики…

– Я веду это дело и тороплюсь на вскрытие, поэтому буду краток. – Маквей вскрыл пластиковый пакет и вынул видеокассету. – Эта запись существует только в двух экземплярах. То, что вы видите, – оригинал; копия у Реммера, в Бад-Годесберге. ФБР требовало эту кассету вчера; я сказал им, что они получат ее завтра. Именно из-за нее Салеттл посылал нас к Джоанне Марш. Он вручил ей ключ от коробки, спрятанной в специальной собачьей клетке; в Швейцарии фон Хольден подарил Джоанне щенка, которого она отправила самолетом в Лос-Анджелес. В коробке оказался второй ключ – от сейфа в одном из банков на Беверли-Хиллз. А в сейфе была эта кассета. – Маквей вставил кассету в видеомагнитофон.

– Не понимаю, – растерянно произнес Осборн.

– Поймете. Но сначала вы должны кое-что узнать. Вы говорили, что фон Хольден упал со скалы в пропасть, и не видели, куда он упал.

– Там была непроглядная тьма.

– Да. Он упал – или, по крайней мере, мы так думаем – в так называемый черный провал. Это глубокая яма в леднике. Швейцарские спасатели спускались туда, но никого не обнаружили. Так что либо фон Хольден на самом дне, где он и пролежит примерно два тысячелетия, либо его там вообще нет. Мы не можем быть уверены, что он мертв. Далее. Отпечатки пальцев Либаргера. Точнее, человека, называвшего себя Либаргером. Того, с кем беседовали Реммер и Шнайдер за полчаса до пожара в Шарлоттенбурге. – Маквей кашлянул и поморщился – ожоги причиняли ему боль. – Эксперты полиции сравнили его отпечатки с отпечатками пальцев Тимоти Эшфорда, обезглавленного маляра из Лондона.

– О Боже! – Волосы Осборна зашевелились от ужаса. – Вы были правы…

– Да, – кивнул Маквей. – Беда в том, что Либаргер, как и все, кто был в зале, превратился в пепел. Мы можем только предположить, что голову одного человека удачно соединили с телом другого, и плод этого эксперимента жил, думал, ходил, говорил точно так же, как мы с вами. Ни Реммер, ни Шнайдер не заметили никаких шрамов. Джоанна Марш вчера письменно подтвердила это. Она, как лечащий врач Либаргера, провела с ним много времени и не видела ничего, что свидетельствовало бы о перенесенной операции.

– Значит, он приходил в себя не после инсульта, – подумал вслух Осборн, – а после уникальной хирургической операции! – Он взглянул на Маквея. – Так это и записано на кассете?

– То, что записано на кассете, останется между нами и не выйдет за пределы этих стен. Любая информация об этом может исходить только из Вашингтона или Бад-Годесберга. – Маквей протянул Осборну пульт дистанционного управления. – На этот раз, доктор, никто не примет во внимание никаких личных обстоятельств. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю? Есть ведь и другие вопросы, к которым мы с вами можем вернуться в любой момент. Вы наверняка знаете, что я имею в виду.

Секунду они молча глядели друг другу в глаза; затем Маквей рывком распахнул дверь и вышел. И Осборн понял, что Маквей подарил ему возможность жить спокойно.

Глава 158

Осборн долго сидел в темноте, затем взял пульт, направил его на экран и нажал кнопку «Пуск». Раздался щелчок, замелькали полосы, и на экране появился кабинет. На переднем плане – черный кожаный стул с высокой прямой спинкой. Слева, перед книжным стеллажом, – большой письменный стол. На заднем плане окно – единственный источник света. В комнату вошел Салеттл в темно-синем костюме, спиной к камере. Подойдя к стулу, он повернулся и сел.

«Прошу простить мне такое странное вступление, – начал Салеттл. – Я здесь один и сам устанавливал видеокамеру».

Скрестив ноги, он откинулся на спинку стула и заговорил более официальным тоном.

«Меня зовут Хельмут Салеттл. Я врач. Живу в Зальцбурге, в Австрии, но родился в Германии и считаю ее своей родиной. Мне семьдесят девять лет. Когда это запись дойдет до вас, меня уже не будет в живых».

Салеттл сделал паузу и твердо посмотрел в камеру, чтобы подчеркнуть серьезность своих слов. Мысль о смерти, казалось, совсем не волновала его.

«То, что вы сейчас услышите, – признание. В убийствах. В фанатизме. В дьявольском изобретении. Надеюсь, вы простите меня за плохой английский.

В 1939 году, когда я был молодым, честолюбивым хирургом Берлинского университета и с надеждой смотрел в будущее, ко мне обратился представитель рейхсканцелярии и предложил стать членом консультативного совета по передовой хирургической практике. Позже, когда я был уже членом нацистской партии и группенфюрером СС, меня повысили в должности, сделав председателем комиссии по здравоохранению. Многое из этого вы, вероятно, знаете. Более подробную информацию можно получить в федеральном архиве в Кобленце».

Салеттл замолчал и потянулся к стакану с водой. Сделав глоток, поставил стакан на стол и снова посмотрел в камеру.

«В 1946 году я предстал перед судом в Нюрнберге по обвинению в подготовке и осуществлении военных преступлений. Меня оправдали; вскоре после этого я поселился в Австрии, где до семидесяти лет до самого ухода на пенсию работал терапевтом. По крайней мере, так это выглядело внешне. На самом же деле я продолжал быть министром Рейха.

В 1938 году, под руководством Мартина Бормана – секретаря Гитлера и позже его заместителя, того, кто, как и Гитлер, верил, что Бог поможет народу, который не сдается, приступили к осуществлению плана сохранения Третьего Рейха. К этому моменту план был уже разработан Борманом.

Первым шагом стало социально-экономическое и политическое проектирование будущего. Это требовало больших финансовых затрат и самой тщательной подготовки. Борман привлек к этому широкие круги специалистов, которые плохо представляли себе, – а порой не знали вовсе, – над чем они работают; за два года он получил умозрительный, но, как показало время, замечательно точный прогноз международного положения на период с 1940 по 2000 год.

Не вдаваясь в детали, скажу лишь, что этот прогноз предсказал разгром Рейха армией союзных войск и последующий раздел Германии. Расцвет сверхдержав – Соединенных Штатов Америки и Советского Союза, неизбежную „холодную войну“ и гонку вооружений. „Экономическое чудо“ Японии, вызванное потребностью всего мира в суперавтомобилях и передовой технологии. Первостепенное значение имели четыре прогноза, которые должны были осуществиться в течение почти пяти десятилетий: возрождение Западной Германии из пепла войны и превращение ее в индустриальный бастион с самой устойчивой в западном полушарии экономикой; осознание необходимости экономического сотрудничества государств Европы; воссоединение Германии; и, наконец, крушение – в результате изнурительной гонки вооружений – не только Советского Союза, но и всего социалистического блока. Изучив все эти прогнозы, приведенные мною в самом упрощенном виде, решили в глубокой тайне сохранить Третий Рейх.

Горстка богатых и влиятельных немецких деловых людей, живших как в стране, так и за ее пределами, беззаветно преданных нацистскому движению, создала подпольную Организацию, никогда не имевшую названия, поскольку члены ее были разбросаны по всему миру. Никто из них никогда не был разоблачен. Из года в год ряды Организации ширились, и новых членов тщательно проверяли.

Сначала это движение было всего лишь узеньким ручейком в море немецкой политики. Ключевым словом было „национализм“. Такие термины, как „Рейх“, „ариец“, „наци“, не употреблялись никогда. Тихо, шаг за шагом, по точному расчету, под прикрытием огромных капиталов, движение росло и распространялось в самых широких слоях немецкого общества – от крайне левых до ультраправых, от стариков до зеленых юнцов, от процветающих бизнесменов и интеллектуалов до бедных и безработных. После объединения Германии голос Организации должен был зазвучать громче – из-за общей сумятицы воссоединения и разногласий между сытым Западом и нищим коммунистическим Востоком. Растущая атмосфера злобы и недоверия должна была подогреваться мощным притоком иммигрантов из государств бывшего Советского блока.

Движение не ограничивалось пределами Германии. На протяжении многих лет мы работали вместе с сочувствующими нам движениями внутри правительств стран Европейского содружества. Первой заявила о себе Франция. Движения других стран, взращенные нами, должны были действовать под нашим руководством.

Чтобы показать, на что способны мы, лидеры движения, созданного вначале для себя, а затем, в нужный момент, способного распространиться на весь мир, мы приступили к осуществлению нашей собственной грандиозной технологической программы.

Во время войны в Берлине, под землей, был построен экспериментальный медицинский комплекс, защищенный от любых бомбежек союзных войск. Этот центр получил название „Сад“. Именно там, в „Саду“, мы должны были осуществить нашу ключевую программу. Она носила сверхсекретное кодовое название – „Ubermorgen“ – „Послезавтра“, символ того дня, когда Рейх возродится и станет самой грозной и могущественной силой в мире. На этот раз основой нашей власти должна была стать экономика; армия лишь поддерживала ее».

Осборн внезапно остановил пленку. Сердце его бешено стучало, голова кружилась. Он глубоко вздохнул, встал и подошел к телевизору, словно хотел убедиться в реальности его существования. Он увидел только серебристо-белый экран и крошечную красную лампочку на видеомагнитофоне.

«Ubermorgen!» – «Послезавтра!»

Немыслимо! Не может быть! Он, должно быть, ослышался! Салеттл сказал что-то другое! Осборн снова сел, перемотал запись чуть-чуть назад, нажал кнопку «Стоп», а затем – «Пуск».

«…в „Саду“, мы должны были осуществить нашу ключевую программу. Она носила сверхсекретное кодовое название „Ubermorgen“ – „Послезавтра“».

Осборн остановил кадр, и изображение Салеттла на экране застыло.

Мысли Осборна перенеслись в Юнгфрау. Он увидел над собой фон Хольдена, целящегося из пистолета прямо ему в грудь; вновь услышал свой вопрос, за что убили отца, и ответ фон Хольдена: «Fur „Ubermorgen!“ – За „Послезавтра!“»

Если то, что произошло с ним в горах, было бредом, галлюцинацией, то откуда же он знает эти слова?! Салеттл сказал, что это – сверхсекретные сведения, известные только Организации. Поэтому, если Осборн и слышал их, то только от фон Хольдена. А это означало, что все случившееся на Юнгфрау – реальность!

Его нашли собаки, говорил Реммер. И после того, как его спасли, он видел Веру на вокзале. Но – в бреду или наяву – Осборн знал, что она была там, наверху. Возможно ли, чтобы она успела спуститься назад до прихода полиции? И если да, то как она нашла фон Хольдена? Осборн чувствовал, что сходит с ума. Он нажал кнопку «Повтор» и снова прослушал Салеттла; затем еще и еще. Программа «Ubermorgen» на протяжении пятидесяти лет была тщательно охраняемой тайной Организации. Откуда мог узнать это название Осборн, если не от фон Хольдена?.. Чем больше он думал об этом, тем реальней становились его воспоминания.

Придя в себя, Осборн включил запись. На экране вновь появился Салеттл.

«Символом возрождения Рейха из пепла должно было стать наше управление процессами жизни. Пересадки человеческих внутренних органов проводятся уже много лет. Но никто никогда не пробовал осуществить пересадку человеческой головы. Именно это стало нашей целью, которую мы в конце концов осуществили.

Решающий момент наступил в 1963 году, когда из тысяч тайно обследованных мужчин было отобрано восемнадцать. Критерием отбора служило максимальное сходство с генетическим кодом Адольфа Гитлера – личностные характеристики, физические и психологические качества и тому подобное. Никто из этих людей не представлял своей участи. Некоторым из них помогли, как и Гитлеру, подняться из безвестности к вершинам власти, других не трогали, а лишь наблюдали за их развитием в естественных условиях. Разница в возрасте составляла десять лет – это давало возможность экспериментировать и в случае неудачи вносить усовершенствования. Через десять дней по истечении пятидесятишестилетия объекту эксперимента вводилось сильное снотворное, затем голову его отсекали и подвергали глубокому замораживанию, а тело кремировали. Вскоре после этого его семья…»

Салеттл помолчал, и лицо его на миг исказилось болью; затем он взял себя в руки и продолжал:

«…его семья и все близкие ему люди либо погибали в автокатастрофе, либо просто бесследно исчезали.

Как я уже сказал, многие эксперименты заканчивались неудачно. Но с человеком, известным вам под именем Элтона Либаргера, мы добились успеха. Празднование в Шарлоттенбурге должно было продемонстрировать нашу победу. Туда пришли самые преданные люди, избранники.

Реализация нашего фантастического проекта заняла пятьдесят лет. За это время погибло множество невинных людей, которые помогали нам, сами того не ведая, – мы не осмеливались оставлять следов. Для этого мы нанимали профессиональных убийц, а их потом уничтожала наша служба безопасности. На нас работало огромное количество простых людей. Одних заставляли все это делать, другие искренне верили в арийскую идею, третьи понятия не имели, чем они занимаются. Процесс, как я уже сказал, длился пятьдесят лет. И когда наконец мы достигли успеха, настал момент для второй стадии программы „Ubermorgen“».

Вторая стадия? Сердце Осборна снова забилось сильней, и он подвинулся ближе к экрану.

«Мы вырастили двух молодых людей, братьев; они обучались в самых престижных учебных заведениях, а затем, незадолго до объединения Германии, мы отправили их в Лейпциг, в лучший институт физической культуры Восточного сектора. Чистокровные арийцы, генетически спроектированные, они физически представляют собой самые совершенные человеческие образцы из ныне живущих. В возрасте двадцати четырех лет каждый из них готов совершить главное жертвоприношение.

Презентация Элтона Либаргера в Шарлоттенбурге станет научным и духовным подтверждением наших намерений. Доказательством нашей преданности идее возрождения Рейха. В соответствии с планом по окончании празднества в мавзолее дворца в присутствии самых почетных гостей произойдет вторая церемония. Один из этих юношей будет избран на место Либаргера и станет мессией нового Рейха. В тот миг, когда выбор будет сделан, избранник уничтожит Либаргера. Затем этого молодого человека начнут готовить к хирургической операции, которая не позднее чем через два года превратит его в нашего лидера.

Эрвин Шолл, Густав Дортмунд, Юта Баур и я – старейшие члены Организации. Мы пережили Нюрнберг, Мартина Бормана, Гиммлера и многое другое.

За пятьдесят лет Шолл, Дортмунд, Юта Баур стали неслыханно богаты и могущественны, деспотичны и чрезвычайно жестоки. Я же все время оставался в тени, наблюдая за ходом экспериментов.

Удача с Либаргером вдохновила Шолла назначить день презентации в Шарлоттенбурге. К этому моменту семеро избранников были еще живы, но уже не нужны. Именно Шолл приказал уничтожить их, как и всех остальных, но тела не кремировать, а оставить раскиданными по всей Европе. Их семьи на этот раз не тронули, оставив их оплакивать мертвецов. Журналисты, должно быть, надолго запомнят день, когда им пришлось рассказывать об этих зловещих убийствах. Никогда еще Организация не демонстрировала такого презрения к миру, не попирала столь дерзко все человеческие нормы. Жизнь человека не стоила ломаного гроша, если не служила целям Организации. Для Шолла это было отголоском славного прошлого, которое, как он был уверен, вскоре опять станет настоящим.