Текст книги "«На этой страшной высоте...». Собрание стихотворений"

Автор книги: Алла Головина

 
Через все, что с тобою будет,
Через все, что случалось со мной,
Сквозь чужие жилища и груди,
Сквозь туманы, метели и зной,
 
 
Через все. Даже через разлуку,
Через годы любви и труда,
Сквозь почти позабытую муку,
Сквозь волокна оконного льда,
 
 
Через то, что последнее в мире —
Через чересполосицу рифм,
Сквозь струну на закинутой лире,
Сквозь коралловый, облачный риф
 
 
Я к тебе доберусь. О, навеки
Так сковать лишь умеет судьба.
Я целую усталые веки
И спокойствие ясного лба.
 

16. 7. 1942

 
Как страшно горлу звук не довести
До высоты, услышанной, желанной,
Как страшно скрипке что-то не спасти
И кружевнице не сплести воланы.
Как страшно сына мне не довести
До жизни, что сама ему дарила,
Как трудно что-то новое нести
И в темноте не ощущать перила.
Как радостно надеяться и ждать,
Что все свершится, как в моей ладони
Написано. И верная печать,
Которую, быть может, смерть не тронет.
 

18. 7. 1942

Памяти Н. Плевицкой

 
Январем, тринадцатым числом
Замело меня нетающим снежком.
Вот была я тут и не была:
Шито-крыто. Тут метелица мела,
Закружила степь не с раннего ль утра?
Вот была тут препотешная игра.
Ни следочка, ни платочка, ни косы, —
Колеи – полозьев – синей полосы…
А за кем ты ехала в метель?
Разве дома не тепла была постель?
Изразцовая топилась жарко печь,
Даже было и кому тебя беречь.
Так пеняй же на себя. В сугробе спи
В белой, белой успокоенной степи.
Нет тебе могилочки-холма.
Совесть, как зола, твоя – бела.
 

20. 7. 1942

 
Ивана Купала, а лес городской.
Я сына купала, смотрела с тоской.
Как будто бы хилый, а милый до слез.
Люблю до могилы, хочу, чтоб подрос.
Сегодня же в полночь – проклятый расцвет.
Сказала, и полно: ни да и ни нет.
Из дома в окошко, ползком со двора:
Волчица и кошка – такая пора.
Не выть, не мяукать, наверх – цветником.
Хочу поаукать своим голоском.
Да милый мой занят, вот – голова!
Что счастье, что память, ему – все слова.
Такой бесполезный, что хоть придави.
И нежный, болезный без женской любви.
Ау, ненаглядный, глаза подыми
И радости жадной цветочек прими.
Горячий цветочек (ручку – платком)
Как уголечек раздут ветерком.
И мне – недосуг, мимо крестов,
Забывши напуг, от дорог до мостов,
Бегу, выбираю я чащу черней
И тут замираю и с нею и – в ней.
Ах, листья чернильны изрезаны все,
Как венчик умильный в могильной красе.
Как кружево – тонко, что челночком.
Плетется сторонкой, тишком и молчком.
Я круг очертила, я жду и не жду,
Как будто взрастила я эту звезду.
Как будто сама я должна расцвести
(В цвету-то я с мая, случайно, прости.)
Я знаю, что нынче по календарю
Мой сын отмечал, что я рано – горю.
– Сегодня еще не канун, не Иван.
И шерсть как колтун, и в ресницах – туман.
Но вот загорелась (как в пепле седом),
И искра расселась, пошла ходуном.
Расправила звонкие лепестки,
Сторонкой, сторонкой – движенье руки.
Паленым запахло, мне шкуру – не жаль.
Чтоб сердце не чахло в студеный февраль.
Чтоб ты возвратился. Чтоб ты полюбил.
Чтоб сладко взмолился. Чтоб сына не бил.
Чтоб деньги водились в нашем дому.
Чтоб дети родились в моем терему.
Чтоб я молодела на зависть другим.
Чтоб дело имела (и слава – не дым).
 

25.7.1942

 
Два года жили в Берне и без встречи.
Два года жили, словно бы вчерне.
Заранее я видела тот вечер,
Когда ты первый подойдешь ко мне.
Но гнулись плечи, но слабели плечи,
И счастье не являлось нам во сне.
 
 
На белом камне каждый путь отмечен.
Иван-царевич, где твоя судьба?
Ты выбрал смерть. Святой водой излечен
Идешь ко мне, и я иду к тебе.
 
 
Наш правый путь прекрасен и извечен,
Как ты могуч. Я больше не слаба.
Ты был в бою, ты был в бою иссечен,
Но камень звал тебя к твоей судьбе.
 

29.7.1942

 
Ты не любишь севера? Не надо.
(Я его любила с малых лет.)
Я согласна и на муки ада,
На его кровавый, душный свет.
Всё равно когда-нибудь да нужно
Привыкать к смоле, сковороде.
Лучше б рай: серебряный и вьюжный,
Колокольчик, слышимый везде.
И дуга, и этот, санный, сонный
Снежный путь за счастьем и мечтой…
Пальмы, невысокие лимоны
И высокий гребень золотой.
Лучше бы – лиловые фиорды,
Саги и далекие дымки
Ледоколов. И холодный, гордый
Зов страны, где стаями – волки…
Я умру, с тобой живя на юге,
Но умру счастливейшей из всех.
И на плечи ледяной подруге
Ты положишь жаркий белый мех.
 

29.7.1942

 
Благослови же небеса,
Ты в первый раз одна с любимым.
 

А. Ахматова

 
Меня сегодня мучит только то,
Что Вы, быть может, не хотите снова
Открыть тетрадь как карточку лото
И цифры все запомнить с полуслова.
Судьба в мешке тасует номера:
Вам – первый, мне – четвертый. Льются строфы.
И вот, когда окончится игра,
Мы встретимся без всякой катастрофы.
Вы выиграли четвертую строку,
Я – первый ряд покрыла, и в начале.
Холодным дулом гладя по виску,
Рог изобилия сегодня на причале.
О, сколько раз и денег, и стихов,
Счастливых чисел (а год-то високосный
Не за горами!). Из своих мехов
Я слышу голос скрипки той несносной:
«Благослови же небеса,
Ты в первый раз одна с любимым».
Пойдем гулять, ну хоть на полчаса, —
В игорном зале слишком много дыма.
 

5.8.1942

 
В октябре, во время войны,
В нашем городе, на заре,
Были радуги две видны
На прохладном на серебре.
Над вокзалом они взошли —
Отраженье одна другой.
Доходя вдали до земли
Семицветной своей дугой.
И исчезла моя печаль
На обычном моем пути.
Только дети бежали вдаль
И хотели сквозь них пройти.
 

5.8.1942

 
И стихов моих белая стая
 

А. Ахматова

 
В ботаническом садике, что под мостом,
В страшный дождь, этим летом, в Берне,
Расцвели ослепительно вверх, над листом…
Всех – одиннадцать. И суеверней
Не была никогда под зонтами толпа.
Вечер был, и чиркали спички.
«Я – прекрасна, редка, равнодушна, слепа.
Бросьте ваши смешные привычки.
Я цвету, я – судьба, я – чудесный цветок,
Я завяну, сломаюсь, сникну.
Подходи, ты сегодня совсем не жесток!» —
Я перилам уверенно крикну.
И тогда на мосту остановится он
И, глаза опуская, заметит:
Малый дом из стекла и серебряный сон,
Что ему из-за стекол засветит. —
Для петлицы велик этот белый цветок,
А для чаши – он слишком распахнут.
Засушить бы в страницах такой лепесток,
Пусть стихи ее инеем пахнут.
Но победа сверкнула, как злая змея,
На стебле, на хвосте вырастая.
– Я с тобой говорю, я – влюбленная, я,
Я – цветов твоих белая стая.
Брось стихи, брось мечты, брось другие цветы.
Я совсем – не вечна, я – не чудо.
Я забыла уже и где я, и где ты,
Я цвету из-под век, из-под спуда
Долгих лет. Для тебя я сейчас расцвела.
Не зевай, пресыщенный прохожий.
Я такая сегодня, сегодня была,
Завтра стану совсем непохожей.
И увидишь ты только у берега лист,
На воде успокоенный снова.
Что ж, стихи напиши про змеиный про свист.
Муза только зевнет и – готова.
 

5.8.1942

 
Киевским крестиком, киевским швом…
Красный петух на дому неживом.
Черною ниткой пожарище шью.
Желтой – подсолнухи в синем раю.
Крестики, крестики… Сколько крестов!
Шире рубахи – венчик листов.
Черное море – ширь рукава,
Пояс. А талия, что голова.
Мы ведь такие… Язык доведет
Нас и до Киева, и до ворот.
Скажем: здорово, и нынче, сынку.
Я породила такую тоску.
Что ж для полячки ты мне изменил?
Я породила, ты же убил.
Серьги продену для смеха в ушко,
Больно хорош, залетел высоко.
Жовто-блакитный за Киевом луг.
Вышитый ворот и в просе сам-друг.
Это крапива. Это полынь.
Вот – колокольчик. Бубенчик – динь, динь.
Здравствуй – кургану. Здравствуй – тебе.
Здравствуй – дурману. Любви и Судьбе.
Здравствуй, ответишь, моя белена.
Здравствуй, мой чоберец, здравствуй, трава.
Здравствуй, дорога на Богуслав.
Кто оказался все-таки прав?
 

17.8.1942

Она никуда не годилась.

Заглавие рассказа Андерсена

 
Никому, никогда не годилась.
Прачка сына любила, молилась.
Угодила спьяна под лед.
Дьявол душу ее заберет.
Сын владельца этих хором
Не услышал февральский гром.
(Помнишь в Берне: зимой – гроза?
В сорок втором? Ты отвел глаза.)
Много было всяких примет,
Вех, тропинок, дорожек, мет.
Не годилась такая я.
Разделилась еще семья.
Слышишь, прачка стучит вальком.
Кровь звенит голубым виском.
На руке часы – комары,
Капли крана – до той поры.
Половицы скрипят и шкаф:
Ты не прав, ты не прав, не прав.
Этот ужас и этот зной
Называются тишиной.
Над собором птицы кружат,
Под забором щенки визжат.
Одиночество. Тишина.
Прачка молится у окна.
Может быть, и я пригожусь,
Отвлеку твою, барин, грусть.
Фрекен, милая, о, вернись,
Потихоньку ко мне подымись.
Сани ждут у самых ворот.
И не треснет в канале лед.
Лебедь выгнулся на санях,
Как сирена на кораблях.
Королева Зима везет,
Роза даже во льду цветет.
И я словно слежу во сне,
На снегу, на белой стене.
 

17.8.1942

Издатель:

 
Бумага нынче очень дорога
Не подступись. Опять же и цензура.
И кто теперь стихи читать захочет,
Притом же русские? Вы посудите сами,
Но издавать, конечно, что-то нужно.
Мы ведь живем в великую эпоху.
Не надо, чтоб потомки говорили
Про нас, что отразить мы не сумели,
Что не освоили такой момент.
Не оценили этой катаклизмы.
Ну, как, поэт, что пишется у вас?
Вы, кажется, немного приуныли.
 

ПОЭТ:

 
Не пишется, не спится. Надоело.
Я так устал, что даже и похвал
Не ждет мое ответственное дело…
Я не писал. Я только вспоминал…
Я знаю все, но память изменяет.
И русский изменяет мне язык.
Французский – легче, мысли заменяет,
И изъясняться я на нем привык.
 

ИЗДАТЕЛЬ:

 
Стыдитесь! Что потомки ваши скажут?
Что эмиграция пожрала вас?
Саводника купите, Даля. Подпишитесь
В библиотеку Цюриха скорей.
 

ПОЭТ:

 
Любительство. Искусственный язык.
Я послужу, быть может, лучше Музе.
Переводить я с русского привык,
И с Музой я почти всегда в союзе.
Она надменна и, порой, – глупа.
Но что же делать? Музу обуздаю.
Я потружусь для скрипок, ритмов, па.
Как говорится, будет дар Валдаю.
К тому же переводчики стихов —
Соперники порой поэтам.
Ахматова жалела, что мехов
Касаюсь я и грею даже летом…
 

ИЗДАТЕЛЬ:

 
Что – лирика опять? Хе-хе… Как встарь?
Ну, в добрый час. Но я предупреждаю,
Что много Вам платить я не смогу.
К тому же Вы работаете где-то
И, как всегда, благополучны Вы.
 

МУЗА:

 
«Mon ombre у resta
Pour у languir toujours»
 
 
Женева. И с моста
Я вижу vos amours.
 

18.8.1942

 
Во время оно в Берне жил
Красавец юный – Богумил.
Он был с балкон, он был высок.
Смотрел с тоскою на восток.
Но у собора как-то раз
Он встретил взгляд таких же глаз,
Как те, что там оставил он,
Для чуждых гор, что как заслон.
– А я Людмила. Добры дан.
Ты мне сегодня Богом дан. —
Вот вся баллада, весь рассказ.
Две пары рук. Две пары глаз.
 

18.8.1942

 
Но сероглазый сон стоит в алькове.
И мне мерещится, что Аладдин
Кровавой лампой освещает внове
Огромные сокровища один.
Ликуют лаллы, и горят гранаты,
Ах, кто оденет этот изумруд?
И кто с тобой в подземные палаты
Идет, таясь, среди червонных груд?
Аркадами подземными подходит,
Ласкает драгоценности и ждет?
Люби меня, подарок мне подходит,
А то кольцо тебе не подойдет?
 

18.8.1942

 
Это шорох моих стихов,
И дыханье моих духов,
Вороха листвы у оконницы.
Ты не спишь, но уже задремал,
Ты меня проморгал, прозевал
И уже не боишься бессонницы.
Я пою тебе в сером дожде,
И в фонтане, и в кране, везде —
Нет на свете такой поклонницы.
Спи, мой милый, ты так устал,
Даже книжку перелистал,
На страницах ища приписочки,
Дочитал, досмекнул до конца,
И слетели на пол два гонца —
Светло-серые эти записочки.
Кто сидел за моим столом?
Кто моим оттолкнулся крылом?
Кто касался узорной мисочки?
Это я у тебя была?
Посидела опять у стола,
Эту сказку тебе навеяла.
И вошла моя сказка в сон,
И качнулся сон в унисон.
Я ушла, свои звезды посеяла…
 

25.8.1942

 
Это вам не Минин и Пожарский —
Это есть Аскольдом могила.
Не мясничий двор и не боярский —
Здесь легла подкиевская сила.
Город Канев. Эх, Тарас Шевченко,
Слышишь ли меня? И молвит: слышу,
Казаченьку, где ты, казаченько?
Я не вижу, выхожу на крышу.
Что клубится по дороге дальней?
Колобок, ушел он от медведя,
Василек повылинял печальный.
Привереда, едя – недоедя.
Ухо приложил к земле: не слышу
Трепет наших флагов по-над Доном.
На Памира северную крышу
Вышла я и жду тебя поклоном.
Марево в ночах, струится, льется,
Заслонилась слабою ладонью.
Едет, едет, бубенец смеется.
Ты не спи на солнце, доню, доню.
 

26.8.1942

 
В том месте, где чреда царей
Оборвалась на Николае Втором,
Возобновим, как можно поскорей,
Заклеим, как смолой, своим позором.
Скуем. И выйдет Первый Николай
Из рода Рюриковичей-Святополков.
Какой он Мирский? Польша, не пылай,
Не возбуждай в Европе лишних толков.
Хоробрый насмутьанил Болеслав
И так у нас достаточно в столице.
Был предок – горд, бесстрашен и не прав,
Потомок нам воздаст за то сторицей.
Был первый царь Романов – Михаил
(Последний звался тоже Михаилом).
А сын его, Тишайший, все молил
За отрока Алешу. Был он милым.
Скончался только в малом городке.
Не в Бозе умер, не в Абастумане,
Не в оренбургском пуховом платке,
Не в южном перламутровом тумане.
Так триста лет и три еще годка
Перекликалась матушка Россия
С дремучей Русью. Даже не века
Прошли с тех пор – лишь четверть… а лихие
Года достались нам, тебе и мне.
Что крови иностранной в наших жилах!
Я пальцем написала на стене:
О смерти помни и живи в могилах.
Равноапостольный тебя благословил,
И сын твой идолов из душ изгонит.
Не хватит сил? Нет, хватит даже сил,
А мудрость даже старость не затронет.
И храм святой в Царьграде отопрем —
Не быть ему мечетью и музеем.
Всех подопрем и лбом своим упрем,
Мы ожерелье янтарем заклеим.
 

26.8.1942

 
Это осень, сокрушаясь, шарит,
В дачных чемоданах розу ищет,
Городскую розу снова дарит,
Замшевую розу тучей прыщет.
Темно-красная, духами роза
Нежно и беспомощно запахнет.
Без шипов она и ждет мороза,
Пусть мороз над нею только ахнет.
Хороша, так звездами засыплем,
Что роса! Снежинки – в сердцевинку
Мы аперитив с тобою выльем,
Смешанный с другим на половинку.
– Вы прекрасны, а душа – славянка.
Вы печальны, а душа – вампира…
Нет, меня трепала лихоманка,
Я не создаю себе кумира.
Я устала от труда в конторе,
Я хотела б позже подыматься,
С милым другом я сегодня в ссоре,
В чем не смею даже сомневаться.
И война мне сердце беспокоит,
Отступают наши на Кавказе.
Кто купоны на пальто устроит
И ошибки выправит в рассказе?
И в семье не все благополучно,
И худею я, болит головка.
Мне сегодня просто очень скучно,
И не веселит меня обновка.
Я себе купила одеяло
Серо-голубое, трафаретом
Лжевосточным. Заплатила мало,
Буду спать под ним зимой и летом.
Кто под ним приснится – будет первым,
Если даже поневоле.
Уходите, это просто нервы,
Я боюсь лишь холода и моли.
 

26.8.1942

 
Мы трогаем камень нагретый
За солнечный день. А к утру
Волшебное горло поэта
Что ночью под стать серебру,
Чуть дышит… А как же стонало
И плакало в полночь оно!
И где его нежное жало,
И мед, и любовь, и вино?
Оно холодеет, как мрамор
Каррарский, но сердце чуть-чуть
Еще отдается упрямо,
Заняв облегченную грудь.
И в твердых ладонях, где жилки,
Как те, что проводит апрель,
Как будто бы шорох копилки,
Мой вклад принимающей в щель.
 

28.8.1942

 
Не титло, только тавро
(Лишь бы узнали в стаде).
Белая масть – серебро.
Кто такого погладит?
Титло – минус – вершок.
Притолока над головкой.
Вниз ушел корешок —
Ей подрастать неловко.
Стать, а какая масть?
Бог его знает – рысистый.
Как бы не перестать
Этой породе чистой.
Древнеславянская вязь,
А заголовки – алы.
Буковка, не безобразь,
Стань на дорожки-шпалы.
Стань на свою колею
И не бойся традиций.
Я для тебя отолью
Гранку на полстраницы.
Буки и аз, ба.
Челка пойдет на кисти.
Словно течет резьба —
Конь-то ведь был рысистый.
Кто его забраковал,
Кто его в ночь заездил?
Кто не стреножил, а звал
Звездочку из созвездий?
 

28.8.1942

 
Все сложено из двух половин.
Только я – одна, только ты – один.
И проклятье королевиных уст:
– Вы не правы, Saint juste!
Кто объедет со мной межи,
Все границы и рубежи?
Кто родную землю со мной
Обведет нерушимой каймой?
Днем то будет или в ночи?
– Все города – на ключи!
Все ключи – в ларцы,
Все ларцы, как концы, —
В воду! Храни, Кащей,
Среди прочих костей и вещей —
Будет рядом со мной – вороной
Конь иль белый, как снег с зарей?
Или просто – мы на волке
Будем мчать совсем налегке?
Ты не прав, ты не прав, Святополк…
Вот зарыскал нестрашный волк.
Вот он Красную Шапочку взял,
Вот он горе ее принял.
Вот он ей помог, как смог.
Вот и бабушкин там порог.
А охотник прошел стороной.
И олень у него – за спиной,
Я потери тебе возвращу,
Я былое тебе возмещу.
А себя я тебе не дам.
Я – находка. Значит – не Вам.
У локтя повяжу платок,
Чтоб служить мне, как прежде, мог.
Чтобы с розой моей у лат
Не ступил бы первый на плат.
Рыцарь, рыцарь, дракон – вблизи.
Ты мне крылышко привези…
И проходит много веков.
Трубы трубят. Не на волков.
Мы опустим подъемный мост.
– Вот крыло и в придачу хвост!
О, прекрасная дама моя,
Всюду ширится слава твоя.
Я в Крестовых походах был,
Кораблями к Царьграду плыл.
Я неверных толок, как мог.
Будь женой моей. С нами Бог! —
Рыцарь, рыцарь, благодарю.
Я тебя награжу, одарю.
Я поместья и замки дам,
Я тебя никогда не предам.
Только – это не то крыло.
Это – правое: значит – зло.
И к чему мне хвост-помело?
Мне и с веером – не тепло. —
Ах, разбойник, ах, князь, ах, граф.
Вы не правы, и ты – не прав.
 

1.9.1942

 
Победа смотрит серыми глазами,
Измена – желтыми – вишневый клей.
А я смотрю, как жизнь. Слежу за Вами
В аркадах распустившихся аллей.
А небо видит синими глазами,
Зелеными – морская глубина,
А слепота – усталыми белками,
Где все цвета и пожеланье сна.
 

22.9.1942

 
О, ангел мой, не спорь и лишь последуй,
Хоть – замирись (до мира – далеко).
Я прихожу еще – не за победой
(Быть героиней сладко и легко).
О, ангел мой, прекрасны дщери мира.
Я – не из них. В соблазн не возведя,
Я говорю тебе, что нынче лира —
Что струи неподвижного дождя.
Так выше крылья! О, сомкни их тесно
Над самой головою, как – одно.
О, ангел мой, упрямый и прелестный,
Я без тебя иду, как ключ, на дно.
 

22.9.1942

 
Город каменный, солидный.
Провожатель мой завидный.
Парень статный, парень видный.
По гостиному двору
Водит паву поутру,
Приглашает к серебру.
– Нам колечки позвончее,
Чтоб по гроб носить на шее!
Чтоб сердечки их слыхали,
Чтобы слезы просыхали
В ночь весеннюю бессонну
От веселого от звону,
Чтобы паву при разлуке
Не смущал никто во скуке,
Чтобы чуял, что – чужая
(Ждет иного урожая),
Чтоб, когда сойдемся вместе,
Сладко стало бы невесте,
Чтоб сердца соприкоснулись,
Цепи белые сомкнулись. —
За прилавком алая баба,
Словно заяц из ухаба,
Смотрит – колотая жаба,
Говорит в ответ слащаво:
Что за диво, слово право?
И тебе ли обручаться,
Коль навек пора прощаться?
Парень будто ты и путный,
Ветерочек твой попутный.
У тебя, небось, за морем
Есть жена, давай поспорим.
Так вальяжна, что под пару
Поддает где надо жару.
Ведь сюда назад дорожки —
Семиверстные сапожки,
Нашей дуре дай сережки,
Две жемчужные горошки.
Паруса твои порвутся,
Корабельщики собьются,
Волны вспять не повернутся.
 

12.11.1942

 
Малиновка моя, не улетай,
Зачем тебе Алжир, зачем Китай?
 

Г. Иванов

 
С швейцарской миссией уплыть —
В Шанхай, подальше всех Австралий.
Забыть себя и Вас забыть
На островах чудесных Бали.
Чуть-чуть глаза подрисовать
И белые цветы – к пробору.
И загореть. Не ждать, не звать.
Не верить звездному узору.
Работать: англичан везти
В колонии, домой – французов.
Менять заложников. Спасти
В пожар как можно больше грузов.
Купить японские стихи,
Китайского божка, что с рыбой.
Шелка легки, теплы, сухи,
И стать – Царевною Улыбой.
Там улыбаться суждено
И рикшам, и последним гейшам.
И будет так заведено
У нас потом всегда в дальнейшем.
Восток сощурил длинный глаз,
Манит подальше – за женьшенем.
Не совершай в степях намаз,
Мы вере предков не изменим.
Там тигры. Уссурийский край.
И царь зовется Берендеем.
А где же был меж речек рай,
Чью память мы всегда лелеем?
За ним бы надо повернуть,
Вернуться нужно в общем даже.
Тут север Польши. Обогнуть —
Все рубежи, межи и кряжи.
О, речка Мирка, а другой
Я что-то здесь еще не вижу.
Я спину изогну дугой,
Я прыгну, не возненавижу…
Как сладко, заключив контракт,
Его исполнить и вернуться.
Довольно дуться. Первый акт
Закончен. Можно улыбнуться.
Я научилась языкам
И сказкам самой первой ночи.
Мы миримся. И по рукам.
Нет больше слов, ни сил, ни мочи.
 

1942

 
Это было головокруженьем:
Окна замерцали, как вода,
Раздались аршины на сажени,
А углы исчезли без следа.
И на прежнем нашем огороде,
Видит Бог, века не политом,
Гряды продолжали в том же роде:
Каруселью, смерчем и винтом.
Каждая цвела хоть лебедою,
Каждая мечту произвела,
Одуванчики рвались ордою,
Ворохом перинного тепла.
Например, посеянная дедом,
Где-то у бассейна, резеда
Шевельнулась и кисейным бредом
Возместила некие года.
И в воронке ветреного мая,
Шутки ради что-то прополоть,
Это я прошла, глухонемая:
Не душа, не память и не плоть.
И как в зале отразилась слева,
На прозрачном воздухе – одна.
Мой двойник нездешнего посева,
Милый друг пророческого сна…
Что не ждет уже довоплощенья,
Только теребит, не торопясь,
Наше неудачное сращенье,
Сквозь стихи затеянную связь.
И глазами упрекнула снова
За вот этот пышный огород,
Что цветет почти что с полуслова,
Даром в стороне который год.
 

28.5.1945