Текст книги "«На этой страшной высоте...». Собрание стихотворений"

Автор книги: Алла Головина

 
Со всею нежностью припоминать тебя,
Опять вплотную подходя к апрелю,
Кудрявую влюбленность теребя
Ночною непокорною куделью.
И ближе к свету счастье подносить,
И ждать, когда последний в доме ляжет…
Она скользит, запутанная нить
Из песенной, из вылинявшей пряжи.
Поют в руках резные челноки,
Поют стихи над мертвыми листами, —
Им не белеть наутро у реки
Тяжелыми и влажными холстами.
В последний раз послушная строкам
Любовь журчит и бьется, как живая,
Чтоб умереть по темным сундукам,
Невиданным приданым истлевая.
 

1934. «Меч». 1934. № 17-18

«НА ЭТОЙ СТРАШНОЙ ВЫСОТЕ…». ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

 
Стелет хвоя повсюду жало,
Золотятся в лесу откосы,
Это солнце порастеряло
За июль и за август косы.
Кто-то маленький, быстроногий
Отпечатал смешные пятки,
Где сбежались на склоне дороги,
Словно розовые закладки.
Укрываясь порой за пнями,
Наступая на сыроежки,
Прибежали к пушистой яме
Веерами следы-мережки.
И сегодня почти что жарко,
И пальто волочится даром
Под сквозною сосновой аркой,
Тонко пахнущей скипидаром.
Только вечером белой тиной —
И как мертвые змеи долог —
Нерасчесанной паутиной
Разлетится туманный полог.
Одиноким прищурясь глазом,
И заброшенней, и короче,
Месяц будет тупым алмазом
Резать стекла холодной ночи.
И за душное злое лето
Станет сразу заменой дикой
Неживая березка эта
И колючая ежевика.
 

 
В будущее узкая прореха,
Счастье наклонилось у плеча…
В скорлупе сусального ореха
Оплывает красная свеча.
Елка на столе теряет хвою,
Иглы о клеенку шелестят.
Я сегодня сердце успокою
На старинный позабытый лад.
В тазике с прозрачною водою
По краям бумажный хоровод,
Имя нареченного судьбою
Маленькое пламя подожжет,
Беспощадны елочные ветки,
Что легли, как веер, у креста,
Но острее проволока клетки,
Где живет бескрылая мечта…
Я сегодня сердце успокою,
Дам ему обещанный смычок,
Только бы дыханьем и рукою
Подтолкнуть задуманный клочок.
И когда, таинственно сгорая,
Станут буквы остро золотеть,
На дорогу ласкового рая
Распахнется сломанная клеть…
 

2.1.1930

 
Плывут, цепляясь слегка
За собственные изгибы,
Серебряные облака —
Серебряные, как рыбы.
И на чешуе-пуху
Холодные тени реже —
Апрель царит наверху,
Но в улицах будни те же.
Глядясь в золотую рань.
Что красит бока трамваю,
Желтеющую герань
Беспомощно поливаю…
Ломая порыв тоски,
Отпущенный в зимней мерке.
Кормлю голубей с руки
В окне, из-за жардиньерки.
И клювы стучат, стучат
По серой холодной жести…
Но пьяный весенний чад
Мы с ними открыли вместе.
На белом крыле чудес
Мой день с голубиным равен,
Бросаясь в окно небес
От этих немытых ставен.
Как будто сухой камыш,
Над будничною поклажей
Ломало виденье крыш,
Рисованное на саже.
И не становясь слабей
От радостного полета —
Сегодня всех голубей
Со мной ожидает кто-то.
О том, что давно влекло,
Расскажет Ему скорее,
Ударившись о стекло
У райской оранжереи.
Последняя тает грань,
Когда зазвенят осколки.
Смешная моя герань
Стоит на небесной полке.
Горят ее лепестки,
Исчерченные грехами…
И кто-то меня с руки
Накормит опять стихами…
 

2.5.1930

 
Из-под снега тропу расчистя,
Я читаю заклятье свое…
Напечатаны тесно листья
На коротком весеннем платье.
Только ветер звенит на крыше,
Только мало в лесу загадок,
Прошлогодней травою вышит
Лабиринт невысоких грядок.
И я песнею рву затоны,
Уходя от немой калитки,
Словно папоротника бутоны,
Воскресают везде улитки.
Только песнею, не печалью,
На земле рассылало вести,
И разорванною вуалью
Комары летают на месте.
И когда уже вместо снега
Разливаются синью травы,
На мосту дребезжит телега
И стоят на воде купавы.
О, весенних цветов заклятье,
Позабытые снег и муки!
Расцветают цветы на платье,
И уже загорают руки.
Только песней моей ведома,
Застывая и плача сзади,
Ты, весна, засмеешься дома
И покорно уйдешь в тетради…
 

8.5.1930

 
Весенний дождь, ты о мечте поешь.
У речки стала розовее глина.
На тополях серебряная дрожь,
В орешнике увяла паутина.
Мы уезжаем и лучей не ждем
И в поезде увидим через окна,
Как гладь пруда исколота дождем,
Как на поля спускаются волокна.
А каблуки высокие в песке,
И локоны повисли виновато,
Но на мосту – на маленькой доске,
Все улыбнулись перед аппаратом…
Мы не видали ни шмелей, ни птиц —
Дождливый день, холодный, невеселый,
Дробился в отраженьи острый шпиц
Стоящего вблизи костела.
Мы маков искали у межи
И бледных незабудок по болоту.
Веселый дождь, ты крылья развяжи
И помоги смешному перелету…
На каждой ветке радужная нить,
А на душе беспомощно и больно —
Мы городское счастье пропустить
Боимся и торопимся невольно…
Но если там мы тоже не найдем
Того, что здесь беспомощно искали,
Опять за этим полем и дождем
Я возвращусь без грима и вуали.
 

28.5.1930

 
Сосновой радостью и мощью
Еще весенний воздух нищ…
Дорога в лес ушла на ощупь,
Не задевая корневищ.
Но, вытянув вперед ладони,
Опять иду на произвол,
И снова нежно пальцы тронет
Уже чуть-чуть нагретый ствол.
Как в прошлый год – я за подачкой,
За новой рифмой, за живой,
Смотреть, как мертвых листьев пачки
Опять пришпорены травой.
Тут не видна уже дорога,
И я брожу, брожу с утра,
Чтоб серых бабочек потрогать,
Таких же серых, как кора.
А возвратившись, без усилья,
Без горечи и без забот
К бумаге приколоть не крылья,
А только первый их полет…
 

1930

 
В этом мире, где много печали,
Где тоска, как крыло за плечом,
Мы с тобою молчали, молчали
И не смели спросить ни о чем…
Мы ни с кем не делили тревоги,
Мы дрожащих не подняли век.
Как распятье, чернели дороги,
Разводящие счастье навек.
Только раз от безвыходной муки,
Как голодную легкую плеть,
Прямо к небу я подняла руки,
Чтоб над злыми годами взлететь.
И сквозь дымный и розовый вечер
Облака пролегали мостом,
Чтоб безвольные нежные плечи
Я опять осенила крестом.
Чтоб сквозь сон примелькавшихся будней,
Где расставила вехи тоска,
Ты бы верил все безрассудней,
Что желанная встреча близка.
 

1930

 
Я нынче память о тебе затрону —
Твой темный лик, издревле близкий нам.
Твою сестру – Сикстинскую Мадонну
Не носят, как тебя, по деревням.
По галереям ищут в каталоге
Условный номер безмятежных глаз,
А ты сама проселочной дорогой
В степной глуши разыскивала нас.
Скорбящая над праздничной толпою,
Доступная кликушам и слепцам,
Ты проплыла когда-то надо мною
По полотняным вышитым концам.
Кричали дети, причитали бабы,
В ландо вздыхали тюль и чесуча,
И ты коснулась благостно и слабо
Беспомощного детского плеча.
И мальвы в косах распускались пышно,
Подсолнечники пели и цвели,
А ты летела черной и неслышной
По розовому цветнику земли.
И где музейной красоте бороться
С нездешней благостью и унимать тоску,
С нерукотворной ночью из колодца
Явившейся больному мужику…
 

1930

 
Весна у нас на витрине,
Подстрижена и чиста, —
Модное платье сине,
И красят оба моста.
 
 
И дымные фабрик сети
Поймали солнечный шар,
И хоть не смуглеют дети,
Но плавится тротуар.
 
 
А небо висит на рее —
Поломанное крыло…
Тепло, как в оранжерее,
Беспомощно и тепло.
 
 
Ползет с потайных задворок
Смешная моя тоска,
Как стружки яблочных корок,
Над городом облака.
 
 
Поставив мольберт-треножник,
В толпу внеся табурет,
Их краски найдет художник,
И воспоет поэт.
 
 
Но по домам чердачным,
С наброском с глазу на глаз,
Найдет он, что неудачно,
В сотый, наверно, раз.
 
 
Будет мертветь в полете
Каждый весенний тон,
К небу в плавном полете
Взвился вокруг бетон.
 
 
И если я снова плачу,
И больше надежды нет,
Значит, опять на дачу
Пора покупать билет.
 

 
Жарче печи и крепче – засов!
Мы сегодня во власти зимы,
Черепаховым гребнем лесов
Седину подкололи холмы.
 
 
Отшумели на крыше дожди,
Истрепали голодную плеть,
Ты не стой у окна и не жди,
Ты уже опоздала лететь.
 
 
За чертой неживой полосы
Уж давно треугольники стай,
Ты боялась осенней росы
И в морозы – не улетай.
 
 
Ну куда же, куда же одной,
Наверху, не узнавши дорог,
Уходишь, разминувшись с весной,
Через наш позабытый порог?
 

1930

 
Музыка рыдала виновато:
Счастье, счастье, ты приходишь поздно!..
Млечною дорогой аппарата
На экран спускались кинозвезды.
И сияли райскими лучами,
И звенели голосами меди,
В темноте за женскими плечами
Волновались бледные соседи.
Погружались на мгновенье в Лету,
Покупали храм и колоннаду,
Приглашали шепотом к буфету
На антракте выпить лимонаду.
Шли легко вверху, над облаками,
Не боясь ни смерти, ни разлуки,
И сжимали влажными руками
Чьи-то подвернувшиеся руки.
Счастье шло от вздохов вентилятора,
На экране волновалось море,
В коридоре райского театра
Выметали служащие горе…
Саксофон архангельской трубою
Подтверждал видения легенды…
Кто б ты ни был – это мы с тобою
Замыкаем свадьбы хэппи-энды.
 

1931

 
Веселой лени голос призывней,
И нет печали. Нет давно тоски.
Ленивым летом, в полдень, после ливней
В зените нитей никнут пауки…
Из сердца тянут солнечные клещи
Последних слез – невыплаканный след,
Как выцветают бабьим летом вещи,
Но в складках платья неподвижен цвет.
А на стене за стеклами отсветы
И северный незрелый виноград,
Над сеткой легкие ракеты
Откидывают мяч назад…
Жужжит истомы тайная тревога,
Но это просто и не в первый раз,
Что глаз зовущих слишком, слишком много,
Отяжелелых и незорких глаз.
Пусть дрожью обволакивает вечер
И липко лягут нити на плечо,
Так сладко дрогнут в ожиданье плечи,
Почуяв свой рассчитанный скачок…
Завяли шкурки лопнувших каштанов,
Но легким лаком тронуты плоды,
И грусть проходит по стопам туманов
Над серым сном густеющей воды…
 

1931

 
Веселый апрель – это чудный момент,
Повсюду пасхальная чистка…
Конечно, герой наш – брянский студент,
Конечно, она – гимназистка…
Она называла Тшебову тюрьмой,
Любила кровавые драмы.
Студент прикатил отъедаться домой
Под крылышко любящей мамы.
Ему нипочем небосвод голубой,
Что воды бурлящие смелы…
Она же в апреле являла собой
Тип Лизы, Татьяны и Бэллы.
Они по болезни учились года,
Которые были излишни,
За них хлопотали родные всегда,
Когда распускалися вишни.
Он свыкся в Брно со своим уголком,
Она же – с бараком и классом,
Его называли всегда индюком,
Ее – иногда папуасом.
 
 
Уже зеленела повсюду трава,
На ферме гнусавили птицы.
При встрече студент улыбался едва,
Она опускала ресницы…
Законов порою обычай злей —
Их смертью судьба не венчала,
И чинно справляют они юбилей,
Десятый уже от начала.
 

 
Распускают вокзалы вязальные петли,
И по рельсам расходятся, брызнув, дымки;
Ты проходишь по залу в звенящем рассвете
И в закинутых жерлах считаешь клубки.
 
 
Это птицы слетелись на зов отовсюду
По железным межам с потревоженных скал,
Но в привычном чаду окрыляется чудо
И живет, как платок, что в дверях заплескал.
 
 
Легкий купол клубится и никнет слюдою,
И прощанье закинуто к небу пращой,
Заалели ладони, летя чередою
Перед солнцем, как перед огромной свечой.
 
 
Ты проходишь по залу, и на циферблате
Отраженье твое рубежи перешло,
И платки, запрокинувшись, стали крылатей
И летят журавлями сквозь сталь и стекло.
 
 
И с подножки неопытной стаи метанье
Ты увидишь, прикинув на вечность маршрут,
И узнаешь, что крайняя птица отстанет
И назад упадет через створки минут…
 
 
…Лишь к тебе приобщенная в зове вокзала,
Ворох розовых перьев сметя со скамьи,
Небывалая нежность бессмертья бежала,
Чтоб на сером перроне заплакать с людьми…
 

«Скит».I.1933

Маруся отравилась…

 
Зачем же без оглядки, слишком скоро,
Опять, опять, как много лет назад?..
Маруся из фабричного фольклора —
Поет и плачет, выпивая яд.
Фатальным ожерельем на ключицах,
На ветках – звезды, в небе – пустота…
Под осень птицы улетают, птицы,
И над тобою снова всплеск креста.
Мари, Маруся, разве райской Мери
Не райские стихи посвящены?
Щеколдою задвинутые двери,
В окне сентябрь, и в нем весы весны.
Гармоникой растянутые ночи,
Ладами слез налаженные дни,
Туман из подворотни кажет клочья,
Но под веночком волосы твои.
И лишь в апреле, может быть, и ране,
Ведь в марте тоже тает и томит,
Опять тебя на землю тайно тянет,
И ты плывешь над теми же людьми.
И блеклый голос желтой запевалы,
Перебирая песенную прядь,
Ведет тебя неотвратимым жалом
Смиренно жить и жадно умирать.
 

«Скит».II.1933

 
Это будет первое восстанье,
Первый шорох в голубой золе,
В час, когда твое дыханье станет
Легче всех дыханий на земле.
Отдыхая от земных пожарищ,
Разве кто сегодня может знать,
Что ты снова крыльями ударишь
В черную истлевшую тетрадь.
Высекая искры. Как от страха,
Как от жара волосы легки.
Два крыла, две рифмы, две руки
Первенство отстаивали взмаха.
И для них, наладивши черед,
Всплески сил, раскинувши попарно,
Ты опять одна в ночи пожарной,
Но теперь возможен твой полет.
Поверху, над самым черным дымом,
Привыкая к счастью, не спеша,
Мимо стана погорельцев, – мимо —
Намечает путь душа.
 

1935

 
Разобран лесок тропинками.
По ребрышкам и бренча,
С заминками и с запинками
Проходит вода ручья.
Как будто уже погонями
Застигнута – ты бежишь,
Зачерпываешь ладонями,
Хоронишься за камыш.
И смотришь, и снова кажется,
Что там, в глубине реки,
Шальное крыло развяжется
И вылетят светляки.
Сейчас из-под кожи выступит
Живая голубизна,
И выпорхнет кровь на выступы
Из неживого сна.
Горя легчайшими мушками
От счастья и от стиха,
Схоронится за подушками
Гагачьей опушки мха.
Чтоб вечером не заметили
Настоящие светляки,
Кто чертит синие петли
Огнем у твоей руки.
 

«Современные записки».1934.Т.56

 
Отходя от сновидений ночью
Прямо к смерти, – спящих не задень…
Во сто крат светлее и короче
Мнится нынче неизжитый день.
Не задень лампады темно-синей,
И легко на кладбище ступив,
Очерти квадрат на балдахине
По земле волочащихся ив.
Чтоб лежать в земле тебе просторно,
Чтоб былое детство отыскав,
Желтый холмик кубиками дерна
Обложили у высоких трав.
Чтобы прямо на зарытом горле,
Опуская белую ступню,
Мраморные ангелы простерли
Взмах крыла к лампадному огню.
Чтоб, когда замшеют эти складки
Мрамора на вскинутом плече,
Ты бы все еще играла в прятки
Вечером в гостиной при свече.
Чтоб тебе был близок настоящий
Детский и невозвратимый рай,
Одеяла притянувши край,
Мертвая, ты притворилась спящей.
 

1934. «Скит».III.1935

 
Строчили провода над полем,
По деревням и городам.
Текли слова любви и боли,
Летели стаи телеграмм…
Пускай разгадан и оплачен
Короткий радостный ответ —
Телеграфист уездной почты
Садится на велосипед.
И радуясь, и подтверждая,
И глядя вверх на провода,
Послу, слетевшему из рая,
Ты пишешь на бумажке: да.
Чтоб, позабыв о мокром снеге
И отстранив земное зло,
Он звонко простучал коллеге
Ответ в соседнее село.
И долго помнил ночью лунной,
Как плещет чуждая любовь,
Что пели провода, как струны,
Стекая в венчики столбов.
 

1934–1935

 
На лотках, на народном гуляньи,
Из-под кучи расшитых платков,
Розоватое зарево глянет,
Целый ворох стеклянных стручков.
На картоне, как будто – медали,
Эти пуговки с грядкою дыр,
Их разыщет из сказочной дали
Прискакавший на смертный турнир.
Будет долго искать по палаткам
Перероет тряпье и найдет
На железе, натянутом гладко, —
На груди этот ворох пришьет.
Леденцами они загорятся,
И ребенок, напавший на след,
Отстранит и шары и паяца
И отвяжет литой эполет.
Витязь, витязь, не торопитесь,
Там на площади, на краю,
Вам покажут, как дама и витязь
Обвенчались в рогожном раю.
И как пригоршни этих кружочков —
Этих пуговиц с ангельских лат,
Продевает красавица в мочки
И считает свой розовый клад.
Все сокровища этого мира
Мы на сердце своем унесем,
Приходите скорее с турнира
За моим деревянным конем.
 

1934–1935

 
Под крышей стынущего дома
Сама почти что не жива,
Забвенья легкою соломой
Ты перекладывай слова.
Твои созревшие полеты
И прозвучавшие слога,
Как лучших фруктов позолоту
Хранят до срока погреба.
Зима страницы залистает,
Зима забудет звонкий клад,
Когда на окнах зацветает
Хронический бесплодный сад.
Но вот в столовую метели
По очереди, по одной,
Под тающею пеленой
Пропустят срубленные ели.
На крест подножьем опираясь,
Они глядят, как из бумаг
Выходит легкий ватный заяц
И чей-то небывалый флаг.
И яблоки, вдыхая хвою,
Увидят снова между хвои,
Как встанешь ты почти живою,
Как воскресает голос твой.
Твой голос радостный и зримый,
Крылатый сбереженный стих,
Взлетает выше херувимов
На нитках бледно-золотых.
 

1934–1935

 
Пахнет детство орехом в меду,
Пахнет детство эмалевой краской,
Рождество раскатилось на льду
И к дверям привязало салазки.
А в сочельник в закрытых дверях
Тщетно скважину хочет расширить,
Там в гостиной серебряный прах
На почти изумрудной порфире.
Там в гостиной твой маленький брат
Станет рыцарем без посвященья,
Ты одна принимаешь парад,
Задыхаясь от восхищенья.
Но потом, заслонясь от огня,
Что играет на золоте брони,
Ты небрежно погладишь коня
И хлопушкой покормишь с ладони.
Ведь уже подсказали огни,
Что на завтра, на после обеда,
Хорошо бы сюда пригласить
Синеглазого сына соседа…
 

1934–1935

 
За струнами бряцавших лир
Кружилась жизнь в шальной погоне,
Но окончательный свой мир
Ты помещала на ладони.
Мерцаньем невесомых доз
Вверяла радости бумаге,
А город цвел корзиной роз
И пыльным символом на флаге.
Пусть, облачно дыша вверху,
Вздымалось небо синим тентом,
Ты крылья клеила стиху
И обшивала позументом.
Строка к строке,
К вершку вершок,
Лазурь – тетрадная обложка,
И до ближайшего окошка
Летит бумажный петушок…
И свой тупой измятый клюв
Разбив, но все-таки прощая,
Он вспять печально обращает,
Крыло повесив и согнув…
 

1934–1935

 
Сквозь стекла осеннее солнце греет,
Под куполом из стекла
Виктория Регия в оранжерее
Бережно расцвела.
Плотами ложатся на глади листья,
И плотно, как на века,
К воде прилегла снеговая пристань
Расщепленного цветка.
Сквозь тропики стынущего сада,
Читая дощечки мельком,
Торопишься ты и становишься рядом
С Дюймовочкиным цветком.
Пускай на столетниках ждут бутоны,
А на бессмертниках – тлен,
Тебе не удастся проплыть затоны
И ботанический плен.
Пускай твое сердце почти не дышит,
Рука прилегла к стеблю,
Зовут горожан голубые афиши
Опять к твоему кораблю.
Лишь ночью остынут повсюду стекла,
И, не дождавшись чудес,
Уходит толпа через пыльный и блеклый
Перегороженный лес.
И ветки вздохнут облетевшей мимозы,
И дружно ударят в окно
Откуда-то сверху китайские розы
С альпийскими заодно.
И руки, как весла, и весла, как крылья,
Под листьями нету дна,
Из белой магнолии плещет мантилья,
И ты отплываешь одна.
Виктория Регия – белый остров
От берега за версту.
Но все исполняется точно и просто,
Когда чудеса в цвету.
Лишь сторож в углу, заметая билеты,
Как синие лепестки,
Увидит в саду небывалое лето
И две разведенных руки.
И, отправляясь к воротам в сторожку,
Отметит, что расцвели
Сегодня на клумбах и на дорожках
Все чудеса земли.
 

1934–1935

 
Солнце, солнце – вопрос ребром,
Я встаю, оттолкнув тревогу…
Туфли, шитые серебром,
Голубые, на босу ногу.
И веселый этот халат,
Самый мягкий, самый веселый,
Где гирлянды цветов скользят
В отворотах и по подолу.
Солнце, солнце – вопрос ребром…
Значит, снова и что есть силы…
Словно лира, высокий дом,
И, как струны, поют перила.
Словно лира – окно во двор,
Словно струны – плетенье рамы,
И, как пенье, летит разговор
Снизу белыми голубями.
Значит, снова на половик
Из дверной сияющей щели
Проскользнет, расцветая вмиг,
То письмо, что я жду недели.
Солнце, солнце, значит, опять,
Значит, снова и что есть силы
Нужно верить и отстранять
Подоконники и перила…
 

1934–1935

 
В серебре, в серебре, в серебре
И ресницы, и кудри, и плечи.
В сквере, как на монетном дворе,
Снег чеканит счастливые встречи.
Мы сегодня один на один,
Темнота голубая за нами,
И в пещере своей Аладдин
Подымает дрожащее пламя.
Этот блеск, этот сказочный хруст,
Этот звон у тебя под ногами!..
У дороги подстриженный куст
Захлебнулся во сне жемчугами.
Это – сквер, это – мертвый восток
И богатства слепящие жерла,
И втекает уже холодок
В онемевшее слабое горло.
В тайниках голубого дупла,
В кубках гнезд, на колонне киоска —
Серебро, серебро: купола
И пожарища лунного лоска.
Это сквер… Возвратимся ж домой.
Электрическими фонарями
Это – ночь городская с сумой
Пробивает пещеру за нами.
И взрывает ее без шнура,
И выводит через обломки
Нас, таких же, как были вчера,
Потерявших у входа котомки…
 

1934–1935

 
Что делать с ангельским чутьем,
Что делать с ангельским терпеньем,
Когда стихи заспорят с пеньем,
Рассказывая о своем?..
О человеческом, о злом
На языке простом и вялом… —
Что делать мне с земным началом,
Что делать мне с земным теплом?..
Не узнавая бледных строк,
Уже не доверяя слуху,
 
 
Глаза смежив, покорно, глухо
Впервые повторю урок
Любви, что заревом вдали
Чадящим заслонит зарницу
Своих же слов, что обошли
Меня на целую страницу,
И снов, и встреч… И откажусь,
От ангельского песнопенья,
Взамен немного нетерпенья,
Взамен тебя, земная грусть…
 

1935

 
От снега, как от соболей,
Не гнутся плечи у прохожих.
И ты, на ангела похожий,
По белому идешь смелей.
Вот так – ступать по облакам,
По Млечной ледяной дороге:
Крылатый трепет – по рукам,
Следов не оставляют ноги.
И улица к лучу луны
Сегодня подведет вплотную.
– Лети, я больше не ревную —
Я вижу ангельские сны.
 

«Круг». Берлин.1936