Текст книги "Наледь"

Автор книги: Алла Дымовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Инженер хотел было уже подойти, поздороваться для начала, после и обратиться с вопросом. Он сделал даже первый шаг навстречу, как замер вдруг на месте, пораженный если не громом, то, без сомнения, некоторым временным параличом с утратой дара речи. Железнодорожных путей за бетонной площадкой перрона не было. Никаких. Вместо этого на десяток метров в обе стороны простиралось нечто, сильно напоминавшее вкопанную в землю деревянную лестницу с выступающими перекладинами-брусками. Даже если учесть тот факт, что полозья лестницы имели точную ширину настоящего полотна, все равно ведь, по деревянным путям никакой поезд пройти не сможет. Да и куда идти? Оба края импровизированной «железной дороги» обрывались в раскидистых, непроходимых лопухах, пожелтевших от ночных холодов, но злостно стойких в произрастании.

– Ничего удивительного, сударь! – К находившемуся по-прежнему в ступоре инженеру подошел толстенький хозяин фальшивой станции. – Коли имеется город, при нем должен быть вокзал, а при вокзале буфет, это уж непременно.

– Но поезда ведь не ходят? – возразил ему обретший вновь возможность словесного выражения Яромир.

– Не ходят, – добродушно согласился человечек в форме. – И вряд ли когда начнут ходить. Да это не главное! Главное что? Главное – был бы город, а в городе железнодорожная станция и прочее, ему, то есть городу, положенное. Вы согласны со мной?

– Не знаю, никогда не думал в подобном ключе, – ответил Яромир, – возможно, вы правы. Но зачем тогда звоните в колокол?

– Как зачем? – удивился толстячок. – Объявляю время. Когда полдень, когда полночь, когда кому закрываться, когда, наоборот, пора открывать, когда танцы, когда торговые часы – на каждый случай своя мелодия имеется. Сейчас, для примера, тутошних любителей выпроваживал, пора им честь знать.

И действительно, сию минуту из дверей привокзального буфета вышли двое посетителей, слегка нетрезвые, но достаточно мирные с виду, они прошли умеренно равновесной походкой мимо смотрителя.

– До завтра, уважаемый Морфей Ипатьевич, раз воскресенье, – сказал один из них, помахав на прощание издалека клетчатой суконной кепкой.

– До завтра так до завтра, – согласился толстяк, важно кивнул и отвернулся. Потом, спохватившись, смотритель оборотился в сторону Яромира, протянул круглую сахарно-белую ладошку: – Морфей Ипатьевич Двудомный. Начальник станции и по совместительству учетно-временной распорядитель.

– Яромир. Новый заводской сторож, – пожал протянутую руку инженер, стараясь не выдать вновь охватившую его тревожную растерянность.

– Надо же! Никак не ожидал, – в свою очередь не менее Яромира растерялся станционный смотритель Двудомный. – Вы, однако, легки на помине. Сразу и в дамки, – произнес он нечто мало понятное. – Только что же это я? Ах, как неучтиво вышло! Разве лишь глубокое мое изумление, по поводу, может извинить!.. Кстати, не желаете ли за знакомство? – Морфей Ипатьевич щелкнул себя двумя пальцами под подбородком, сообщая инженеру о намерении выпить. – Не беспокойтесь, предлагаю исключительно пиво. Сведения о вашей воздержанности просочились и к нам, в отдаленный, так сказать, от главного потока жизни уголок.

Они вошли в станционный буфет, в котором не оказалось не то чтобы иных посетителей, но даже обслуживающего персонала. Ни традиционной разухабистой тетки за стойкой, ни ворчащей под нос официантки, ни бормочущей всевозможные жизненные жалобы уборщицы. Пустой стоял буфет.

– Здесь, наверное, закрыто? – Яромир огляделся, его полувопрос-полуутверждение повис в воздухе.

– Здесь всегда так, – пояснил с поспешностью Морфей Ипатьевич, сделал приглашающий жест. – Вы присаживайтесь, куда пожелаете, а я уж стану угощать. Буфет тутошний на полном доверии, с уважением к личности, образно говоря. Клади денежку в кассу, бери взамен, что душа желает.

Действительно, на короткой стойке имелся кассовый ящик, свободно открытый, в нем заманчиво покоились купюры разного достоинства, отдельно насыпана была мелочь. А и самое стойка не запиралась – откидывай крышку и проходи, не журись, хватай, не мешкай! Тут тебе бутерброды с колбасами всякого сорта, полукопчеными и деревянно-сухими, плавленые разноцветные сырки, даже дорогой импортной марки «Президент», вяленая привозная скумбрия, разложенная ломтями по тарелочкам, варенные вкрутую яйца, резанные на половинки и политые обильно соусом «провансаль». Все под стеклянными колпаками, в температурном холодильном режиме, ни одна санинспекция не придерется.

Смотритель Двудомный степенно шагнул за прилавок, загремел кружками и подносами, извлек из пластмассового ящика четыре пивные бутылки, задумчиво посмотрел на добытое, видимо решая – хватит ли для начала? Яромир тем временем с удобствами устроился за крайним у окошка столиком, откуда станционные лопухи были видны во всей осенней красе. Помещение вокзального буфета пришлось ему по вкусу. Хотя менее всего напоминало, в смысле интерьера, заведения подобного типа. Всего прежде потому, что станционная закусочная оказалось обставленной вовсе ей неподходящей по рангу громоздкой мебелью.

К чему, скажите, на заброшенной платформе, даже без рельсового сообщения, украшать рядовой пункт питания имперскими кожаными диванами, с каркасами из черного дерева и с резными подлокотниками в виде львиных голов? Яромир не успел сесть, как немедленно провалился в ленивые недра одного из гостеприимных доисторических страшилищ. До стола было теперь никак не дотянуться, да и собственно стол явно происходил не из нынешней эпохи. Белого мрамора четырехногая скамья скорее вышла бы уместной, по его фантазии, в древних римских термах, а уж никак не в привокзальной буфетной. Однако чиновному Морфею Ипатьевичу все это казалось нипочем. Плебейский алюминиевый поднос был со звоном водружен им прямо на благородную шлифованную поверхность, зазвенели отскочившие крышки бутылок, мрамор зашипел в негодовании от хлынувшей пивной пены.

– За знакомство, не чокаясь, – предложил смотритель Двудомный, многозначительно поднял тяжелую кружку.

– С удовольствием, – поддержал начинание Яромир, затем отпил от верха, заел вкус рыбой скумбрией.

После некоторой паузы, взятой исключительно ради процесса пития и закусывания, инженер продолжил начатый с тоста разговор. Морфей Ипатьевич показался ему отчего-то вполне милым и, главное, совсем не тревожным человеком, к которому возможно обратиться с «нескромными» вопросами.

– А скажите, любезный Морфей Ипатьевич, – немного фамильярно, но и учтиво произнес вступление инженер, на ходу обдумывая, с чего бы лучше начать, – зачем в вашем городе главная общественная площадь и здание управы находятся на самой окраине? Ведь неудобно, наверное.

– Во-первых, дорогой Яромир, город, как вы изволили выразиться, вовсе не мой, – в той же задушевной тональности ответствовал смотритель. – Я своего рода пограничный столб, разделяющий и указующий, поэтому о делах городских до меня доходят лишь краткие отголоски. А в собственно городе я никогда и не был.

– Как же так? – изумился неподдельно инженер. – Вы ведь здесь живете?

– Вот именно, – согласно и важно кивнул Двудомный. – Именно что здесь, на станции. Но никак не в городе. Он сам по себе, а я сам по себе. Мы не принадлежим друг другу, хотя кое в чем нераздельны. Представляете себе тутового шелкопряда? Гусеница вовсе не часть дерева, а листья не часть гусеницы. Однако без первой и второго никакой шелковой нити не получится. Рассматривайте как образное сравнение. А уж кто в нашем случае гусеница и кто дерево, я уточнять не буду.

– Хорошо, хорошо, – успокоил на всякий случай Яромир собеседника, не дай бог еще обиделся, – я думаю, уточнение несущественно.

– И я так думаю. Хотя в описанном мною варианте уточнение даже невыгодно. – Двудомный разлил вторую порцию пива, судя по всему, он совсем не имел в виду обижаться. – Кстати, о неудобной, по вашему мнению, городской планировке. Так это лишь на первый взгляд. На самом деле, все предельно гармонично и единственно возможно. Тем более, вы полагаете центром абстрактно выбранную середину города Дорог, а считать нужно от плетня «жалоб и предложений». Тогда складно получается. Между избушкой Корчмаря и кладбищем по одной диагонали, между кирпичным заводом и моим колокольным полустанком по другой выходит равное расстояние. В перекрестье схождения линий, так сказать.

– Странно выходит, – не согласился со смотрителем Яромир.

– Это вам поначалу странным кажется. Но пообвыкнетесь со временем и казаться перестанет. – Двудомный на секунду задумался, будто взвешивал про себя некие слова и фразы. – Вы вот что, драгоценный мой Яромир. Вы, как я вижу, хотите задать мне множество пытливых вопросов, на которые я все равно никоим образом не дам толковых ответов. И не потому, что не хочу. Но потому, что ответов вы попросту не поймете. Пока. А значит, давайте лучше пить пиво и есть колбасу с маслом и хлебом. Все одно, долго не засидимся. Через час нужно звонить к танцам в «Ротонде».

– Меня тоже приглашали, – мечтательно припомнил инженер, его немного развезло от тепла и хмельного напитка.

– Сходите непременно. Без сторожа вечеру удачи не будет, – поощрил его намерение Двудомный, допил остатки из кружки. – Может, еще по паре бутылочек? Я, разумеется, угощаю – предложил он с легкомысленным радушием.

Яромир не отказался.

Если бы он знал наперед, сколько их выйдет, этих бутылочек! Надо же, так нализаться за час, и подумать только, пивом! Со станции Яромир шел, мало сказать, что навеселе. Потому как понятие это априори предполагает забубенного, радующегося жизни гуляку, возможно горланящего песни и раздающего налево-направо по первому требованию денежные знаки, сигареты, зажигалки, сердечные пожелания, приободряющие сочувствия в комплекте с визитками и номерами телефонов, поцелуи, обещания и предложения жениться на первых встречных девушках.

Но этап алкогольной эйфории был пропущен инженером, даже не успев начаться. Его не объяла тоска или вселенская скорбь, скорее одолело и подчинило угнетающее раздумье. Он шел, заплетаясь в ногах, ватных и неустойчивых, обе руки его безвольно повисли вдоль тела, иногда подражая колебаниям маятника при слишком большом наклоне к негостеприимной, холодной осенней земле. Снова подморозило, снова с неживым хрустом ломалась тонкая наледь вчерашних непросохших лужиц. Инженер двигался будто бы и во сне, в то же время сознание его, обращенное теперь внутрь себя, проявлялось ясно, как никогда.

Мир города Дорог, в котором Яромир существовал уже более суток, был удивителен. Да что там, он был даже инопланетен. Один Хануман чего стоил, не говоря уж о тигре и гибельном репейниковом лабиринте. А барабан, газета, полустанок, разве они не заслуживали изумленного внимания? По-хорошему, коли он в своем уме, давно бы сбежал прочь и вызвал бы из ближайшего населенного пункта… собственно, кого бы он вызвал? Неотложку или психиатрическую бригаду, милицейский патруль или журналистский казачий разъезд в поисках сенсаций? Город Дорог присутствовал на карте, имел во главе управления мэра, хотя бы тот и разгуливал по улицам в боярской шапке и пенсне. И здание муниципалитета, и клуб, и чайная, и «Продмаг № 44», и огороды, и даже теплая уборная – все это был реальный мир. И в то же время не имевший с реальностью ничего общего.

Яромир сейчас только понял, отчего не покинул город Дорог тотчас, после знакомства с полоумным градоначальником Волгодонским, предложившим ему должность заводского сторожа. И отчего не уехал позднее, несмотря на тигра в зарослях и Царя Обезьян на рубероидной крыше. Причина представлялась ему вразумительно объяснимой. Он не ощущал подлинного, безумного испуга, даже когда в панике стучал в барабан, все равно будто делал, слушал и видел издавна ему знакомое, лишь хорошо позабытое, а может, и не позабытое, но утерянное, растраченное, вернее, отделенное от него нарочно.

Это была жизнь, пусть местами утрированная и преувеличенная, иногда – словно неправильно отснятая и нарезанная кадрами пленка, где монтажер не просто перепутал несовместимые части и времена, но то же самое в процессе создания ленты, по небрежности или умыслу, сделали гримеры и костюмеры, оформители интерьеров и постановщики спецэффектов. А бедный одуревший режиссер, демиург здешнего действа, настолько обалдел, бедняга, от невероятия ошибок, что раздал чужие реплики персонажам, и более того, бессловесных тварей определил в говорящие. Оттого получился мир из «комнаты страха» средней руки гастролирующего Луна-парка, способный напугать разве ребенка, и то до пяти лет, еще верящего, будто пятнистый плюшевый питон на веревочках может всерьез напасть и задушить, а свисающий в капроновой паутине тарантул из папье-маше уловить и ужалить, во всяком случае, довольно больно.

Но если взглянуть правде в глаза, разве он, Яромир, именно как пятилетний малыш, не уверовал в материализацию тигра и в угрозу смерти, тоже отнюдь не призрачную? И тем не менее никуда он не уехал. Город хранил ответы (он знал теперь с достоверной надежностью) на вопросы, которые человеку вообще бессмысленно обращать к себе и окружающим. Поэтому город был реален, хотя и в нереальном бытии. Яромир определенно выступал по отношению к нему в роли беспечного следователя по мелкому правонарушению, например, кражи с витрины пассатижей и мотка алюминиевой проволоки, притом старался заставить преступника расколоться на первичном допросе. Предчувствие беды ощущалось в той грядущей возможности, когда вместо покорного согласия с пустяковым хищением задержанный начал бы сознаваться в целой серии маниакально спланированных убийств с отягчающими обстоятельствами.

Яромир продолжал бессвязное свое движение, но мысли его были упорядочены и строги. Он не знал и не понимал, что и зачем привело его в город Дорог, уж точно не сгинувшая в материально-денежных исканиях любимая жена, а потому порешил остаться до поры и, главное, постараться увидеть местную жизнь изнутри, может, и ответы тогда сыщутся сами собой. Хотя вопросов он не задавал.

До его слуха, приглушенного пивными парами и внутренним сосредоточением, донеслась музыка. Отнюдь не текуче-нежная колокольная мелодия: инженер был свидетелем ее исполнения перед уходом с полустанка, когда смотритель Двудомный явил все свое мастерство. Куда там, кошачий концерт по мотивам «он уехал прочь на ночной электричке», однако в жестком рок-н-рольном сопровождении. Вопли неслись со стороны свободного клуба «Ротонда», из чего Яромир заключил – танцы уже начались, и может даже, в самом разгаре.

Желая удостовериться, инженер посмотрел на часы с подсветкой. Цифры немедленно и безжалостно расплылись, раздвоились кварцевыми фосфорными пятнами, но после упорных усилий сконцентрировать взгляд Яромир сумел разобрать: «23.15», значит, в клубе плясали не менее получаса, если учесть обязательную вступительную неразбериху на подобных мероприятиях. Он подумал немного; в свете ближнего неуверенно-услужливого фонаря оглядел себя. Ботинки, хоть и вычищенные, несомненно бабкой Матреной, были старые, видавшие виды, а в рюкзаке остались почти новые, коричневые в дырочку, производства фирмы «Саламандра», зато джинсы на нем – вторые, хорошие.

Первые, плохие, обтрепанные бахромой по низу, та же бабка отобрала после сторожевого дежурства в стирку. Дождевик, конечно, подкачал, но в клубе имеется гардеробная. А вот свитер приличный, модный – последний, прощальный подарок жены, вроде для очистки совести. С воротником на пуговках, весь в задумчивый, бархатный рубчик, сине-темный, манжеты еще не растянутые и сохранившие форму. Что же, танцы так танцы! Пиво подталкивало его вперед, сейчас и в смысле удобного туалета, ему, пиву, срочно потребному. Мочиться под чужим забором Яромиру показалось зазорным, а ведь в иные времена черта с два помешкал хоть минуту, давно бы оросил струей ближайшие укромные доски. Ныне же, впервые в жизни, вдруг оказался он лицом значимым и запоминающимся, новый заводской сторож, страшно сказать! Потому любое скандальное свое начинание должен был теперь умерять усилием воли, дабы не опозориться принародно и не уронить персональное достоинство, хотя бы в его случае и место красило человека, а не наоборот.

Двери, ведущие в глубь «Ротонды», оказались распахнутыми настежь, не одна, обе половинки, правда, никакого швейцара при них и в помине не состояло. Зато на улицу выливались ухающие, жутко басистые гитарные звуки, перемежающиеся вокальным колоратурным визгом, силящимся изобразить сиреноподобные потуги эстрадного певца Витаса. Перед входом висел легкий туман, совсем не природного свойства – небеса были ясны и ярки, воздух прозрачен, как взгляд удачливого афериста, – нет, искусственно созданный пар: от плотной веселящейся толпы разгоряченных людских тел, от смешанных, частых дыханий, от винно-водочных возлияний, от перегрева электрических ламп и проводов. Сизая пелена не рассасывалась по ветру, не устремлялась ввысь, скрывая в мутной дымке ранние звезды, но скверно пахнущим облаком разрасталась на крошечном пятачке прилежащего тротуара.

Яромир, которому нынче любые воды стали по колено, решительно шагнул за порог «Ротонды». И сразу же оказался в колышущейся амебной массе танцующих, заполнившей вестибюль целиком. Он едва успел отметить, про себя, что запущенный интерьер нижнего этажа совершенно преобразился и что с мечтой о гардеробе можно распроститься совсем. Исчезли неказистые вешалки, исчез присутственный барьер, сгинуло щербатое зеркало. Разбитые колонны сверкали теперь золотистой фольгой, потолочные лампы дневного света вдруг обратились в благородные люстры – тяжелая бронза, искрящийся радужный хрусталь, дрожащие огоньками стройные парафиновые свечи. Но последнее наблюдение Яромир поймал уже на лету – его подхватили, понесли, закружили в мелодии диско сотни приветливо протянутых рук, а может, ему лишь показалось, и рук на самом деле было две или три. Его тормошили, тянули в разные стороны, кто-то кричал прямо в ухо: ах, как рад, как рад, что господин сторож не побрезговал развлечением! Да, не побрезговал! Яромир тут же признал градоначальника Волгодонского, вовсе нынче не в боярской шапке и кафтане, а в форменном генеральском мундире, кажется от инфантерии, времен царя-батюшки Николая Второго.

Непокрытая голова муниципального председателя, словно нимбом, озарялась буйными, пшеничного цвета, кудрями. Хоть будуарного амура с него пиши, и выйдет мило! От Волгодонского сильно захмелевший инженер угодил прямо в объятия пылавшей плотью продавщицы Авдотьи, вот где воистину «радость христианина»! Они протанцевали польку, галопируя по кругу, наподобие вымуштрованных цирковых лошадей (Яромир сроду не знал ни одного бального па, кроме разве примитивного дерганья под шлягерную попсу, но надо же, у него получилось!). Инженер, гусаря, то и дело норовил ущипнуть партнершу за сладкий бок, дама взвизгивала и прижималась к кавалеру все теснее. Пока Яромир не ощутил томления в штанах и немедленно не вспомнил о туалетной комнате. Пиво просилось наружу и еще как! Нужно было немедленно ретироваться. Игривое настроение будто бы рукой сняло.

Смущенно извинившись – а извинение его приняли благосклонно и поняли неправильно, – Яромир отчаянно стал продираться сквозь толпу к дальней стене, где в укромной нише заметил спасительные буквы «М» и «Ж».

Оправившись и заметно протрезвев, вскоре инженер бочком вернулся в танцевальную залу, на всякий случай спрятался за крайнюю колонну, дабы оглядеться и понять, что здесь к чему. Публика оказалась отчасти ему знакомой. На самодельной квадратной площадке, укравшей место гардероба, играл квартет.

При барабанах и литаврах трудилась бабка Матрена, мелькали в разогретом воздухе ее полные обнаженные руки, пенилось оборками бальное платье: не черные кружева, но персикового цвета юбка из органди, а под ней другая, крахмальная жесткая пачка. Голову бабки украшал венок с расписными лентами, словно бы то была не чайная распорядительница Матрена, а девушка-белоруска, колдующая на лугу в ночь летнего солнцестояния.

Рядом, у допотопного микрофона на ножке, распинался давешний завклубом Лубянков, разевал широко рот, являя публике золотые коронки, старательно выводил «а почему, почему был светофор зеленый» и тщился следовать нотному тексту, но все равно фальшивил безбожно. У ног Большого Крыса лежал сменный аккордеон, дожидался своего часа.

Третьего исполнителя, сутулого и смурного паренька, с гитарой-бас наперевес, Яромир видел впервые. Инженера впечатлила его дикорастущая «кавказская» щетина и рыжие, огненные глаза, сверкавшие прокурорским недобрым блеском. Парень дергал струны с таким беспощадным остервенением, будто и не играл, а пытался, с прицельными намерениями, расстрелять звуками пляшущую публику. Четвертый музыкант, с начищенным до лунного сияния саксофоном на муаровой ленте, был опознан инженером после легкого минутного колебания. Костик-Корчмарь, вот это кто! Сомнений у Яромира не осталось, когда в его сторону обратились ясные синие очи и вроде бы бармен из «Любушки» ему таинственно подмигнул.

Плясал, наверное, весь город Дорог. По крайней мере, взрослое его население. Тысячи три народу, подумал про себя инженер, удивляясь попутно, каким образом разместилась в вестибюле такая куча мала? Он уже захотел вернуться, окунуться с головой в общее веселье. Мочевой пузырь его не беспокоил более, а если возникнет вдруг определенное желание, на этот случай Яромир углядел боковую дверь и над ней временную надпись, по куску желтоватой бумаги зеленым фломастером, «Буфетная», во-о как! Чинно, благородно. За дверью то и дело скрывались люди, парочками и поодиночке, последние, чьи-то посланцы, выходили с бутылкой и стопкой одноразовых стаканов, парочки задерживались дольше и появлялись с пустыми руками, зато нетвердо стоящие на ногах.

Он сделал было шаг, наполовину показавшись из-за колонны, как нежданно и чудесно обратился вмиг в ископаемую окаменелость… Нет, неверное это выражение. Без вздоха утонул он в летучих эфирах, да еще сверху инженера будто пришибли паровым молотом, что и ноги нельзя было оторвать от гранитной полированной плитки пола. Он не удивился, если бы обнаружил себя по колено ушедшим в землю и неподвижным навеки. У музыкальной платформы появилась женщина.

Скорее девушка, но совсем не желторотая юница, она напоминала невесту декабриста, пережившую страдания, однако не утратившую надежды соединиться с любимым. Девушка шла сквозь беснующуюся в попсовом угаре человеческую гущу, хотя «шла» тоже неправильное здесь слово. Плыла, или даже проплывала, не задевая и не соединяясь с окружающей реальностью, разрезала ее, словно парижский мастер кроил тяжелую парчу на искусные элементы затейливого наряда.

Песня о безответном светофоре отзвучала, девушка поднялась на импровизированную сцену. Завклубом Лубянков посторонился, освобождая место у микрофона, смурной басист отложил гитару, гости, до отказа заполнившие вестибюль, замерли в благоговейном молчании. Яромир, пока неспособный к передвижению, уловил все же веяния невидимых энергий, превративших его тело в единый обнаженный нерв, готовый воспринять в себя происходящее целиком, пусть на грани боли и добровольного самосожжения.

Девушка заговорила. Именно заговорила, не запела. Инженер, объятый ее голосом, как хладным пламенем, не сразу понял рассудком, что то были стихи. Строфы парили над залой, над обращенными вверх лицами, над парафиновым светом и даже над жертвенной тишиной. Не желали растворяться и нисходить, обращая самое воздух в нематериальные, волнующие звуки, и будто бы нечем стало дышать. Торный путь, по которому не случится пройти. «…известить… что не дошло до адресата, письмо… что в ящик опустить не постыдились вы когда-то…» Константин Симонов. Сказал сам себе Яромир и, совершив сей обыденный акт узнавания, вернулся на землю.

Когда музыка загремела вновь, он сумел окончательно справиться с неожиданной, парализующей слабостью, ему необходимо было… поговорить… познакомиться… дотронуться… С неопределенной целью инженер бросился догонять уходящую девушку.

Впрочем, далеко она не ушла. Пока Яромир бочком, по стеночке протискивался мимо завлекавшей его на все лады танцевальной карусели – нет, извините; ах, простите, в другой раз; кадриль за вами, непременно, непременно, – девушка стояла тихонько возле деревянного, чужеродного помоста сцены, словно ждала. Яромир некстати споткнулся, но в следующий миг уже оказался рядом с нею.

– Добрый вечер. – Он поздоровался совсем негромко, непонятно на какое чудо рассчитывая, доморощенный оркестр грохотал так, что с морщинистого, давно не крашенного потолка отлетала штукатурка. Но все равно представился: – Яромир.

Однако, к несказанному удивлению, его услышали.

– Майя, – так же коротко ответила девушка.

Звук ее голоса он услышал тоже.

– Пойдемте танцевать, – предложил Яромир, задыхаясь от собственной наглости. Квартет по счастью грянул унылую и мотающую кишки, зато медленную и долгую «единственную мою».

– Пойдемте, – согласилась Майя, не выказав ни радости, ни удивления, ни легкой горделивой строгости. Но не пошла, а вновь будто полетела, поплыла по воздуху.

Красивое платье. Невольно отметил инженер, уже когда вступили в круг и он смущенно обнял Майю за талию, на «пионерском расстоянии», его и без того прошиб озноб. А платье и в самом деле было удивительным. Белое и не белое, скорее никакого цвета, но впитавшее в себя и вечерний отсвет люстр, и переливы огоньков, бегущих над эстрадой, и даже блеск его собственных, черных, как агат, глаз, сейчас сияющих от возбуждения. Не хмельного, настоящего. Он не смог бы описать в этот миг лицо Майи, если бы его спросили вдруг, лишь одно слово «прекрасное», и еще, быть может, «нежное»; тем более все это не имело ровно никакого значения… Он танцевал с девушкой. С девушкой своей мечты.

Внезапно по залу пролетел наполненный резкими звуками вихрь, и сразу следом ропот возмущенного негодования. Потом раздался усиленный микрофоном выкрик «Доколе!», поддержанный разом во всех концах вестибюля, будто ответило многоголосое эхо. Очарование танца было нарушено. Инженер, яростно прикусив губу, огляделся в поисках виновника безобразия.

Виновников он сразу же обнаружил целую тучу. На лепных карнизах, на угрожающе закачавшихся люстрах, на прическах дам, на шевелюрах кавалеров. По зале, бесстыдно скалясь и демонстрируя нарочно голые зады, бестолково металась стая белых обезьян.

Маленькие твари, размером не превосходящие кошку, явно были настроены на всевозможные бесчинства. Но и разнородная толпа отнюдь не впала в панику, даже напротив, мгновенно сорганизовавшись, заняла круговую оборону. В шкодливых приматов полетели пластиковые стаканы, бутылки из-под пепси-колы и напитка «Буратино», некоторые дамы, вооружившись туфлей, пошли в наступление, нещадно раздавая шлепки визжащим, кривляющимся проказникам.

В руках завклубом Лубянкова появилась, невесть откуда, целая стопка черных шелковых цилиндров, Большой Крыс, со свирепым выражением на пергаментном лице, посылал по очереди элегантные уборы в обезьян, оккупировавших люстры. Один из цилиндров загорелся от свечи, на головы сражавшихся посыпались хлопья горевшей саржевой подкладки. Макаки (или бабуины, кто их разберет) не отставали, осыпали осаждавших кусками штукатурки, плевками и собственными какашками. Разгорелся натуральный «бой в Крыму», а благодаря чадящему цилиндру, дыма тоже было довольно.

В толчее и суете инженер потерял Майю из виду. Хотя мог поклясться, что еще минуту назад сжимал девушку в крепких объятиях, желая защитить от летящего сверху и со всех сторон паскудства. Сражение и не думало утихать, наоборот, обезьянье вторжение продолжалось, в двери «Ротонды» проникала стая за стаей, разумные собратья теряли свои позиции, особо нахальная четверка макак уже тащила прочь сорванный с ножки микрофон, не обращая внимания на Лубянкова с его никчемными цилиндрами. К Яромиру подскочил взмыленный Ахмет Меркулович: один вызолоченный погон оторван с мясом, на витых шнурах аксельбанта налипли остатки плохо счищенных экскрементов.

– Чего же вы ждете, батенька! – возопил Волгодонский и что есть сил пихнул инженера в плечо. – Стучите! Стучите в барабан! Да поскорее! Не то Ханумановы стервецы все здесь порушат! – И, на сей раз обращаясь к разъяренным гражданам вверенного его попечению града, закричал во всю глотку: – Только без членовредительства! Умоляю, без членовредительства! Иначе, вы меня знаете!

Градоначальнику немедленно ответило несколько хамских голосов:

– Да пошел ты… сам травлю запретил, а еще поучает!

– Знаем, знаем! Как облупленного, ишь, нагрел ежа голым задом!

– Ахметка, лучше уйди! А то и тебе по шее ненароком!..

Проигрывающие битву жители города Дорог сдаваться никак не собирались, кажется, происходящее доставляло им даже некоторое удовольствие, по крайней мере, служило если не даровой потехой, то все же отчасти развлекательным времяпровождением.

– У меня нет барабана. В смысле, он есть, но не при мне, к сожалению, – стал оправдываться перед председателем инженер, он как раз попал под перекрестный огонь из пластиковых бутылок, потому отвечать приходилось, уклоняясь от свистящих над головой предметов.

– Как же вы этак-то, батенька мой драгоценный! Ведь на танцы шли! Да-с, на танцы, не куда-нибудь! – заохал Волгодонский, тоже исполняя одновременно движения, напоминавшие русскую плясовую вприсядку.

– В моих обязанностях сторожа не прописана опека над танцевальными мероприятиями! – с негодованием прокричал муниципальному председателю на ухо Яромир (только сейчас сообразив: с какой стати на него взвалили надзор за порядком в общественных местах!). – И вообще, если так сильно нужен барабан, возьмите любой у Матрены! Вон их сколько!

– Что за ерунду вы несете? – изумился Волгодонский, одна из бутылей попала ему по макушке, мэр болезненно скривился. – Нужен-то не простой барабан, а «лукавая грамота»! Непременно «лукавая грамота»!

– Хоть НЛО! А на «нет» и суда нет! – парировал Яромир, пререкаться с градоначальником ему было даже забавно. – Чего вы мучаетесь? Окатите их из пожарного шланга и всех делов! Пожарный шланг у вас, надеюсь, имеется?

– Имеется, а как же! – воодушевился Ахмет Меркулович и вдруг полез к Яромиру лобызаться: – Ах, ведь никто до вас ни разу не сообразил! Нет, никто не сообразил! Батенька вы мой, бесценный, яхонтовый!

Спустя минут, может, пять Яромир, а с ним заодно еще целая бригада добровольцев, развернули брезентовую кишку, смурной бас-гитарист отвернул чугунный заржавевший кран. В танцевальную залу ударила тяжкая струя мутной желтой воды. И началось вовсе невообразимое. Ревущий поток смыл остатки субботнего праздника, содрал с колонн покрывала золотой фольги, сбил с ног воинствующий строй защитников, проложив в толпе аккуратную просеку: дамы и кавалеры унесены были стихией, многие с неприлично и потешно задранными кверху ногами, будто бы ребятишки на водяных горках. Дошло дело и до обезьян. С возмущенными взвизгиваниями макаки, словно перезрелые виноградины, осыпались с карнизов мокрыми комочками шерсти, их тоже уносила пожарная река, те, что еще только намеревались проникнуть внутрь залы, благоразумно повернули обратно, в темноте таяли во множестве белоснежные, загнутые бубликом хвосты незваных гостей.