Текст книги "Наледь"

Автор книги: Алла Дымовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Я понял, кажется. Если сторож вступит в пределы завода во время неурочное, так сказать, когда процесс на ходу, то мысли и желания его наложат отпечаток на всю матрицу универсалий. Что приведет к искажению реальности. – Яромиру в самом деле все вдруг стало ясно.

– Верно. Сторож лишь замок, запирающий и завершающий дверь. Поэтому едва только возьмет на себя роль ключа, как тут же равновесие нарушится, – подтвердил догадку Морфей Ипатьевич. – Вся загвоздка в том, что вы отнюдь не нарушили равновесия сил. Его порой нарушать даже и полезно… Но нет. Вы эти самые силы попросту устранили. И теперь нас пожирает ноль, то есть бессистемный хаос. Что же, по вашей вине одной людской формацией и одним городом универсалий в этом мире станет меньше.

– Но я не хочу! – закричал в ответ Яромир, и стон его раскатился далеко за пределы станции. – Помогите, Морфей Ипатьевич, дорогой! Подскажите, ради Бога, вашего и моего, как мне запустить завод вновь?

– Точного рецепта у меня нет, – устало пожал плечами Двудомный, – поскольку его и быть не может. Но кое-какая мыслишка имеется. Мир Божий во все времена спасали праведники. Надо лишь найти настоящего, чистого душой. Тогда простятся все грехи, и Господь вновь призрит на вас.

Морфей Ипатьевич поднялся с усилием и, не обращая более внимания на Яромира, как ни в чем не бывало, принялся неспешно за снегоуборочную свою работу. Господин заводской сторож несколько времени постоял, устремившись взором вдаль, – перед ним, за строго проведенной чертой сугробов, простиралось летнее поле цветущих трав, контраст был столь велик, что у Яромира не скоро нашлись силы оторваться от бесцельного созерцания.

– Я посижу недолго в вашем буфете? – Он не испрашивал согласия Двудомного, а словно вопросом этим ставил станционного смотрителя перед грядущим фактом.

– Сидите, сколь будет угодно. Место общественное, – уныло ответствовал Двудомный, продолжая размеренно махать деревянной лопатой.

В буфете Яромир, нарочно или случайно – обстоятельство маловажное, подсел в компанию к Басурманину. Второстепенные универсалии поежились, «коммунальное хозяйство» с сиротским видом прибрало под стол пустую кружку, но в обществе господину сторожу не отказали. Мурза, тот даже обрадовался вновь возникшему собутыльнику – сгонял за чистым стаканом, немедленно в нем образовалась и можжевеловка. Выпили, не чокаясь.

Часа через три Яромир был уж хорош. Двудомный в буфете так и не появился, видимо, махал своей лопатой в ином месте или попросту дежурил подле станционного колокола. Но это пришлось к лучшему. На виду у Морфея Ипатьевича надираться можжевеловкой вышло бы неловко. Басурманин же был свой парень, или стал казаться таковым после граммов примерно двухсот, принятых господином сторожем под скудную закуску в виде бутербродов с «одесской полукопченой».

Когда солнечный диск подошел к своему зениту, а запасы можжевеловки – к естественному своему концу, Яромир засобирался восвояси. Решительно отклонив предложение Басурманина перейти сей же час на горькую, перцовую. Лукавые амуры-путти смеялись ему вслед с расписного потолка, диванные подушки и мраморные столики будто бы качались на воздушных волнах перед его помутневшими глазами, резные золоченые львы нагло щерились с подлокотников старинных кресел – неустойчивые ноги несли Яромира к выходу, однако цель своих передвижений господин сторож видел смутно.

– Постой, багатур, не ходи в одиночку, – остановил его озабоченный оклик Басурманина, – провожу немного, пешком, – предложил Мурза так, словно у дверей буфетной его поджидал горячий скакун, от чьих услуг он великодушно отказывался.

Басурманин исправно довел господина сторожа до площади. Если передать словами более верными – дотащил на себе. Усадил у плетня «жалоб и предложений», после чего настоятельно попытался откланяться:

– Ты сиди, покамест. Трезвей. Вон и Николашка-«тикай-отседова» за тобой присмотрит. – Мурза показал пальцем в сторону молоковоза, привычно обосновавшегося в углу площади. – Мне к обществу пора, на станцию. Иначе неудобно – я сегодня плачу.

– Где мы? – вяло цепляясь за декоративную завалинку, спросил плохо себя сознававший Яромир.

– Я же говорю – на площади Канцурова, – педантично-наставительно ответил ему Басурманин, без малейшего даже раздражения на чужую пьяную бестолковость.

– А кто такой Канцуров? Кто он такой, я тебя спрашиваю? – В господине стороже внезапно проснулась беспричинная хмельная агрессивность. – Отчего площадь его имени? Что я, хуже, что ли? В мою честь, поди ты, общедоступного сортира не назовут!

– Ну, будет, будет, багатур. Не буянь. – Басурманин успокаивающе похлопал господина сторожа по плечу, отчего тот сразу же завалился неловким боком на плетень. Посыпались горшки с портянками. – Канцуров хороший человек был. Святой. Может, один такой на белом свете, чтобы во всем праведной жизни.

С Яромира как рукой сняло хмельное помутнение. Словно и не пил он прежде никакой можжевеловки, а только что очнулся ото сна на морозном, проясняющем заблудшее разумение воздухе.

– Как ты сказал? Праведной жизни и святой? Ах, милый ты мой Басурманин! – Господин сторож в порыве прекрасного благодарственного чувства кинулся на шею Мурзе, обслюнявил бритые сизые его щеки поцелуями.

– Экие, брат багатур, у тебя настроения. Разные – то баламутить вздумаешь, а то – обниматься, – отбивался от него Мурза, впрочем, беззлобно.

Наконец Басурманину удалось стряхнуть с себя любвеобильного в эти минуты господина сторожа, однако спокойствия на площади оттого больше не стало. Яромир, оторвавшись от объятий с недоумевающим портным, выбежал, как уж смог на не вполне окрепших ногах, прямо в центр пустой площади. И запрыгал козлом на том самом месте, где вчера еще лежал беспамятным «приблудный» Гервасий и где во всяком порядочном городе полагалось быть памятнику.

– Вот оно! Вот оно! Нашел! – Яромир продолжал свои загогулистые прыжки и юродивые кривлянья, пока его не отловил водитель Николай, жалостливый к любым человеческим слабостям на алкогольной почве.

Яромир снова был водворен на завалинку к покосившемуся, не без его нынешних стараний, плетню и на некоторое время затих; водитель Николай между тем кинулся опрометью к себе в кабину и очень скоро возвернулся – в руках он сжимал литровую стеклянную банку, полную синеватого обезжиренного молока, прихваченного поверх тонкой ледяной корочкой.

– На, испей. Холодное – не простудись смотри, – протянул Николай свою банку, предварительно проткнув лед не слишком чистым корявым пальцем.

– Ништо! – успокоил его Яромир. От души хлебнул молока, получил удовольствие. Обжигающе холодная жидкость влилась внутрь него словно свежая донорская кровь. – Не откажи в услуге, братец? Проводи в одно место? Ноги держат плохо, зато голова ясная. Так я буду головой, а ты – моими ногами.

Николай оживился, услышав прошение о помощи, полез проворно в задний карман за папиросами, извлек располовиненную пачку «Астры», закурил сам, предложил Яромиру:

– Бери, не тушуйся, табачок конкретный… Ба, да ты ж некурящий, уж я и позабыл. – Николай убрал поспешно лишнюю «Астру» обратно в карман. – Ничего, я и на ходу могу потянуть. Говори, куда идти-то? Я с охотой, не то совсем засиделся в тоске.

– Здесь недалеко. С визитом по соседству. – Яромир махнул небрежно рукой в направлении муниципального особняка. – Хочу мэра нашего проведать, как здоровьишко, то да се? Заодно узнаю кое-что и кое о ком.

– Неужто и меня к начальству представишь? Не одет я сегодня. Знал бы наперед, ватник на полушубок овчинный сменил. – Водитель Николай в досаде оглядел себя с головы до ног, попытался, слюнявя палец, затереть известковое пятно на джинсовых брюках. Но лишь напрасно развез еще больше прежнего. – Пожалуй, в коридорчике тебя обожду али в прихожей, буде найдется где.

– Чего там в коридорчике! Вместе пойдем. – Яромира осенила незваная очередная идея, показавшаяся ему превосходной: – Ты, братец, мне и после понадобишься. Коли измаялся в тоске совсем, так подсоби и завтрашним днем. А для этого надо тебе быть в курсе дня сегодняшнего.

К Волгодонскому они вошли вместе. Яромир представительским образом впереди, водитель Николай тихой мышью семенил за его спиной: неловко ему было в святая святых государственной власти чужого и загадочного города, но еще хуже случится, коли господин сторож закачается, а провожатый его не успеет вовремя подхватить. Злополучный ватник Николай давно уж снял долой, покинул в нижнем вестибюле прямо на подоконнике, все равно никто на этакую рвань не позарится, да и не было в гулком и пустом здании муниципалитета ни единой посторонней души.

Ахмет Меркулович квартировал в угловом помещении второго этажа, с короткой его стороны от мраморной лестницы, напротив персонального рабочего кабинета. В личные апартаменты градоначальника Яромиру прежде не случалось захаживать: Волгодонский его не приглашал, а господину сторожу и в шальные мысли не приходило напрашиваться. Теперь, в предвкушении, ожидал он увидеть невесть чего – то ли палаты барские, то ли шатер восточного владыки, или, чем черт не шутит, обстановку модерново-инопланетную. Обуздав собственное воображение, Яромир постучал, уверенно и звонко, в черную крашеную дверь. Без вывески и без глазка. Услышал слабосильное на выдохе и протяжное «Во-ойдите!», после чего провернул скрипнувшую с натугой литую бронзовую ручку, вступил внутрь жилого казенного помещения. Водитель Николай, не без застенчивой робости, протиснулся следом за ним.

Разочарование постигло господина сторожа прямо у порога. Для начала хотя бы оттого, что никаких барских покоев и в помине за черной лаковой дверью не оказалось. Вообще имелась только одна-единственная комната, судя по обстановке совмещавшая в себе сразу три функциональных пространства – столовую, спальню и кладовую.

В углу, прямо на крошечном холодильнике «Морозко», покоилась электрическая дачная плитка, сплошь залитая разнообразными кухонными жидкостями, подле – уставленный мятыми кастрюлями колченогий столик, приткнувшийся к стене, словно утлый челн к негостеприимной пристани. Возле голого окна – одинокая гостиничная кровать-койка, под ней неубранная утка и несколько в беспорядке сваленных книг. Правая, большая часть комнаты, отгороженная полуотдернутой занавеской, представляла собой продовольственно-вещевой склад и костюмерную заштатного театра одновременно. Полезные предметы хаотично совмещались там с различным выпирающим нагло на жилые просторы хламом, как-то: ржавым велосипедным насосом, связкой поломанных прищепок и расколотым надвое гипсовым веслом, бог весть от какой парковой статуи-девушки.

С потолка, в довершение убогого впечатления, свешивалась дешевая пластиковая трехрядная люстра «а-ля каскад», сильно засиженная мухами. На грязном полу, вместо ковровых паласов и дорожек, лежал отчего-то гигантский цветной плакат с изображением мордатого кровопийцы-купчины, обиженно взирающего на белый свет из-за толстенной тюремной решетки; надпись, обращенная к зрителю, гласила: «Налоги есть ум, честь и совесть народного предпринимательства».

Самого Волгодонского господин сторож разглядел на кровати не сразу. Усохшее, маленькое тельце мэра было совсем неприметным, словно растворилось под широким и пышным атласным одеялом. Тем более, собственно одеяло едва просвечивало под ворохом разбросанных газет, поверх которых в разных местах красовались неубранные тарелки с остатками дурно пахнущей еды, склянки с непонятными лекарствами, два градусника – больничный ртутный и уличный спиртовой, пенсне на грубом шнурке и сверкающая никелем немецкая губная гармошка. Если бы не голая, сизая от холода нога, торчавшая беспомощно наружу, нипочем нельзя было бы догадаться, что под грудой разнородных предметов на кровати погребено живое существо.

– Ахмет Меркулович! – стараясь не испугать больного, тихонько позвал Яромир. – Ахмет Меркулович, вы живы?

Под одеялом завозились, закашлялись; от произведенных движений зашелестели газетные листы, звякнули друг о друга ширпотребовские тарелки небьющегося стекла. Голая концлагерная нога втянулась рывком под одеяло, а наружу из тепла вынырнула, словно озорной поплавок, человеческая голова в байковом цветастом ночном колпаке.

– Стало быть, и вы, батенька, пришли по мою душу. Да-с, пришли. – Волгодонский, даже на скорбном больничном одре не отказался от привычки повторять некоторые ключевые свои слова дважды.

– Стало быть, пришел, – в тон ему ответил Яромир, не зная, как вести себя далее. Сразу начинать интересующий его разговор или же проявить сначала участие к занедужившему мэру.

Раздумья его были прерваны по причине внешней и от него не зависевшей. Водитель Николай, то ли не сообразив до конца, зачем именно взят был господином сторожем в градоначальственные покои, то ли, наоборот, сообразив все достаточно правильно и сочувственно-уместно, принялся наводить порядок вокруг Волгодонского. Не без некоторой робости, но и без лизоблюдства, отложил на подоконник пенсне вместе с термометрами и гармошкой, затем сгреб нечистую посуду и аптечные склянки в охапку, попутно смахнув на пол зачерствевшие от пыли газеты, затем скромно спросил:

– Где у вас тута раковина с водой сыщется?

– По коридору сразу направо, – охрипшим, прочувствованным от нежданной заботы голосом информировал его Волгодонский. – Сразу направо, – повторил он, в изнеможении голова его откинулась на скомканные подушки.

– Ага, я счас, – заторопился груженный тарелками Николай, – после и утку вынесу, ежели вы не застесняетесь.

– Не застесняюсь, милый. Не застесняюсь. Не ко времени мне стесняться-то, – успокоил его Волгодонский.

Водитель Николай обрадованно закивал, уже в дверях. Видимо, возможность принести вдруг реальную пользу вместо сомнительной чести околачиваться подле господина сторожа в роли непонятно кого придала ему житейской бодрости. Вот тебе и Николашка-«тикай-отседова!». Яромир, признаться, не ожидал.

– Хороший человек, – сказал вслед похвалу Ахмет Меркулович.

– Да, хороший, – согласился с мэром Яромир. – Проблема в том, что надобен мне нынче не просто хороший человек, пусть и готовый носить из-под вас утку. Что утка? Сам могу вынести. Да и вынес бы, если бы посообразительнее был.

– А кто ж вам нужен? Коли хорошие люди спросу не находят? – Волгодонский мучительно закашлялся, но жестом удержал на расстоянии Яромира, кинувшегося было градоначальнику в помощь. – Не трудитесь. Знаю, вам я давно не симпатичен. Вот и не стоит. Не стоит!.. Так кто ж вам нужен?

– Человек святой жизни. Если конкретно – Игорь Иванович Канцуров, – твердо и уверенно ответствовал Волгодонскому господин заводской сторож. – Я намереваюсь разыскать его и уговорить приехать со мной обратно в город. Если человек он воистину святой, то отказать мне не сможет. Особенно когда услышит всю правду о произошедшей катастрофе.

– А вы знаете всю правду? – ехидно просипел из подушек Ахмет Меркулович.

– Всю, не всю, какая теперь разница? Но говорить я намерен честно и прямо, – с вызовом произнес Яромир, хотя задевать больного человека не казалось ему достойным порывом.

– Вы бы лучше честно и прямо несли свои служебные обязанности! Не сворачивая во всякие там огороды и лабиринты! Да-с, не сворачивая! И уж тем более не любопытствуя о запретном и вас не касающемся! – Ахмет Меркулович столь бурно возбудился в гневе, что зашелся в приступе сильнейшего лающего кашля, который, казалось, еще немного – и вывернул бы его внутренности наизнанку.

Яромир переждал немного, пока Волгодонский успокоится. Хлопотать вокруг мэра тоже не спешил: во-первых, нечего лицемерить – о его невольной антипатии градоначальник давно осведомлен, во-вторых, Николаю будет пока чем себя занять – благое дело потрудиться на пользу ближнему.

– Как раз нашли время и место пересчитывать сызнова старые счеты! У вас много есть мне сказать. Да и у меня найдется немало, если не больше вашего. Но ладно… Прошу у вас извинения. В чем хотите, в том и прошу. – Яромир покорно склонил голову, словно обесчещенная девица перед монастырским постригом. – Скажите лишь, где мне разыскать Игоря Ивановича Канцурова.

– Скажу. Только и вы откройте сперва, зачем вам вдруг понадобился наш бывший сторож? Исключительно любопытства ради. Сие не условие… Нет, не условие. Не поймите превратно. – Волгодонский теперь говорил спокойно, хотя и не без усилий. Кашель, насильно загнанный в грудь, не позволял ему дышать свободно. – И потом, учтите. Игорь Иванович свой подвиг уже совершил, так для чего заставлять его геройствовать дважды? Он все же не Геракл, чтобы многократно приумножать свою славу. Вдругорядь может и слабину дать.

– Не может, – убежденно ответил Яромир. – Ибо я не о подвиге спешу просить. А о милосердии. От коего святому никакого убытку не случится, потому как это его работа от Господа. Игорь Иванович всего лишь должен войти в кирпичный цех, в его запретное сердце, и побыть там, что ли, некоторое время. Сколько понадобится. Чтобы чистоту его души узрели с небес и мой грех был бы позабыт и прощен. И силы вернулись вновь. В равновесии или в борьбе. Только бы дать жизнь заводу.

– Мудро, – заперхал согласно Ахмет Меркулович. – Мудро.

В этот момент воротился водитель Николай, неся сложенную стопкой чистую посуду, которую он тут же проворно пристроил на хлипком кухонном столике. После чего полез под кровать за уткой. Но Волгодонский его усердие остановил, ухватив худыми пальцами за плечо, указал любезно на край кровати: мол, присядь покамест, не суетись. Николай послушался.

– Но в вашей мудрости есть один изъян. Отчего вы так уверены, что Игорь Иванович Канцуров именно тот человек, который вам нужен? Вы же понятия не имеете о сущности его подвига! Нет, не имеете! Разве слышали краем уха, дескать, ушел Игорь Иванович прочь из города, дабы детишек учить пению хором. Но что в этом геройского, вы же не знаете? Нет, не знаете! А спросить боитесь. – Волгодонский тихонько захихикал, насколько ему позволяло скудное здоровьишко.

– С чего вы взяли, будто я боюсь? Может, не успел еще, – насупился Яромир, явно ощущая справедливость упрека.

– С того и взял. Ну, как святой ваш окажется не так уж и свят? Ась? – глумливо предупредил его мэр, задышал часто и со стонами в груди.

– Сами же утверждали, что святой. Не мои те слова были, а произошли от настоящих универсалий, хотя и ниже вашего рангом, – словно в оправдание себе ответил господин сторож.

– Так это Канцуров для нас святой. Не для человеков. Вот коли после моих откровений снова настаивать будете, тогда – да! Скажу, как его найти. Непременно скажу. – Волгодонский попытался сесть в кровати, с помощью водителя Николая ему удалось устроиться на приподнятых подушках. – Вы, милый мой, дайте старику водички, – обратился он к добровольному медбрату. А после и к Яромиру: – Вы же слушайте меня. И слушайте внимательно. Да-с.

История Игоря Ивановича Канцурова, рассказанная Яромиру сквозь надсадный кашель недужным градоначальником, ничего, в сущности, необыкновенного не содержала: однажды прибыл в город Дорог бывший концертмейстер Ростовской филармонии, долгие двадцать четыре года просидел на заводе сторожем, после в один прекрасный день ушел прочь в неизвестном направлении и всплыл некоторое время спустя в районном центре Армавире в качестве учителя хорового пения. Как видите, никаких выдающихся моментов и героических свершений. Кроме одного. Собственно мотива последнего решительного поступка Игоря Ивановича. И не решительного даже, а скорее закономерно вытекавшего из всего сложившегося мировоззрения концертмейстера Канцурова. Мотив же, как и следствие, выведенное из него, на удивление был прост, и от этого невообразим для рассудка человека обычного.

Игорь Иванович Канцуров перестал хотеть и впредь уже не хотел. Ничего, нисколько и никак. Не исключительно для себя лично, но и для мира в целом. Это была вовсе не искусственная философия мрачного последователя скептика Пиррона, проповедовавшего полное воздержание от действий, суждений и чувств, как раз наоборот. Игорь Иванович Канцуров, после прибытия своего в город Дорог, настолько научился уважать волю вселенского создателя, что наотрез отказался от собственной. Он постепенно исключил из своей сущности активное начало, отмел духовные соблазны вмешаться и преобразовать к лучшему, поэтому как-то раз в одночасье счел излишним для дальнейшего продолжения своего жизненного пути само пребывание в городе Дорог.

Справедливо или нет, но Игорь Иванович полагал – бытие течет присущим ему чередом, и не стоит сие течение ни ускорять в бурный поток, ни направлять в застойное русло. Ибо данное бытие есть в основе своей заповедная школа человечества для подготовления к грядущим знаниям и свершениям, обещанным в жизни иной, отчего нынешнее существование должно принимать таким, каковое оно есть. Он был своего рода хранителем здешнего мира, но хранителем пассивным. И если кто пренебрежительно скажет, что единственное, чему концертмейстер Канцуров научился в воображаемой им школе бытия, – это преподавание детишкам основ хорового пения, будет не прав крайне. Потому как вовсе не правила музыкального образования непоседливых отроков он постиг в городе Дорог, а то главное, на что именно он сам, Игорь Иванович Канцуров, способен более всего. Нести радость ребятишкам посредством бесхитростных мелодий. Он весь был исполнен добра, и это добро, целиком захватившее его душу, привело Игоря Ивановича к последнему решению – не трогать хрупкую ткань сущего руками неумелыми, тем более в корыстных целях. Ни один сторож до него добровольно не покидал город Дорог с таким счастливым умиротворением в сердце и вряд ли покинет после. Оттого Игорь Иванович Канцуров и почитался здешними универсалиями человеком истинной святости, поскольку достиг в их глазах единственно возможного на этой земле совершенства.

– Так как же, батенька вы мой, по-прежнему ли вы уверены в своем намерении? – охрипшим до беззвучия голосом спросил Волгодонский господина сторожа после того, как окончил свое незатейливое повествование. – Или охота посещения далекого Армавира начисто оставила вас? Пропала охота-то?

– Ничуть, – после минутной паузы ответил Яромир, и ответ этот изменению и обсуждению не подлежал. Правда, дал его господин сторож обдуманно, хотя размышления его не вышли долгими. – Я надеюсь, выбор мой правильный. Да какое там, надеюсь! Уверен. Как и в том, что мне удастся привезти Игоря Ивановича обратно в город Дорог.

– Откуда сия уверенность взялась? – засомневался Ахмет Меркулович глухим шепотом – на большее он, ослабший и немощный, сейчас не был способен. – Или вы позабыли: Игорь Иванович покинул город добровольно и по зрелому решению. С чего бы ему возвращаться?

– С того, что я попрошу. Как вы сами недавно сказали: Игорь Иванович Канцуров добрый человек. А добрый человек не погонит прочь просящего, тем паче если просящий этот прибыл к нему за тридевять земель молить о помощи. Он поедет со мной хотя бы из сострадания, если даже я не смогу убедить его на словах.

– Но выйдет ли нужная польза оттого кирпичному заводу? – прошептал, пристально глядя в Яромиру в лицо, Волгодонский.

– Не знаю. И никто не знает наперед. Промысел Божий нам неведом. Но скажу лишь одно – если для возрождения завода необходим человек праведной жизни, то все равно никто другой, кроме Игоря Ивановича, мне неизвестен. Да и есть ли этот другой на свете? Праведность, даже неявная на первый взгляд, штука чрезвычайно редкая. Ни в какой общественной формации святые не ходят толпами, это явление исключительное. Так что, уважаемый Ахмет Меркулович, надо ехать. Давайте адрес, – уже не попросил, а настоятельно потребовал у градоначальника Яромир.

Волгодонский заерзал на постели, пытаясь перевернуться на бок – водитель Николай заботливой нянькой помог ему это сделать, – после чего запустил исхудавшую руку под самую нижнюю подушку, извлек основательно помятый тетрадный лист, сложенный вдвое поперек, протянул его господину сторожу.

Яромир развернул поданную бумагу, прочел: «г. Армавир. Первый проезд Героев-Деникинцев. Дом 3, квартира 7» и обалдел несказанно:

– Что за бред! А проспекта имени Малюты Скуратова у них, часом, нет?

– Пока нет. Но кто знает? – возвел Волгодонский горячечные очи к потолку. – И вовсе не бред. Обижаете, батенька! Да-с, обижаете. Местные жители позавчера переименовали, так что, смею заверить, информация свежайшая. Теперь многое переименовывают. И еще будут. Пока судьбы наши, так или иначе, не решатся. Лучше бы, конечно, иначе. Да-с, лучше. – Ахмет Меркулович столь рьяно затряс головой, что цветной его колпак съехал на одно ухо.

– Что же, спасибо. – Яромир сунул тетрадный лист в задний карман джинсов, однако заботливое действие его было излишним: адрес он запомнил раз и навсегда наизусть.

Весь разговор с Волгодонским господин сторож простоял посреди комнаты на ногах – мэр не предложил ему сесть, да и некуда особенно было. Теперь же Яромир не знал, как тактичнее ему удалиться. Просто повернуться и уйти казалось невежливым, протягивать на прощание руку Ахмету Меркуловичу он остерегался: вдруг Волгодонский не подаст в ответ свою? Требовалось произнести некие слова, но какие именно? Все же слова пришли сами собой. Словно бы без участия его разума и желания, как если бы на их произнесение кто-то сподобил Яромира свыше.

– Ахмет Меркулович, вы держитесь! Ради всех нас! Умирать вам никак нельзя! – возбужденной скороговоркой зачастил он, с внезапным ужасом осознав, что произойдет, если захворавший мэр и впрямь отправится на кладбищенские линии к Гаврилюку. Какому именно государству тогда придет конец? – Пожалуйста, соберитесь с силами, – чуть ли не со слезами взмолился он перед Волгодонским. – Я уж постараюсь, чтобы как можно скорее обернуться. Нужно вам потерпеть.

Вместо градоначальника ему неожиданно ответил все еще сидевший стеснительно в уголке на кровати Николай:

– Езжай, не бойся. За ответственным товарищем я пригляжу. Как за дитем родным ходить буду. – Водитель молоковоза, преодолевая врожденную опаску перед загадочной личностью мэра города Дорог, погрозил заскорузлым пальцем Волгодонскому: – Не думайте даже помереть, не то не посмотрю, что вы есть начальство, – шею намылю.

Ахмет Меркулович устало и покорно сомкнул воспаленные веки, он был согласен и на намыленную шею, лишь бы дотянуть до возвращения спасательной экспедиции, затеваемой господином заводским сторожем.

– Пусть так и будет, – постановил своей волей Яромир. – Господин мэр отныне на твоем попечении. Но прежде сделай еще одно дело. Для меня лично.

Николай, словно пограничная собака в ожидании команды дрессировщика, посмотрел на господина сторожа долгим преданным взором. В котором будто бы читалось: «Ты думаешь, Николашка всего-навсего простой водила? Так-то оно так. Но и с понятием: кому служить и когда. Приказывай, я повинуюсь. Потому как ничем иным теперь полезен быть не могу».

– Отвези меня завтра с утра пораньше на вокзал. И не в Глуховск к электричкам, а в областной центр. Я знаю – до Смоленска полных сто верст будет, но мне так спокойней, – озвучил свою просьбу-приказ Яромир.

– Свезу, дело обычное. Но коли до необычного дойдет, то и за монтировку возьмусь. В самый раз. Нынче много всякой погани шастает. – Николай сплюнул с отвращением на пол, однако спохватился, стыдливо затер неаккуратный свой плевок ногой в стоптанном сапоге.

– Потому и прошу. А мне выдай гаечный ключ, да поувесистей. Тоже в самый раз будет. На всякий случай, – поддержал его воинственный пыл Яромир. – Завтра на площади, в шесть часов. До встречи… И вы прощайте, Ахмет Меркулович.

– До свидания, – поправил его Волгодонский. В этот момент он с опаской наблюдал за манипуляциями водителя Николая, тащившего из-под начальственной кровати полную утку.

Яромир вышел на площадь. Постоял немного, бездумно глядя на заколоченные окна «Эрмитажа», потом рассеянный взор его обратился к свежему газетному листу, вывешенному на информационном стенде. Передовая статья, озаглавленная «Да здравствует Дворцовое побоище!», привлекла к себе его внимание. Так и есть – в подробностях данный пересказ бесовского происшествия в «Эрмитаже». Финальный призыв был неплох: «А не пришло ли Время гражданам города загнать чертей в самый глубокий омут!?» В качестве руководителя-экзорсиста предлагался уместно Анастас Гаврилюк. Пусть тоже делом займется, не все ему чужими руками бутылки с горилкой распечатывать – подумалось кстати Яромиру. Хотя куражиться над личностью Гаврилюка он не имел в виду.

Нынче предстояло господину сторожу еще одно немаловажное дело. А именно – встреча с Митенькой Ермолаевым-Белецким, незапланированная и как идея возникшая спонтанно. Где искать почтмейстера, долго раздумывать не пришлось: день воскресный, стало быть, Митенька или копается в заснеженном огороде с новой блажью – высаживает кусты морозостойкого лавра, или сидит в доме, по уши погруженный в очередную реконструкцию.

Обе версии Яромира, однако, оказались несостоятельными. То есть, в пределах закрепленного за ним частного владения Ермолаев-Белецкий присутствовал, но не возился ни с лавром, ни с чернильной работой, а напротив, предавался отдыху в компании как раз с главным редактором Месопотамским.

Когда Яромир без спросу и без стука – ему теперь это было позволено – вступил внутрь веранды-кухни, отдых претерпевал стадию самого своего разгара. На столе раскинулись вольно по газетным листам варенная в мундирах, почерневшая мерзлая картошка и нарезанная грубыми ломтями синюшная селедка, перемежавшаяся золотистыми пятнами мелких луковых колечек. В лубяном кузовке с откинутой крышкой искрилась крупными кристаллами поваренная соль, а в самом центре на почетном месте подтекала мутной сивушной слезой бутылка с водкой-экстра из запасов Луки Раблезиановича – та еще отрава, иначе и не скажешь.

– Хлеб да соль, – поприветствовал хозяев застолья Яромир. – Прощения прошу за внезапный визит. Незваный гость хуже… – Тут он замешкался, поминать татарина, в свете сегодняшней заботы Басурманина, показалось ему непорядочным.

– Хуже палача на исповеди, – подсказал ему Митенька и широким гостеприимным жестом выудил из полной раковины стакан, посмотрел, неодобрительно шевеля усами, на свет, хмыкнул: – Присаживайтесь к угощению, будем рады.

Евграф Павлович, в противоположность приятелю, никакой особенной радости не высказал, с сомнением покосился на полупустую бутылку. Не тут-то было, Яромир знал, куда шел! Немедленно из карманов его меховой куртки на белый свет были явлены щедрый кусок телячьей колбасы и не менее щедрые ноль-семьдесят пять любезного его сердцу крымского марочного портвейна. Зря, что ли, сделал он крюк, заглянув к Фиме Степанчикову, а уж портвейн выдала Нюшка под самое честное слово к вечеру не напиться вдрызг.