Текст книги "Сказки тетушки Магды (СИ)"

Автор книги: Алина Чинючина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Что я могу? – тяжело проговорила Мита. – Мне отдавать нечего...

– Князь тебя просит, Митка…

– Князь? – женщина усмехнулась. – Где он был, ваш князь, тринадцать лет назад? Поздно, Дарн. Если князь Милош…

– Не Милош, – тихо сказал гонец Дарн. – Милош убит. Янир нынче княжит, Митка.

На миг женщина прикрыла глаза, блеснувшие горьким пламенем.

– Как давно?

– С полмесяца.

– Это Янир просил тебя?

– Да, Митка. Он.

Тяжело опершись руками о столешницу, Мита поднялась.

– Уходи, Дарн, – спокойно ответила она. – И передай князю: не будет ему ничего. Ничего.

– Мита… – Дарн поднялся, подошел к ней. Умоляюще взглянул в глаза, коснулся плеча. – Как же… ведь много их, Мита. Я – оттуда… с границы… Больше, чем наших, и еще прибывают. Ведь не устоим. А если мы не устоим…

– Так ли слабо нынче княжье войско, что защищать их должна женщина? – гневно спросила Митка. – Где же сила ваших мечей?

– Много их, Митка. И сильнее они – и воины, и колдуны. А у нас ведь, сама знаешь… А если пройдут они да по стране покатятся – что тогда будет, Митка? Ведь они и досюда дойдут… Ради детей, Митка… ради сына твоего! Отвернулась от нас удача. И если виновен был перед тобой княжич Янир, так искупил он давно свою вину. Мы не спим по ночам – и видим вдали зарево их факелов. Степняки идут числом немыслимым, и остановить их… Прошу… и князь просит – помоги, Мита. Помоги.

Мита с полминуты смотрела на него. Потом расстегнула ворот, достала висевший на тонкой цепочке ярко-рубиновый камень, приподняла его, блеснувший в свете свечи:

– А это ты видел, Дарн? Я клятву давала… Сожжет меня та клятва, если нарушу ее. А у меня сын…

– О сыне не бойся. Князь позаботится о нем.

– Обо мне он уже позаботился, – усмехнулась женщина, пряча рубин обратно за ворот. – Пустое, Дарн. Уезжай. Так и передай своему князю – отказала, мол.

Дарн тяжело оперся о стену и замолчал. Где-то во дворе грустно закричала ворона.

– Я не могу, – чуть мягче проговорила женщина. – Не смогла бы, если б даже хотела. Уезжай, Дарн. Я жить хочу. Уезжай.

У порога он обернулся.

– Не передумаешь?

– Нет, Дарн. И подарок забери.

– Себе оставь, – уронил глухо. – Прощай, Митка. Удачи тебе.

– Удачи, – откликнулась она эхом. – Вам удачи.

Сильный вечерний ветер мотал за окном мокрые ветки. Темнело. По серому небу летели, летели, тоскуя, облака.

Мита стояла у окошка, глядя на дождевые струи. Кап… кап… как тоскливая, нескончаемая песня. Как вышить дождь? Серыми косыми стежками на белом, черными ветками… сложный, непонятный узор.

Ах, как она умела петь когда-то – девочка Митка, жаворонок полевой, лесная пташка. Как она смеялась, когда игла, мелькая туда-сюда, выводила на простом холсте причудливые узоры. Как краснела и отмахивалась, когда благодарили люди – то куском пирога, то отрезом льна на платье. Какой игрой для нее это было…

Митка вышивала с шести лет – и это считалось поздно, бабку ее посадили за пяльцы в четыре. А ее вроде и не учил никто – так, сама запомнила; ее не готовили в вышивальщицы, думали – усердия не хватит, ведь ни минуты не сидела девчонка, лишь бы бегать да напевать. А она притихала за работой… или пела – и вышивала, как пела, и на ее узоры приходили поглядеть соседки, когда ей было десять. И дивились, качая головами: не иначе, как лес благословил, не зря же мать Митку не в доме родила, уйдя не в срок за ягодами. Звери лесные колыбель качали, шептали бабки, оттого и растет такая – светловолосая, не в отца и не в мать. А бабка вздыхала тихонько и просила у судьбы счастья для внучки.

Митка всегда любила лес. И не так хозяйственно, практично, как жители их маленькой, в северной чаще затерянной деревни – не за грибы и ягоды, не за мох и бревна, не за шкуры зверей и перья птиц. Она жила – в лесу. И неласковая, хмурая северная эта земля была для нее дороже всех богатств мира.

Север… сосны и песок, вереск, заросли можжевельника, запах мокрой листвы в осинниках, буреломы, пронзительные крики птиц осенними стылыми утрами. Север –колодцы с высокими «журавлями», мох, серое небо, темноволосые молчаливые люди. Рыжие пятна сыроежек под корнями, алые, как капельки крови, ягоды костяники в траве. Север… «север» и «лес» для курносой, кругловатой девчонки было одно и то же.

И иголка в руках маленькой вышивальщицы выводила то медвежонка, пыхтящего над ульем с медом, то хитрую лисичку у норы, то гриб, по которому ползла мохнатая гусеница. А мать все дивилась – откуда ты это берешь?

Ей должны были наречь женское имя, когда Митка, уйдя за ягодами, заблудилась в лесу. Сроду никогда не плутала, а тут – точно леший водил. До заката бродила – а когда поняла, что не помнит дороги, даже не испугалась. Села у лесного ручья, опустила на землю корзину с ягодами, вымыла проточной водой перемазанные ноги. Вытянула из рукава иглу, оторвала кусок от юбки. Игла сновала в руках, а Митка то и дело посматривала в небо. Низкое солнце качалось над ее головой, пронизывая листву; потом на пень рядом с девочкой слетела любопытная птаха. Митка вышивала. Неведомое стучалось внутри и просилось наружу. Лес пел кругом летнюю песнь, и когда на поляну вышел огромный лось, Митка не удивилась даже. Просто поднялась – и поклонилась лесному хозяину.

Лось фыркнул и потянулся к ее рукам. Митка подумала: как хорошо, что догадалась захватить с собой хлеба и еще не весь съела его. Корочку, предложенную ему на раскрытой, вздрагивающей ладони, лось принял с благодарностью. Он был стар. Глаза его смотрели спокойно и устало, на рогах повисла веточка с парой листьев. В шерсти на шее запуталась сосновая иголка; Митка сняла ее осторожно и бережно. Иголка – темная, с остатком зеленого на кончике – липко повисла на ее пальцах.

– Что, дедушка лось, – сказала девочка тихонько, – скучно тебе в лесу одному?

Лось наклонил голову, снова фыркнул.

– Хочешь, я тебе подружку вышью? – спросила Митка и показала лесному жителю лоскут. – Вышью – и принесу, будет тебе здесь забава.

Лось боднул ее лбом и ничего не ответил. Потом вздохнул шумно и неторопливо – и, повернувшись, ушел в лесную чащу.

Проснувшись утром, Митка поняла, что спит она возле большого пня, поросшего мхом; корзина ее цела и накрыта лоскутом ткани. В лоскут у самого края воткнута была игла – не та, домашняя, другая – зеленая, как хвоина, с черным ушком. На лоскуте горел, вышитый, огромный рогатый лось. Нет, поняла девочка, лосиха. Юбка была цела. Рядом крутилась в воздухе сойка и трещала, указывая дорогу к дому. Митка осторожно вынула иголку, наколола лоскут на веточку росшей рядом молодой осинки и, напевая, побежала назад, к деревне.

Дома никто ничего не заметил. Ей влетело, конечно, за позднее возвращение – но и только.

Через два месяца Митка решила вышить подарок на свадьбу дочери старосты. Вышила пухлощекого младенца, смеющегося над игрушкой. Родившийся у молодой пары сын был похож на вышитый портрет, как две капли воды.

Когда сына мельника забирали рекрутом, мельничиха выла и каталась по полу от горя – парень был ее отрадой, вымоленным и долгожданным. Митка на прощанье подарила ему кисет, на котором горели вышитые звезда и сабля. И парень попал стражником в столицу, а через год (весточку принес отставной солдат) отличился – и был награжден солдатской Звездой, совсем такой, как вышила ему Митка.

А потом – золотые колосья на платке в подарок и неожиданный урожай на поле вдовы Бахты.

А потом – угольно-черный медведь на кафтане для соседа. И его, уже неживого, принесли из лесу – молодому охотнику не повезло встретиться с грозным зверем. «Счастье твое, Митка, – сказала ей тогда бабушка, – что не понял никто. А то бежать пришлось бы – да не тебе, а и всем нам».

Митка сама не понимала, как это все получается. Это было – как ветер, как текучий ручей. Никто не учил ее подбирать нитки; сочетания цветов она подсматривала вокруг – вон как горят на клене возле дома осенние ржавые листья. Многие девушки в деревне вышивали даже лучше нее – и аккуратнее, и быстрее. Но для них это была забава. Для Митки – жизнь, дыхание.

Митке минуло семнадцать, когда она – озорства ради – решила вышить молодца из сказки про семерых лебедей. Вышила – молодой красавец и она рядом, за руки держатся и смеются оба. У юноши темные волосы и ямочка на правой щеке, а одежда – богатая, словно у принца. Она набирала в колодце воды, когда, поднимая пыль, промчалась по их улице кавалькада – из всех окошек на них глазели, дивясь. Какая звезда светила в тот день молодому охотнику, зачем он, упустив зверя, заехал в их деревню да попросил воды напиться, неведомо. Митка и подала, смущаясь старого платья и мозолистых рук… и кувшин тот тяжелым показался: у юноши волосы смоляные, глаза, словно ягоды крыжовника, зеленые и ямочка – как на ее узоре – на правой щеке…

Разве она виновата, что охотник тот сыном князя оказался?

Сразу вспомнили люди, что от столицы до их глухомани – полдня конного пути, и недалеко вроде. Болтали, конечно, шептались по углам. Но ей до того дела не было – княжич ее Янир или бедняк последний, все едино. Главное – глаза его… навсегда приворожили, и другого такого не будет.

Он приезжал едва ли не каждый день – то один, то с родичем Дарном, другом верным. Дарн единственный знал тогда все от начала до конца. И молчать умел, хоть и хмурился – но разве княжичу укажешь? Они уходили подальше в лес, и Дарн бродил неподалеку, стерег коней… и вздыхал потихоньку – завидовал.

Кто видел их счастье? Сосны стелившие им под ноги ковер из иголок? Рыжие, любопытные белки? Дедушка-лось, однажды показавший бок в чаще? Любопытные вертлявые сойки? Мир стелился им под ноги и подставлял бока – только держись, любовь стекала с кончиков пальцев и дрожала в сплетенных ладонях. Они любили друг друга, а все остальное было совсем неважно.

Янир обещал увезти ее в столицу – вот только отцу рассказать надо. Наверное, он действительно любил ее и собирался сделать ее женой и княгиней. Но ведь и думать надо головой, а не только сердцем – пара ли княжичу она, девчонка из лесной глуши? Митка и сама понимала это… только что она могла поделать, если – судьба? И так коротки были те летние ночи, когда она обнимала Янира, когда он любил ее в лесном шалаше… лес не выдаст, твердила девушка, он поможет.

Может, и вправду бы помог – да люди помешали.

Уже заморозки приближались ко двору, и трава по утрам была ломкой и белой от инея. Солнце всходило поздно и стояло в ясном небе необыкновенно чистым. Митка знала – это к счастью. И даже не удивилась, когда одним таким звенящим от холода утром к дому их подкатила карета в сопровождении трех стражников.

Мать, завидев, всплеснула руками и тихо заплакала. А бабка молча притянула девчонку к себе и поцеловала в лоб. О любой хворобы отстояла бы – как укроешь от грозного княжьего слова, от грамоты с печатью, от непонятных слов?

Дарн был молчалив и прятал виноватые глаза.

– Митка… не обессудь. Приказ у меня… Сама пойдешь или вести придется? – А в дверях шепнул едва слышно: – Донесли на вас; кто – не ведаю. Князь Милош тебя видеть желает.

Митка не чаяла за собой вины и даже не испугалась. Янир любит ее – что же может быть здесь страшного?

Столица оглушила ее, привыкшую к лесной тишине, ослепила круговертью лиц, золотым шитьем на одеждах княжеских приближенных, а пуще всего грозным сиянием глаз высокого, хмурого человека в дорогой одежде – его сиятельства князя Милоша. В гулком дворце съежился и потерялся единственный родной ей человек – княжич Янир; беспомощно и незаметно стоял он в тени, за креслом отца. А Митка смотрела без страха и открыто… и улыбалась, дурочка – ведь княжич любит ее. Не она в том виновата – судьба. А с судьбой разве спорят?

В небольшой комнате, кроме князя и его сына, никого не было – больно уж дело щекотливое. В высокие окна стелилось яркое солнце. По стенам развешаны были гобелены, и Митка поначалу все рассматривала их, то думая, что она могла бы вышить не хуже, то пытаясь запомнить узор, чтобы повторить потом на радость бабушке. Но стражник, стоявший сзади, надавил на плечи – на колени падай, дура, и она склонилась перед князем и больше уже ничего не видела.

Митка почти ничего не запомнила из того, что говорил – кричал! – ей старый князь Милош. Она все искала, ловила взгляд Янира, чтобы увидеть, почувствовать его тепло и любовь, согревавшие ее эти недолгие месяцы. Не было любви. И самой себе с каждой минутой она казалась все меньше и ничтожнее – как пылинка на дорогом ковре, как бьющаяся в цветное стекло случайная муха.

Потом ее вели коридорами, переходами, все ниже и ниже, дальше и дальше. Со стен начинало капать, а шаги высокого – глядеть шапка свалится – стражника отзывались в сердце холодной дрожью. Она ни в чем не виновата, куда ее ведут? В небольшой круглой комнате сидели, переговариваясь, за столом какие-то люди. В руках одного из них, низенького, лысого Митка увидела свою вышивку. С вышивки улыбался ей – единственно живой, настоящий – Янир.

Темные и мрачные подвалы Башни напугали ее до холодной дрожи.

– Кто учил тебя колдовать, девица? – спрашивали ее.

И она отвечала:

– Никто.

Ей не верили.

Митка пыталась объяснить тем, кто записывал каждое ее слово, кто спрашивал, спрашивал, спрашивал… Она пыталась объяснить, что просто слушала тишину и училась класть стежки, как иголки у лиственницы, один к одному. Она не варила в котле лягушек – она их любила. А дедушка-лось сам приходил к ней и трогал ладони мягкими губами. Ей грозили пыткой огнем и водой, если она не признается, кто научил ее тайному колдовству, да не раскается навсегда и не заречется… Заречется – вышивать. А она вышивала, как пела… а они – колдовство. Да какое ж колдовство, она ни одного колдуна отродясь не видывала… не верят в них в ее родной деревне. Только лес любит, но разве это подсудно?

Маги в напудренных париках, столичные, образованные… Что она могла против них? Вот и не моги, сиди себе тихо и не смей зариться на то, что не положено тебе по праву рождения.

Потом был суд. Важные старики в строгих мантиях, лучи света, в которых плавали пылинки, толстые фолианты, ее дрожащий голос. И толстый рубиново-красный камень на короткой золотой цепочке, холодом коснувшийся кожи… и падающие, как гром с неба слова:

– И понеже не отречется от козней учителя своего, имя коего не называется в этом мире, то будет сожжена судом справедливым и истинной магией, имя которой – Свет. И да не станет упорствовать в грязных своих заблуждениях, ибо только истинные маги способны изменять мир. Всех же прочих ждет – смерть. Да сожжет рекомую Митену, дочь Эледа, камень сей, начиненный истинной благодатью, если еще раз осмелится она взять в руки орудие колдовства.

Митка водила глазами по сидящим, отыскивая среди них Янира, и почти ничего не слышала. И думала только об одном – вот сейчас убьют ее, и они больше не увидятся. Никогда не увидятся.

Перед ее лицом сломали иглу – такую же, как была у нее дома. Кусок холста кинули в огонь, разведенный на небольшой жаровне. Пепел рассыпали в воздухе, а она стояла на коленях, и пылинки эти падали, оседали у нее на волосах.

… Маленькую карету нагнал у городской заставы закутанный в плащ всадник. Митка пряталась в глубине кареты, потирая сбитые жестокими веревками запястья, и ни о чем не думала, проваливаясь в тяжелую дрему. Последние дни ей нездоровилось; кружилась голова, слабели руки и ноги, мутило. Башня сил не прибавляет; счастье, что выпустили – живую. Снег сыпал – хлопьями. Было тепло и тихо; ее не трогали, не кричали «Говори!» – немногое оставшееся ей счастье.

Они остановились напоить лошадей, когда конский топот догнал их и знакомый голос крикнул, срываясь:

– Митка!

Рванувшуюся из кареты Митку не сумел удержать бородатый пожилой стражник. Да, впрочем, не особенно и пытался…

Они прижались друг к другу только на краткое мгновение, но мига этого хватило Митке, чтобы снова стать живой. Янир любит ее, он вернулся за ней, и теперь все будет хорошо. Он совсем промок, усталый и запыхавшийся, но целовал ее руки, волосы, губы, прижимал ее к засыпанному снегом плащу так, что она поверила в свое счастье. Но потом сказал – и тусклым был его голос.

– Я – попрощаться, Митка. Только попрощаться.

Митка взглянула в его глаза. Отстранилась.

– Ты больше не любишь меня?

Он отвел взгляд.

– Я люблю тебя, – проговорил тихо. – Но я не могу. Я княжич. Отец нашел мне невесту. Так надо.

На его непокрытых волосах оседал и не таял снег, а глаза не на ягоды крыжовника походили – на два сожженных дотла уголька. Митка дотянулась, стерла с худой его щеки растаявшую каплю.

– Да, – прошептала она эхом. – Так надо.

– Я люблю тебя, слышишь? – он тряхнул ее за плечи. – Я больше жизни тебя люблю! Но так надо, пойми, Митка! Я должен.

– Да… конечно…

– Я должен. Я наследник. Я не забуду тебя, Митка. Никогда не забуду.

Она отстранилась, плотнее запахнула плащ, дрожа от озноба.

– Иди… пора тебе, езжай…

Рубиновый камень под рубашкой на ее груди наливался жарким сиянием.

* * *

Скрипучей телегой катилась жизнь, переваливаясь с боку на бок в глубоких колеях. Белые от пыли колеса скрипели, несмазанные. Ниточки седины прошили золотисто-русые, как закат в лесу, волосы, возле глаз легли морщинки. Гомонила по утрам деревня, падали к ночи снега. Лес успокаивал птичьими трелями. Тихо дышал во сне сын.

Вернувшись домой, Митка выбросила вышивальные иглы и моточки ниток, кинула в печь единственные пяльцы. Не плакала – смотрела сухими глазами, как сгорали, обугливаясь, некрашеные круги. Камень на короткой – почти под горло – золотой цепочке, который она должна была носить, не снимая, давил на грудь… и на круглеющий живот, в котором сначала слабо и неловко, а потом все более требовательно стучался, ворочался, заявлял о праве на жизнь кто-то маленький и дерзкий. Мита хотела, чтобы у него, безотцовского, были такие же зеленые, как ягоды крыжовника, глаза.

Олль родился темноволосым, громким, а на правой щеке у него уже в два месяца появилась ямочка. И не пропала до сих пор. А еще у него была привычка насмешливо вздергивать бровь – так же вздергивал и отец его, и дед – князь Милош.

Они жила негромко и скромно. Бабушка умерла восемь лет назад, успев порадоваться на внука. Ей единственной рассказала Митка, что с ней было в столице, и ей же показала камень, который не могла снять даже в бане: цепочка его была короткой – так, что не проходила голова, замок – застегнутым намертво. Бабушка только молча кивнула. Сухая и строгая, она никогда никого не жалела – ни других, ни себя.

Жизнь текла тихо и ровно: хозяйство, сын, постаревшая и все чаще болеющая мать. Их семью уважали в деревне, и никто ни слова не сказал – по крайней мере, вслух – отчего вышивальщица Мита принесла дитя без мужа. Мальчик рос. Но вышивальщицей Митку вскоре называть перестали.

Года два не то три спустя Митка все-таки решилась снова взяться за иглу. Упросила соседка – рушник на свадьбу нужен, а она ведь помнит, как вышивала Митка… и заплатит – пусть не сомневается. Очень ведь надо. Митка согласилась, поколебавшись – очень уж хотелось ощутить пальцами прежнюю радость, хотя б ненадолго забыть обо всем. А камень… ну, что камень, ведь она же без злого умысла. От них, магов, не убудет.

Когда Митка начала вышивать, накатила слабость. Она еще подумала, что это – так, пустяки, усталость, и несколько дней не обращала внимания. Вышила около трети узора, когда виски сдавило обручем и потемнело в глазах так, что игла выпала из ослабевших пальцев. Три дня после этого Митка не могла встать с постели, а задаток – кувшин меда – соседке вернула.

После этого к ней никто уже с просьбами не совался. Жизнь, говорили, дороже…

… Оллю вот-вот должно было минуть двенадцать, когда началась война.

Об этой войне в их деревне говорили глухо и неохотно – сначала. А потом приехали вербовщики; полдня пути до столицы, а в деревне так много крепких мужчин. Маленькое княжество, затерянное в северных лесах, давно уже торчало, как бельмо на глазу, у более удачливых и жадных соседей. Как не воспользоваться случаем, если старый князь слаб и болен, а последние годы выпали неурожайными. Жадных до чужой земли чужаков-кочевников было слишком много, больше, чем могла сдержать княжеская дружина, и князь собирал войско. Родная деревня Митки опустела едва ли не на половину; ушел сосед-мельник, ушли близнецы вдовы-соседки, ушел даже хромой кузнец. Порой Митка плакала по ночам, думая, какая же она счастливая – ее сын еще мал.

Он был мал… только высок ростом – так, что на него уже с интересом посмотрели однажды вербовщики, строен и тонок в поясе. И не по-крестьянски горд – и перед матерью не опускал глаза. Порой Митка по-настоящему пугалась, замечая в детском лице сходство с тем, другим, лицом… зеленые глаза – ягоды крыжовника – в их краях большая редкость. Но если соседи и догадывались о чем-то, то молчали – Митку любили в деревне. Митка знала, Олль бредит ратными подвигами; только куда ему, деревенскому недотепе… пусть даже лучше всех среди сверстников разбиравшемуся в лошадях и умевшему верховодить ребятишками так, что по одному его слову кидались мальчишки выполнять приказанное.

А потом завыли в деревне бабы, не дождавшиеся своих мужиков.

А потом… а потом полусолнечным осенним днем свернул к ее дому гонец на уставшей, измученной лошади...

* * *

Митка стояла у окна и задумчиво теребила волосы. Намотала на палец кончик косы и усмехнулась. Это ж как надо было отчаяться, чтобы решиться – к ней... к «колдунье лесной» обратиться. Или силы ратной уже не хватает?

Далеко на юг от них граница. Там будет битва. Там будут мчаться всадники, кричать и падать пешие, сверкать клинки, свистеть стрелы. Там вершится воинский суд. Что сможет сделать она, слабая женщина…

Да полно, что это она! Разве можно помыслить хоть на минуту? У нее сын и больная мать, а ее просят отдать жизнь неизвестно за что.

Понемногу затихала деревня, погружаясь в сон. Уже стихли на улице смешки и запевки девчонок, уже прокричали петухи и мыши угомонились в подполье. В соседней комнатушке ворочалась и стонала во сне мать.

Митка накинула платок и вышла на улицу. Долго стояла, глядя в небо, потом перевела взгляд в конец деревенской улицы.

Вон какие звезды большие. А там, за околицей, – лес. Ее лес. Туда она бегала девчонкой. Туда уходит и сейчас, когда невмоготу становится жить… когда тоска по прошлому и той любви, которой у нее не было, душат ночами и не дают дышать. Ее лес, ее дом, ее мир.

Завтра или послезавтра далеко на юге будут скакать всадники в рогатых шапках. И если те, кто носит на доспехах княжьего оленя, не устоят… у князя хорошее войско, но его мало. Степнякам не понадобится много времени, чтобы дойти сюда, вглубь их маленькой страны. А ее Олль силен и горяч, но еще слишком мал, чтобы защитить себя и мать…

Митка смотрела в небо.

Сколько раз осенними ночами, в пору змеиных свадеб выходила она на улицу и смотрела в небо. Вспоминала погасший взгляд молодого князя и его бессильные руки. А недолгие ночи счастья – забыла. Все забыла, все. Лишь тоска и ненависть питали все эти годы ее душу.

Но там, в доме, спит Олль, так похожий на человека, которого она ненавидит. А человек этот просит помощи. А если бы помощи просил Олль? Старого князя больше нет. Как он умер? В бою, сказал Дарн… Дарн, измученный гонец, кажущийся от усталости то мальчиком, то стариком. Им всего полдня пути сюда от столицы.

Митка вернулась в дом. Сердце ее было холодным и спокойным. Пусть разбираются сами – они, мужчины. Она только женщина. Она хочет жить.

Потом она подошла к постели сына. Осторожно зажгла свечу, поднесла к лицу спящего мальчика. Он забормотал что-то, повернулся на бок и улыбнулся во сне. Легла на правую щеку маленькая, такая забавная ямочка…

Митка поставила на стол свечу, достала и развернула подарок князя. Погладила пальцами гладкий шелк. Надо же… и нити здесь, все, как полагается. В ткань – сбоку, чтобы не попортить – была воткнута игла с золотым ушком.

Работа шла неожиданно тяжело, хотя сложной поначалу не казалась. Митка сразу знала, что она хочет вышить. Флаг победителей реет над полуразрушенной башней, а на флаге – княжеский герб, олень. У ворот башни стоит, опустив меч, темноволосый человек. Победитель. Молодой князь. Янир.

Митка вышивала тайком, часто прихватывая ночи, но мать все равно поняла и узнала. Поджала губы, но ничего не сказала – зареклась за эти годы спорить с дочерью, все равно сделает по-своему. Потом Олль застал ее за необычной работой. Не спросил ничего – поцеловал только… взглянул – из-под волос – на выведенный углем рисунок так похоже на отца, что она опустила руку с иглой и едва не заплакала. Он останется совсем один, когда ее не станет.

Митка забросила все дела, переложив хозяйство и уход за матерью, насколько было возможно, на сына. Вышивала, торопясь… и все время чувствовала, как наливается на груди зловещим светом рубиновый камень. Пережидала приступы слабости и дурноты, уговаривая себя, что все обойдется. И ловила, ловила губами неяркие лучи осеннего солнца, то и дело выходила в сад, чтобы ощутить дуновение ветра на мокрой от пота и слез щеке. Силы уходили быстро, и Митка торопилась. Ей нужно было успеть.

Как никогда, она стала ласкова с сыном и часто разговаривала с ним вечерами, стремясь рассказать, утешить, наставить… мальчик слушал ее внимательно и чуть хмуро, но чутко – всегда чувствовал, когда на подходе слезы, уходил. Митка смотрела ему вслед – и снова опускала взгляд на проклятую, желанную, ненавистную работу, на которой проступало лицо и знамя человека, которого она любила.

Она не знала, на какой день назначена битва, и торопилась изо всех сил.

Через неделю работа была закончена. Последнюю ночь Митка не спала совсем. Вот-вот должен был выпасть первый снег; уже давно топили печь, и в комнате было тепло и душно. Голые ветви стучались в незакрытые ставни. Камень, точно живой, пульсировал и бился на груди, цвет его сменился с рубинового на кровавый, цепочка потемнела, словно от грязи или крови. Теперь Митка вышивала почти лежа – так сильно кружилась голова.

Иногда она отрывалась от работы и закрывала глаза. Тьма плавала на исподе век. Потом тьма расходилась – и перед глазами ее возникало видение. В огромном поле сошлись друг против друга две армии, и знамена колыхались над их головами, и свистели стрелы, и скакали воины, и гремели трубы. Полчища степняков-кочевников бросались на обреченный город – и откатывались назад, потому что судьба хранила их. Стрелы свистели рядом с высоким человеком в блестящей кольчуге – и пролетали мимо, потому что маленькая женщина со светлыми волосами тянула нить за нитью, оберегая его жизнь. Игла сновала в ее руках, и игла эта была вестницей жизни. И вестницей смерти – тоже, но жизнь и смерть часто идут бок о бок.

На рассвете Митка сделала последний стежок и опустила руки. Посидела, отдыхая, потом обрезала нить и заправила ее под стежки. Растянула на руках ткань. Темноволосый человек стоял у ворот полуразрушенной башни устало, но гордо. Он победил, его страна будет жить. Будет жить его народ, его воины, его ученые… его сын. Камень обжигал. Митка подняла дрожащую руку, нащупала его, сжала. Дернула цепочку – раз, другой, третий. Замочек не поддавался. Она будет жить, она должна жить. Камень рос, превращаясь в булыжник, наливался силой. Он сжигал ее – и Митка горела, горела, горела в этом огне…

Сжав зубы, Митка схватила со стола пустой стакан и швырнула в окошко – посыпались со звоном осколки стекла. Холодная ночь с запахом прелой хвои ворвалась в комнату. Это ее ночь, ночь ее леса, ее Севера, ее страны. Как громко кричат кочевники, как беспощадно слепит их солнце. Темнота укроет ее, спасет, защитит… не отдаст свою дочь. Дедушка-лось, помоги… как больно, как больно. Ледяной ветер, свистнувший в разломе окна, охватил ее тело. Еще. Еще. Вихрь скрутился в маленький смерч, принимая ее, и Митка закрыла глаза. Она будет жить.

Когда, разбуженный звоном стекла, в комнату ворвался встрепанный спросонья темноволосый мальчик, на постели никого не было. Только крутился, оседая, маленький смерч пыли на полу, и в сердцевине его догорал, словно уголек, камень, бывший когда-то рубиново-алым.

На главной башне столицы развевается княжеское знамя с оленем и вереском. Больше сотни лет это знамя не опускалось перед завоевателями; страну хранит мощь ее клинков. Конечно, причиной тому сила княжеской дружины и удача. Но старики говорят, что так было не всегда, и усмехаются в густые усы. В главной зале замка висит на боковой стене гобелен, вышитый на сером шелке: флаг над полуразрушенной башней, двое у ворот – мужчина, опустивший меч, и маленькая женщина со светло-русыми волосами. На шее женщины медальон – рубин в золотой оправе, а зеленые глаза мужчины похожи на спелые ягоды крыжовника. Старики говорят, что есть единственная ночь в году – темная, перед самой зимой, когда в воздухе пахнет близким снегом и палыми листьями. В эту ночь гобелен оживает, камень на нем вспыхивает, точно живой. И пока гобелен этот висит в главной зале, будет сильна и несокрушима княжеская дружина.

Еще они говорят… впрочем, кто станет их слушать. Может быть, только ветер – осенний, живой, просверкивающий алым в единственную ночь в году, в лесу к северу от столицы.

17-18.09.10.

Карнавал

Колеса старой повозки скрипят, проворачиваясь с натугой. Пожилая, флегматичная лошадь тянет старый фургон с пестро раскрашенным, залатанным пологом. Солнце, ветер в лицо. Еще один поворот – и впереди замаячат городские ворота. Эй, господа актеры, шевелитесь! Приехали…

Счастье. Скоро будет счастье. Один раз в году – всем, и никто не уйдет обиженным…

Веселая толпа шумела на городской площади. Шум, гам, смех и веселые выкрики. Карнавал. Карнавал!

Эй, подходи! – лохматый парень в шутовском колпаке зазывает народ. Пестрый, сшитый из десятка разноцветных и разномастных заплат занавес призывно колышется на ветру; у занавеса уже стоят, кланяясь, клоун и Коломбина в парике, с которого осыпается пудра.

Ай, не проходите мимо! – Пьеро в потрепанной рубашке смеется через нарисованный плачущий рот, и черные глаза его блестят ярче пуговиц на ветхом костюме.

– Эх, потешу! – мужик с фальшивой деревянной ногой вывел в круг медведя, а из-под шкуры «медведя» торчат четыре тощие босые ноги, покрытые до щиколоток густой пылью.

Пять дней, в которые можно все. Это потом они станут – купцами и воинами, торговками и палачами, бродячими актерами и правителями. Сейчас, под масками, равны все, и можно все. На пять дней можно стать равным Богу – если, конечно, Он позволит тебе это. Но говорят, что на время Карнавала Бог с улыбкой отворачивается и не видит, если творится непотребство.