Текст книги "Сказки тетушки Магды (СИ)"

Автор книги: Алина Чинючина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Не оттого ли так мало в эти дни случается беззакония?

Почтеннейшая публика, дамы и кавалеры! – кричит с невысоких подмостков клоун с густо набеленным лицом.

Пирожки с мясом! – зазывают торговки.

Леденцы на палочке! – девчушка в донельзя измазанном переднике протягивает сразу десяток.

Цветы, сударь! Купите цветов для вашей дамы!

Бублики! Бублики горячие…

Разойдись, народ! Колесо идет! – катится по мостовой гимнаст – колесом катится, и хохочет, метя вихрами дорожную пыль.

Карнавал. Пять дней вне времени и пространства. Прореха в рваных тучах, сквозь которую видно небо.

Не видать среди прохожих стражников. И уличные жулики сегодня не выйдут на работу; едва ли не дело чести в эти дни – не таскать кошельки у прохожих. Не стража даже поймает – свои бока намнут.

Потому что Карнавал. Потому что можно все. В том числе – и быть честным.

Кто впервые придумал такую затею – устраивать в середине лета карнавал, веселый праздник для актеров, музыкантов и сказочников, не помнили уже и старожилы. Но затея прижилась, и в северное княжество Иттан съезжались, сходились, сбегались бродячие циркачи, рифмачи и трепачи едва ли не со всех концов света. Аретан, князь Иттана, слыл любителем искусства и большим оригиналом. На пять дней столица княжества превращалась в большой театр. По улицам разгуливали люди в полумасках и немыслимых, невероятных одеяниях – пираты в лихо заломленных треуголках, принцессы в шуршащих платьях, звездочеты в длинных мантиях, ослы с торчащими ушами, коты и трубадуры с лютнями за плечом. Показывали свое искусство гимнасты, читали стихи поэты, играли музыканты.

По всей столице строились открытые подмостки – в городском парке, на главной площади, на набережной. Тем, кому не хватало места на сцене, играли прямо на лестницах, на полянах парка; на любом открытом пятачке собирался народ, швыряя монеты в потертые шляпы балаганщиков, слушая звенящие голоса. Актеры сменяли друг друга почти без перерыва. В эти дни можно было играть и то, за что в иное время легко угодить на виселицу. Карнавал – праздник вольнодумства; немало рифмачей благодарили про себя и вслух князя Аретана, прозванного Справедливым, – это отдушина, в которую можно крикнуть все, что хочешь. Ну, или почти все…

Вечерами на площади зажигались фонари и факелы, передаваемые из рук в руки. Дневные представления заканчивались. Бедняки работают днем, вечер – время благородных. На площадь выходили ученики «Паруса» – столичного театра, которому покровительствовал сам князь Аретан, воспитанники Академии искусств или просто театралы-любители. Ставили сказки – иные нелепые, иные смешные; пели, подыгрывая друг другу; танцевали в неярком золотистом свете. Днем бывало наоборот – солидные мэтры из «Паруса» или Академии ходили меж фургонов и подмостков, выглядывая учеников; не раз, не два бывало – предлагали счастливчикам сменить лохмотья и шутовской колпак на мантию ученика. Только почему-то неохотно соглашались счастливцы; видно, дорога и вправду дает больше, чем требует, и своей охотой тяжело променять свободу на каменные стены. Вечерами все иначе. Вечера у нас для солидных, а они в столице свое искусство растят. Те, кто поменьше, у кого труба пониже да дым пожиже, выступали на открытых подмостках в парке или прямо на городских улицах.

И все с нетерпением ждали последнего дня Карнавала – дня, когда трем лучшим – актеру, музыканту и поэту – присуждали Главный приз, золотую статуэтку пеликана, и – место, честное, доброе место в княжеском театре.

На Главной сцене ставили «Золушку» – бессмертную сказку бессмертного сказочника. Но, видно, как-то неудачно ставили – жидкой была толпа. Слишком много слащавости и изысканности звучало из уст простой служанки, слишком яркой была позолота на туфельках, ставших уже не хрустальными – золотыми. А простые люди золота не любят, им нужна правда.

Щуплый, невысокий парень с вихрами цвета густого меда, в потрепанной одежде простолюдина выбрался из толпы, покрутил головой и вздохнул разочарованно. Постоял, оглядываясь по сторонам, и направился неспешной походкой по улице – в сторону кабака. Солнце стояло высоко, и время обеда уже миновало.

Невысокий, почтенного вида господин – толпа перед ним расступалась почтительно – торопливо пошел вслед за ним, окликнул:

Сударь… Могу я просить вас на пару слов?

Вихрастый «сударь» оглянулся – не испуганно, а удивленно, остановился, окинул взглядом толстенькую фигуру незнакомца, темный жилет и улыбнулся.

Пожалуйста, сударь. Чем могу служить?

Я господин Нейхау, – отрекомендовался господин, – режиссер труппы театра «Парус»… может быть, вы слышали о таком?

О, – лицо юноши неуловимо изменилось, в глазах засветилось любопытство, он легко поклонился. – Мое имя Тимас… можно просто Тим. Весьма рад встрече. Чем обязан?

Сударь мой Тимас, я видел вчера днем, как играла ваша труппа. И, если быть честным, мне очень понравилось.

Весьма польщен…

Да. И я хотел бы предложить вам – именно вам, Тимас, – место актера в нашем театре.

Парень растерялся.

Мне?

Вам, Тимас, – повторил господин.

Но…

Послушайте, я вполне серьезно. Эти стихи, что вы читали… это – ваше сочинение?

Да.

Чудесно. Мне кажется, у вас хорошее будущее, Тимас. Вы – при должном старании, конечно, – сможете стать весьма неплохим актером. Подумайте. Меня вы можете найти завтра… как, впрочем, в любой другой день – в нашем театре. Конечно, я понимаю – труппа, друзья и все такое... Но… если вы придете один, я буду знать, что вы приняли мое предложение.

Тим улыбнулся.

Благодарю, господин Нейхау. Я подумаю.

Улыбаясь, Тим кружил по улицам города. Как мало изменилось за год… он был здесь первый и единственный раз во время прошлогоднего Карнавала. Как многое он, оказывается, помнил. Рынок. Ратуша. Княжеский дворец. Парк, спускавшийся к набережной. Яркое, слишком светлое солнце северного лета.

За свои без малого восемнадцать лет Тим успел побывать во многих городах. Но не любил их – слишком тесные, слишком тяжелые, каменные или даже деревянные, слишком узкие улицы и шумная толпа. Только не здесь. В столице даже шум и толкотня – своя. Порой ему казалось, что он родился здесь – иначе как объяснить, что с самого начала он никогда не блуждал здесь, и даже в лабиринте переулков необъяснимым образом выходил туда, куда надо.

Тим остановился, запрокинул голову. Слова дрожали в груди и маленькими бусинками сыпались с пальцев. Он вздохнул и взмолился: подожди. Прибереги, оставь… скоро выступление.

Он улыбнулся своим мыслям – и зашагал обратно к центру.

Ох, Тим, ну где ты ходишь! – с упреком накинулась на него Мая – маленькая танцовщица, надежда и гордость труппы. – Осталось четверть часа, а ты…

Так ведь целых четверть часа, – отмахнулся Тим, дернул ее за пушистый локон – и ловко увернулся от щелчка в лоб. Не обиделся, только потряс головой: – За правду цена – монета, да?

Дурень, – вздохнула девушка. – Доиграешься ты когда-нибудь, и мы вместе с тобой. Где твой колпак?

Он доиграется, это точно, – дядюшка Рэй, старший в труппе, был настроен, как всегда, мрачно. – И получит свое… прямо сейчас – от меня, – старый клоун легко огрел юношу длинным шутовским колпаком с бубенчиками – Тим захохотал. – А еще прямо сейчас – от зрителей. Марш на сцену, бездельники – публика ждет.

Сцена была не Главной – где надеяться на такое скромной труппе бродячих актеров. Спасибо и на том, что оказалось свободное место не ранним утром, когда половина зрителей тачают сапоги или пекут пироги, а после обеда, в самое удобное время. Иначе опять пришлось бы выступать прямо на улицах. Но, видно, их уже успели запомнить – толпа у подмостков собралась порядочная. Когда Тим и Мая выбежали и поклонились, публика одобрительно засвистела.

… А пьеса получалась. Тим чувствовал это; он всегда кожей чувствовал зрителей, поэтому каждый неуспех ранил его больнее, чем кого-либо другого из труппы. Действие катилось как по маслу, и вот уже совсем скоро – финал, и он должен будет произнести те самые слова, над которыми мучился несколько ночей, но так и не сумел сделать – настоящими. Тим мысленно взмолился, сам не зная, кому – пронеси! Сделай так, чтобы я ошибался… чтобы при ярком солнечном свете, в тишине, нарушаемой лишь дыханием десятков людей, они прозвучали – настоящими…

И вдруг почувствовал – накатило…

Реплика, которую бросил он с подмостков, была совсем не той, что полагалась по роли. Но умница Мая – Коломбина – поняла, приняла фразу, повела за собой, улыбаясь… она всегда его понимала, а если не получалось подхватить сразу, так не ее вина, а просто он не всегда мог понять сразу, что происходит. На кончиках пальцев задрожали хрустальные льдинки. Слова, казавшиеся ему затертыми и пошлыми, вдруг стали – живыми, легли в сердца и души людей. Тим держал тишину, повисающую над площадью, он мгновенно понимал, когда нужно рассмеяться или стать серьезным. Он ловил смех или молчание, как рыба – воду, он плыл в ней, он стал шутом в маске; он стал ими – бедняками в потертых куртках, женщинами с грубыми от стирки руками, босоногими мальчишками с дырявыми карманами, испуганными девочками, прячущими глаза в материнских передниках. Он стал их частью, а они – частью него…

И слова, которые Тим кидал со сцены, были их словами. Они били их и поднимали с колен. Они ударяли и ободряли, они гасили гнев и разжигали смех, а потом заставляли заплакать…

И Тим уже не видел, как осуждающе качает головой старый Рэй; как спешат выбраться из толпы немногочисленные горожане побогаче; как прибывает среди зрителей бедняков; как утирает глаза старая прачка – «ох, не поздоровится тебе парень… если б не Карнавал!».

Сегодня – Карнавал. Сегодня – все можно.

И вот этот пират в черной полумаске и широченной шляпе, с бутафорским пистолетом и кинжалом за алым кушаком… он хохочет едва ли не громче всех и хмурится. И пусть хмурится! Когда ж еще и крикнуть со сцены все, что накипело, если не в Карнавал!

Сказка кончилась.

Кланялись с подмостков усталые актеры, низкое уже солнце било в глаза. Летели к ногам Арлекина цветы, усталая, счастливая Коломбина обходила зрителей со старенькой шляпой. Зрители постепенно расходились – впереди еще кусок дня, а потом долгий, медленный вечер.

Пират, поправляя шляпу, протолкался сквозь толпу, дернул Тима за рукав:

Эй, Арлекин! Спасибо тебе…

Не за что, сударь, – ответил тот беспечно. – Понравилось, что ли?

Очень понравилось! – серьезно ответил пират. – Вы молодцы. Кто автор-то?

Ну, я, – бесстрашно ответил Тим. – А вы, сударь, если из стражников…

Не из стражников, – успокоил пират. – Мне «жуки» и политика до вон того фонаря. Только ты это… парень… ходи опасно. Все хорошо в меру.

Чего? – так же бесстрашно захохотал Тим.

Пират тоже засмеялся.

Ходи, говорю, опасно, а то поклонницы заедят. Или зацелуют – что больше нравится, а?

Он оглядел Тима с ног до головы и протянул крепкую ладонь.

Колин меня зовут.

Тимас… Можно Тим.

Тим… Пойдем, что ли, посидим, Тим? За знакомство…

… и говорю я ему тогда: а не пошел бы ты, парень, в задницу. Я, говорю, и без тебя место найду. Вот и… нанялся сюда. Тому уж три года минуло, а все равно скучаю. Эх… море – оно всюду в море, да только нет его здесь, речка одна, да и та мелковата.

Тим понимающе кивнул.

Я знаю. Я на побережье тоже был. Правда, южнее – в предгорьях…

А… я и там бывал. Ты сам-то откуда?

А не знаю, – подумав, признался Тим. – Правда, не знаю. Всю жизнь, сколько помню, бродягой был. То к одним прибьюсь, то к другим… на зиму в деревнях оставался…

А мать, отец кто?

Не помню. Мать вроде от лихорадки померла, когда я только ходить начал. А отец… отца, говорят, вообще не было.

Так не бывает, – усмехнулся Колин. – Дети – они без отца на свет не выводятся.

Тим захохотал.

А я вот вывелся. Потому и получился такой… непутевый.

Эй, хозяин, – крикнул Колин, – еще пива!

Он был шумным и добродушным, но за беспечностью его проглядывала усталость. Тим научился чувствовать такое без слов – надтреснутым был веселый смех «пирата», горечь проглядывала на дне темных глаз, и жест, которым парень то и дело лохматил темные кудри, был нарочито беспечным. Так, словно когда-то давно потерял он что-то очень дорогое, потерял – и запретил себе думать об этом. А впрочем, сказал сам себе Тим, мало ли какие потери могут быть у того, кто не имеет дома, кто, словно перекати-поле, шатается по свету. А если даже и оседает где-то, то – скольких друзей оставляет там, откуда ушел?

Все это Тим знал слишком хорошо. И смотрел на детину на голову выше себя, шире в плечах и старше, наверное, на несколько лет с оттенком грустной нежности, словно на младшего брата. Он таких – видел. Одного остановил – у края. А двоих схоронил… и память эта чутко легла на дно души, притаившись до срока.

Слыхал я, – Колин подмигнул Тиму, – как уговаривал тебя некий господинчик. Теплое место, небось, обещал?

В «Парус» звал, – нехотя ответил Тим.

И что, пойдешь?

Тим подумал.

Не знаю. Не знаю пока.

Сцена ведь всюду одна и та же, – заметил Колин.

Одна – да не одна. Там, в театре, что велят, то играть и будешь. А здесь я сам себе хозяин.

Хозяин, как же, – фыркнул пират. – Башмаки-то вон на ногах драные, и в кармане – вошь на аркане.

Тим тоже усмехнулся, ткнул его кулаком.

А сам-то ты? Тоже ведь не из чистеньких?

Колин захохотал.

Я, брат, наемник. Мне где платят, там и чисто. А вообще ты прав. Мне если хозяин не по нутру, так я его послать могу. Вон, давеча один подкатывал – на торговое судно звал. А мне к чему такая радость, если не ветер в лицо? Мне чтобы кровь кипела надо.

Так ведь море все равно одно и то же? – подначил его Тим.

Одно да не одно…

Ну, вот и я так же…

Они переглянулись, сдвинули кружки.

За свободу?

За нее, родимую.

Выпили.

Что дальше делать будешь? – поинтересовался Колин. – Вы отыграли уже или еще будете?

Тим пожал плечами.

Нет, конечно. Кто же в Карнавал по одному спектаклю дает? У нас каждый день по два, по три. Просто я сегодня больше не занят, вот и хожу на просторе. А завтра с утра…

А вечером? Вечерами-то благородные играют.

Вечерами – да. А тебе какая печаль?

Да никакой. Посидели бы еще разок…

Тим честно сказал:

Денег нет. А из общих брать не могу – они общие.

Чудак человек, – захохотал Колин, – я ж не просто так зову. Я приглашаю.

Посмотрим, – уклончиво ответил Тим.

Гордый ты, – хмыкнул пират. – Ладно, раз гордый, попрошу в ответ… выполнишь?

Ты скажи сперва, что надо-то. А то велишь, может, убить кого…

Убить я и сам могу, – фыркнул Колин. – Ты мне лучше стихи почитай. Сможешь?

Тим в изумлении посмотрел на пирата.

Стихи? Тебе?

А что ж, – обиделся тот, – думаешь, если наемник, так дурак? Я стихи в детстве слышал, у господина, у которого матушка моя жила. Запали в душу. Да и играл ты, парень, по первому краю. Сам, наверное, сочиняешь?

Да, – признался Тим.

Ну, так как? Уважишь?

Тим засмеялся.

Этого добра у меня без выпивки хватает. Ладно, согласен.

На следующий день с утра они ставили «Сказку о добром волшебнике и злой принцессе». Народу на площади было по утреннему времени немного, но очень скоро вокруг фургона собралась толпа – не продохнуть. Люди напирали друг на друга, вытягивали шеи; слух об их маленькой труппе летел от одной группки к другой. Тим с гордостью увидел в толпе несколько актеров труппы дядюшки Фогеля – старых друзей-соперников. Медяки градом сыпались в старую шляпу Кончиты, попадалось и серебро; дядюшка Рэй сиял – еще два дня, и труппа сможет безбедно жить несколько месяцев и даже обновить реквизит – старые костюмы совсем истрепались.

После полудня предстояла «Сказка о старом короле». Тим, признаться, слегка побаивался – эту пьесу они ставили впервые. Толстая Кончита уверяла, что все будет прекрасно, но дядюшка Рэй хмурился и ворчал – нервничал. Мая – принцесса – шепотом призналась, что у нее от волнения живот болит, да и Тим чувствовал себя не в своей тарелке.

Когда собравшиеся вокруг зрители приветственно и нетерпеливо заколотили в ладоши, Тим выбежал вперед. Он обвел толпу глазами, увидел в первом ряду темную всклокоченную шевелюру Колина – и внезапно успокоился. Сияя улыбкой, приветственно раскинул руки.

Доброго вам здоровьичка, дамы и кавалеры, хозяйки и мастера, дядюшки и тетушки, короли и королевы…

И принцессы, – пропищала выбежавшая Мая и пнула его в бок.

Тим перекувыркнулся, потеряв при этом шутовской колпак. Люди захохотали.

У меня другой есть, – успокоил их Тим. Порылся в стоящем у занавеса мешке, достал оттуда жестяную корону и криво водрузил на лоб. – Этот вроде получше будет…

Сказка катилась своим чередом, и люди на площади то смеялись, то ахали. И все вроде шло удачно – они держали зрителей, Тим чувствовал это, они держали и нервами, и словами, и царившее на площади веселье подчинялось им, как кукла на веревочках. Но внутри у Тима зрело глухое, но твердое предчувствие беды, и он не мог понять, откуда оно происходит и что означает. Что-то будет, понимал он – кожей понимал, душой. Не сбивалась, уверенно вела свою партию Мая, люди хлопали, не жалея ладоней, а он пытался зажать тревогу – и не мог. И тревога эта все отчетливее и надрывнее звучала в голосе, придавая простенькой, в общем-то, пьеске оттенок зловещей недосказанности.

Потом, выкрикнув в толпу финальное «Для дураков не бывает смерти!», он стоял, вытирая колпаком мокрый лоб, и улыбался, и кланялся, пока Мая незаметно не дернула его за рукав:

Тим, очнись. Люди смотрят. Работай, Тим.

Ах да, еще песенка. Последняя песенка.

– Когда палач накинет на меня петлю,

Я все же песню эту на весь мир спою –

Негоже раскисать, когда пришла тоска,

Негоже принцу строить дурака…

Вот теперь точно все! Тим снова поклонился – и, не оборачиваясь, ушел с подмостков. Вслед летели монеты, хлопки ладоней и хохот – он не слышал. Незаметно отошел в сторону, прислонился спиной к дереву и закрыл глаза.

Так и стоял, пока кто-то не коснулся его плеча.

Эй. Ты чего, Тим?

Тим дернул плечом – оставьте меня в покое. Но знакомый голос не отставал:

Брось дурить, пошли лучше выпьем.

Колин. Стоит рядом и смеется, и протягивает руку:

Вы герои, честное слово. Я хохотал, аж живот надорвал. Пошли выпьем.

Не могу, – глухо ответил Тим. – Устал. Не могу, прости.

Солнце уже село, зажигались вечерние фонари. Наступало время благородных – столичного театра и студий. Тим решил сначала, что пойдет смотреть к Главной сцене – там сегодня выступал мессир Сорео, но потом передумал.

Он мотался по улицам столицы, нарочно выбирая пути позапутаннее. Тревога сидела в нем прочно и била в виски маленькими молоточками. Пару раз Тим заходил в трактиры, едва присаживаясь, залпом выпивал дешевого вина – не помогало. Город тонул в вечерней мягкой дымке, с реки тянуло прохладой. Тревога тащилась за ним, как побитый пес.

Тим вышел к набережной, долго-долго стоял на откосе, глядя на спокойную воду, расцвеченную оранжевыми бликами. Наверху, на ступенях, звенели голоса и смех, но здесь было тихо. От воды тянуло прохладой.

Надо уезжать, понял Тим. Завтра же. Не дожидаясь окончания Карнавала. Плевать на приз. Плевать на выступления. Надо уезжать. Рэй не поймет его, и Кончита будет ворчать, но надо уезжать. Или просто уйти – ему одному. Тим почему-то знал, что ему пора уходить из труппы. Уходить – и так будет лучше и для него, и для них.

За пять лет он сменил три труппы. Эта была самой лучшей из всех, что он знал; Тим привязался к ним, и актеры его полюбили. Они работали вместе уже полтора года и научились понимать друг друга. Мая – умница… ее он мог вести за собой, не объясняя, она понимала его с полуслова и – единственная – чувствовала, когда на него накатывало; он мог положиться на нее почти как на себя самого. И именно поэтому нужно уходить от них. Он не вправе платить бедой за доброту.

Стемнело. На дорожках парка наверху зажглись фонари. Тим озяб, потер ладонями плечи. Надо возвращаться.

Фонари, однако, горели не везде – некоторые аллеи тонули в темноте. Тим запрокинул голову – на небе уже зажглись первые звезды.

Сзади послышались шаги – торопливые, но осторожные. Тим стремительно обернулся. Тревога взорвалась в груди оглушительным звоном.

Две неразличимые темные фигуры прыгнули на него с обеих сторон, из кустов, растущих вдоль дорожки. Тим отскочил… выхватил нож, который всегда носил с собой, наудачу ткнул в одну из теней – больше надеясь испугать, чем задеть.

Этого хватило бы для ночных любителей легкой поживы. Но нападавший легким, почти неразличимым движением увернулся от ножа и, неуловимо-быстро переместившись за спину, вывернул руку Тима – так, что тот выронил нож и сдавленно вскрикнул. Вторую руку тоже схватили выше локтя железные пальцы – не вырваться.

С отчаянием Тим пнул ногой назад, в темноту и, кажется, удачно попал – один из нападавших что-то зашипел сквозь зубы, хватка ослабла. Тим рванулся, затрещал ворот… оставив в руках грабителей половину рубахи, он метнулся в темноту…

Он мчался, петляя, по темным переулкам, моля всех святых, чтобы один из них не оказался тупиком. Пот заливал глаза, срывалось дыхание. Сколько раз он удирал вот так, не зная, какой из поворотов приведет в тупик. Сколько раз страшился почувствовать чужие жесткие пальцы на драном воротнике…

И когда, свернув в очередной раз, Тим увидел впереди глухую стену, то даже не удивился. Замедлил шаги – преследователи отстали на десяток метров, судорожно вздохнул. Повернулся лицом к выходу из подворотни…

Тень вынырнула справа из темноты, схватила его за руку, дернула в сторону. Тиму показалось, что пальцы, сомкнувшиеся на его запястье, были стальными, но он рванулся инстинктивно.

– Тихо, дурак! – сдавленно прошипел смутно знакомый голос. – Уходим!

Дыра! Дыра в заборе, узкая – едва пролезть, невидимая в темноте, такая спасительная дыра…

Они бежали какими-то переулками, проходными дворами, и сзади бухали сапоги и слышались негромкие ругательства. Провожатый вел его уверенно, сворачивая в известные ему одному закоулки.

А потом все кончилось – так же внезапно, как и началось. Тим прислонился к стене и понял, что стоят они на узенькой улочке, над головой у него – небо, и только крик ночной караульной стражи нарушает тишину.

Ффууу, – его неожиданный спаситель стащил с лица маску и вытер мокрый лоб. – Ушли.

Ты? – шепотом крикнул Тим.

Тихо, – ворчливо сказал Колин. – Умеешь ты находить неприятности на свою голову, парень. Говорил же тебе вчера – ходи опасно.

Да ты что! – шепотом возмутился Тим. – Да я же ни при чем здесь, я же случайно там оказался…

Колин усмехнулся.

Да? А драпал зачем?

Как он мог объяснить? В мозги это вбито, в душу. Драной шкурой, поротой задницей, вековой памятью отцов и предков, черствыми корками, украденными с прилавков. Ловят – беги. Бьют – беги. И уж, конечно, не высовывайся. А он, Тим, нарушил этот закон сегодня дважды.

Ты совсем дурак, да? – устало поинтересовался Колин.

Почему?

Потому! Гуляешь, как на параде – вот он я, держите меня пятеро. А потом удивляешься…

Кому я нужен, держать-то меня, – фыркнул Тим для порядка.

Колин посмотрел на него – незнакомо и строго.

Нужен, парень. Ох, как нужен. Болтаешь ты много…

Карнавал же! – заспорил Тим, но Колин резко оборвал его:

Тише!

Оба замолчали, прислушиваясь.

Мимо прогрохотали патрульные.

Все, – спустя пару минут Колин осторожно выглянул из подворотни. – Можно идти. Пойдем, провожу тебя… чудо ты полосатое.

До гостиницы они добрались без приключений, но будить хозяина Тим не стал. Окно их комнаты было раскрыто. Тим уже закинул было ногу на подоконник, но Колин ухватил его за рукав:

Слушай, парень… Мотай-ка ты отсюда поскорее, а?

Тим даже не удивился, как совпала эта просьба с его собственными предчувствиями. Но все-таки спросил:

Это почему еще?

Предчувствие у меня такое, – резко сказал Колин. – Ждет тебя казенный дом и большие хлопоты. Мотай, а? Стража на воротах – до полудня моя. Уходи, уезжай от греха… прямо с рассветом.

Тим, сам не понимая своего упрямства, покачал головой:

Нам играть сегодня…

Дурак. Ну, как знаешь… Я предупредил.

И Колин растворился во тьме.

Остаток ночи Тим не спал. Ворочался в кровати, потом вскочил, подошел к окну. Уходить. Уходить как можно скорее. Ночная стража не выпустит, но едва рассветет, едва опустят мост… И дядюшка Рэй поймет его. Если все кончится хорошо, он нагонит труппу сразу после Карнавала. Если его, Тима, не будет в столице, актеров никто не тронет. Кому-то, кого Тим не знал, нужен он – это несомненно.

Тим не успел. Перед рассветом – хозяин едва успел отворить двери с ночи – в гостиницу, громко топая сапогами и гогоча, явилась ночная стража – и ухватила под локти одного из постояльцев, комедианта этого рыжего, болтуна, прости-Господи, и откуда только понаехали они, будь проклят этот Карнавал, и никакого покоя приличным людям. Кончита успела только сунуть ему кусок вчерашнего хлеба, а Мая украдкой перекрестила.

Хмурый, молчаливый стражник неодобрительно покосился, когда арестованный засунул руки в карманы и засвистел на ходу песенку, но даже древком алебарды не ткнул – проворчал только:

Пой, пташка, пой, скоро плакать придется…

Камера его была тесной, но сухой и даже не очень холодной. Охапка соломы в углу (Тим растянулся на ней, подгреб под бока), зарешеченное окошко под самым потолком (кошке не пролезть), кружка воды и кусок хлеба, принесенные в обед стражником – с голоду не дадут помереть, и на том спасибо.

Ворочаясь с боку на бок, Тим гадал, в чем провинился перед здешним князем. А потом неожиданно успокоился. Из-за драки этой несчастной? Другой вины за собой он не знал. Так он не виноват – на него напали. Нет, Тим – бродяга-перекати-поле – не был, конечно, столь наивен, чтобы полагать, что его всерьез могут оправдать – кого из бедняков у нас когда оправдывали? Но князь Аретан, наверное, недаром носил прозвище Справедливый… А уж десяток плетей он как-нибудь перенесет. Самое большее, что грозило за драку в ночном переулке, – колодки. Это, конечно, хуже, но… не каторга же. А своих он все равно найдет.

Мысли его были прерваны скрипом несмазанной двери. В камеру, пригнувшись, вошел человек и остановился на середине. Хмуро посмотрел на Тима и сказал:

Вставай, пошли…

Тим приподнялся на локте… Вошедший был высок ростом и, наверное, важен чином – вон как вытянулся перед ним стражник. Серый, совсем простой, но добротный костюм, длинная дворянская шпага на богатой перевязи… темные кудри тщательно приглажены… хмурые темные глаза – такие знакомые. Тим вскочил:

Колин?!

Вставай, – повторил тот. – Живо.

Ты….

Молчи. Иди за мной.

Молча, быстро Колин вел его коридорами тюрьмы, и встречавшиеся в коридоре стражники отдавали им честь. Потом ударило по глазам яркое солнце, оглушил гомон городской улицы...

– Но, ваше сиятельство, – выскочил вслед за ними толстенький, лысый человек. – А как же… ведь следствие же…

– Пошел вон, – сквозь зубы проронил Колин.

– А если его сиятельство князь…

– Скажешь – я забрал. Пошел!

У ворот, распахнувшихся с отвратительным лязгом, стояла карета… богатая, запряженная четверкой карета с кучером… и – княжеский герб на дверцах.

Тим покосился на Колина.

Кучер поспешно соскочил с козел, распахнул дверцу:

Прошу, ваше сиятельство…

Так же молча Колин ухватил Тима за шиворот, как котенка, зашвырнул в карету. Уселся сам. Приказал коротко:

К Восточным воротам.

Дверца захлопнулась, карета рванулась прочь.

Какое-то время они молчали. В окошко проплывали улицы города; мелькнуло здание ратуши, Главная сцена…

Ваше сиятельство… – наконец, решился Тим. – Это правда? Вы – сын князя?

Помолчи, пожалуйста, – устало приказал – нет, попросил – Колин. – Мне сейчас только твоих расспросов не хватает.

Ваше сиятельство…

Идиот. Просил ведь, как человека, просил – исчезни. Нет, еж тебя побери, гордые мы! Кретин. Много радости было бы потом дружкам твоим тебя из тюрьмы ждать.

Я тебя не просил меня спасать, – вспыхнул Тим, забывая о том, кто перед ним, – прежний Колин, собутыльник, выглянул на мгновение из строгого, красивого незнакомца.

Но тот не обиделся.

А с ножом в брюхе лежать хочешь? Или на каторге гнить?

Может, они обознались? – грустно и глупо спросил Тим. – Может, им не я был нужен? Ну, что с меня взять – пару медных грошей или драные штаны?

Ты, парень, ты, – устало «успокоил» его Колин. – И ни к черту не сдались им твои штаны. Им ты нужен был.

Что ты знаешь? – Тим пристально посмотрел на княжича.

Ты мне лучше вот что скажи, приятель: ты с каких лет умеешь Словом владеть?

Чем? – не понял Тим.

Слова сплетать. Когда учился, где, у кого?

Нигде, – быстро проговорил Тим. – Сам.

Не врешь?

…. А он и не смог бы соврать, даже если бы захотел. Оборотная сторона дара – неумение врать. Или уж молчать, на крайний-то случай. Он, бездомный мальчишка, шатающийся по стране, мог стянуть пирожок с лотка торговца, мог просить милостыню, но вот соврать пожалостливее – так, чтоб поверили да пожалели – не мог. За это били – и хозяева, которые желали знать, не воруют ли слуги, и слуги, тянущие все, что плохо лежит, у хозяев. Прибился потом к монастырю – но били и там, и Тим сбежал, едва наступила весна.

Дар обращаться со словом он почуял в себе, когда ему минуло двенадцать. Той весной его рано стала тянуть к себе дорога – он и прежде с трудом высиживал зиму, и лишь сильные морозы заставляли его искать пристанища. Соки земли пошли в ход, все бурлило, такая стояла оттепель – серая от подтаявшего снега. И он, босой, стоящий на прогалине в зимнем еще лесу, и во весь голос орущий только что сочиненную песню. Она ни о чем была, песня, но Тим – или ему показалось? – увидел, как, словно отзываясь его словам, из-под земли проклевываются побеги подснежников.

Он научился уговаривать огонь и воду, обращаться к зверям и птицам. Хуже давалось умение разрушать – а пришлось однажды, когда в одной из деревень его обвинили в потраве скота, связали и посадили под замок – до приезда старосты. Ночью Тим уговорил веревки ослабнуть, а щелястую дверь – не скрипеть. Щеколду он отодвинул сам. За ночь он отмахал несколько миль, а на рассвете наткнулся на фургон бродячих актеров.

Но даже среди этих людей, привычных ко всякому и со всяким, даже среди тех, кто становился ему родным по духу, Тим так и не смог стать своим. Труппа привыкала к нему – и он уходил. Уходил – после спектаклей, за которые их гнали взашей, потому что Арлекин не мог врать. После песенок, которые рвались из него, когда он видел лживых, спесивых старост и угодливых казначеев. Правда вылетала из него, и это оборачивалось мученьем для него и проклятьем для его спутников.

А молчать он не мог. Однажды, перед одним из спектаклей, актеры спрятали его в фургоне. Он сам попросил для верности связать ему руки и заткнуть рот. Спектакль отыграли на ура. А когда стихли аплодисменты и стали расходиться зрители, в фургоне актеры увидели горячего, беспамятного мальчишку. Когда его развязали, он бормотал что-то невнятное – без перерыва, без остановки. Наутро, выхлестнув из себя горячечный бред, проснулся – как новенький.