Текст книги "Вершины не спят (Книга 2)"
Автор книги: Алим Кешоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
Не удивительно, что в ночь, когда пострадавший Лю маялся в комнате Жансоха, Думасаре плохо спалось, а когда она наконец задремала, приснились тревожные сны. Сначала ей снилось, что она тянется к Лю, хочет что-то передать и все не может дотянуться. Потом ей приснилось, будто из Москвы приехал Тембот. Было радостно увидеть сына во сне, и все-таки, проснувшись, Думасара задумалась: почему он не въезжал в ворота, а тянулся к матери руками через плетень, как бы прося помочь ему сойти с коня? Она хочет помочь и не может... Тут же зачем-то появился Жираслан, потом Казгирей... потом началась свадьба Инала, а Астемир ускакал в горы.
Думасара не стала рассказывать сон Астемиру. Зачем? Она верит в сны, а Астемир не верит, обязательно скажет: «Курице зерно снится». Думасара считала: сон это сердечное чувство; сердце на расстоянии узнает о беде или радости и сообщает об этом человеку через сон.
В это время с улицы послышались чьи-то голоса, кто-то подкатил к плетню.
Астемир вышел на порог.
От калитки шел статный, красивый светловолосый мужчина во френче и со стеклышками на глазах. Думасара, верная ценительница всякой красоты, залюбовалась, каким гордым плавным шагом шел человек в пенсне, какое у него мужественное, красивое, тщательно выбритое лицо, с приятной ямочкой на подбородке. Кто же это?
– Салям алейкум, Астемир! Узнал меня? – спросил гость приветливо.
Астемир сразу узнал гостя.
– Алейкум салям, Казгирей! Какими судьбами? Рад видеть тебя.
Думасара была польщена. Вот уж не думала, что Казгирей приедет в гости к Астемиру. Теперь, конечно, и она узнала Казгирея. Вспомнила то время, когда Астемир давал первые уроки в учрежденной им же школе, а Казгирей приехал познакомиться с Астемиром, и между ними завязался спор, как учить детей. Нужно ли учить их арабскому языку и Корану? Признаться, Думасара в ту пору была на стороне Казгирея. Она жалела, что ее сыновья не изучают Коран, что некому будет произнести над ней погребальные молитвы.
Вспоминая это, Думасара не сводила взгляда с рук возницы. Неуклюжий возница нес за гостем большой пакет. Что бы это могло быть?
Любопытство Думасары было быстро удовлетворено.
– Думасара, – сказал Казгирей. – Я знаю твое доброе сердце, и поэтому я особенно рад сделать тебе приятное: это подарок от твоего сына Тембота.
Вот уж действительно сон в руку!
Казгирей продолжал:
– Есть и для тебя приятное, Астемир! Мне повезло, что твои друзья стали и моими друзьями. Много лет мы с тобой не видались. Многое переменилось. Многое пришлось мне пережить... Когда-нибудь я расскажу тебе все подробней. Сейчас у меня времени немного, и мы будем говорить только о главном. Годы не изгладили из моей памяти тот случай, когда ты с такой находчивостью и искусством отстоял в шариатском суде право Эльдара жениться на Сарыме. Я особенно оценил твою мудрость и мужество, когда мне самому в Турции пришлось отстаивать право на мою жену Сани... Но об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас я должен передать тебе салям от твоего друга, ставшего и моим...
– Я догадываюсь, о ком ты говоришь, – отвечал Астемир. – Как здоровье Степана Ильича?
– Здоров и велел и тебе быть здоровым. Где-то за деревьями и кустами журчал арык.
Счастливейшие воспоминания детства нахлынули на Казгирея. Даже переполох в курятнике, куда пошла Думасара за курицей для гостя, не нарушил впечатления мира и тишины. Астемир угадал настроение Казгирея и предложил:
– Не хочешь ли, Казгирей, полежать в саду на бурке?
– Хочу! – коротко отвечал Казгирей. – Добрая кабардинская привычка! Давай, Астемир, стели бурку, послушаем, что говорит арык, послушаем, о чем скажут нам наши сердца. В старину говорили: «Не с кем посоветоваться, клади папаху на землю, выскажись перед ней». Но я могу говорить с тобой. Я помню, как на вокзале в день моего отъезда ты сказал: «Напрасно, Казгирей, ты думаешь, что время лихое. Нет, время не лихое, а умное. Нужны новые книги, новые думы». Ты был прав, Астемир. Многое пришлось пережить, многое передумать. А теперь гляди, в чем заключается главная цель моего приезда к тебе. – И он передал Астемиру большое письмо, вынув его из нагрудного кармана френча.
Смуглое лицо Астемира заметно зарумянилось, как только он взглянул на бланк конверта – бланк Центрального Комитета ВКП (б).
– От Степана Ильича? – радостно спросил Астемир.
Да, это было письмо от Степана Ильича Коломейцева к его старому другу и сподвижнику Астемиру Баташеву.
В уединении садовой тишины ничто не мешало Астемиру спокойно прочитать письмо и перечитать его снова. Казгирей не торопил.
Степан Ильич писал Астемиру о том, как он соскучился по Кабарде и друзьям-кабардинцам. «Мои лучшие годы, – писал Степан Ильич, – связаны с этими воспоминаниями. Помнишь ли ты, Астемир, митинг в Шхальмивоко в первые годы Советской власти?
А наше первое знакомство в ростовском госпитале, где я пристроился истопником и куда тебя привез санитарный поезд? А еще раньше – оружейная мастерская в Прямой Пади, мои ученики, Казгирей и Инал... о, годы, годы! Они текут быстрее, чем воды Терека и Баксана. И как приятно, что наша дружба выдержала испытания. Я очень рад, что Казгирей сейчас согласился на приглашение Инала вернуться в Кабарду. Хочется думать, что они найдут теперь общий язык, а вам ведь так нужны на культурном фронте такие люди, как Казгирей. Не скрою, дорогой Астемир, что я возлагаю на тебя большие надежды. Помнишь, как в первые годы революции мы поклялись в твоем доме быть братьями? Кто тогда был, кроме нас с тобой? Помню, был смелый и прямодушный, совсем юный Эльдар, был, кажется, еще чудный старик Баляцо. Вот бы побольше таких людей, каким был Баляцо. Так вот, дорогой друг Астемир, боевой мой товарищ, я очень надеюсь, что ты поможешь укрепить там, в Кабарде, правильную партийную линию. Приятно верить, что Казгирей теперь с нами.
Теперь о самом главном. Я знаю, как тебя уважают в Кабарде и как ценит тебя тамошняя партийная организация, не раз я слышал это и от Инала. Предстоит важнейшее партийное дело – чистка. Мы крепко здесь подумали о том, как обеспечить правильную линию на местах. Конечно, дело прежде всего в людях. Обстановка чрезвычайно сложная. Требование сплошной коллективизации ежедневно и повсеместно вызывает все новые и новые осложнения. Далеко не все правильно понимают партийную линию. Даже теперь, после разгрома, осуждения и изгнания Троцкого и всяческой фракционности. У многих кружится голова, ум заходит за разум, и многие забывают, что, кроме ума да разума, у человека есть еще сердце, которое способно помогать человеку в трудную минуту, но оно же способно и подвести, особенно в делах политики. Я хорошо знаю твое умное сердце, достойное сердца твоей Думасары; вот почему я здесь настаивал, чтобы тебя утвердили председателем комиссии по чистке партии. Мы договорились об этом и с Иналом. Не бойся ответственности. Ты всегда найдешь поддержку не только у меня...»
Астемир хорошо понимал необыкновенную серьезность всего, что он прочитал, и нелегко ему было почувствовать себя в той неожиданной и ответственной роли, в какой хотел его видеть Степан Ильич.
Весело журчал перед разостланной буркой многоводный мутный арык. Ветерок покачивал ветки. Донесся вкусный дымок от Думасаровой стряпни.
Астемир задумался. Он представил себе те бури и трудности, какие сулят ему письмо и рекомендация Степана Ильича. А как он мог отказаться от такого доверия партии?
Так же смотрел на дело и Казгирей. Он сказал: – Я знаю, о чем пишет Степан Ильич. Я сам поддерживал твою кандидатуру. Подумай, какое большое дело предстоит нам сделать. Я уже немножко ознакомился с обстановкой. Положение, конечно, очень сложное. Все больше людей втягивается в коллективизацию, все острей борьба. Смешно сказать, а ведь в самом деле даже это смелое начинание с постройкой агрогорода, даже свадьба Инала запутывает положение. Это как будто личное дело становится политическим. А тут еще Жираслан... А тут еще это дело Ахья... Выселение мулл... Закрытие мечетей... Сопротивление коллективизации... И может быть, самый твердый камень – все тот же характер Инала... У него и «книги» особенные. Говорил ли он тебе об этом? Не знаю, прав ли я, но мне кажется, что много трудностей возникнет из-за его непреклонного властолюбивого характера. Годы не изменили его, а если изменили, то к худшему. Поправь меня, Астемир, если я ошибаюсь. Я хочу открыться тебе. Ты знаешь, как гостеприимно меня приняла Москва. Но аллах был слишком щедр, когда отпускал мне любовь к моему народу. В этом причина моего согласия работать в Кабарде. А сменить прежние просторы моей научной работы на сотрудничество с Иналом – все равно, что рыбе сменить море на ручей...
– Пересесть с поезда на коня, – усмехнулся Астемир.
– Можно и так. Но в этом и есть соблазн – снова почувствовать себя в кабардинском седле. Верно? Как же быть иначе, что делать? О алла! О алла!
Это традиционное обращение к аллаху несколько смутило Астемира, но он чувствовал горячую сердечность Казгирея, его искренность, его желание найти тот общий язык, о котором упоминал Степан Ильич в своем письме.
– Будем делать так, как лучше, как велит наша честь, наша партийная совесть. Конечно, есть ошибки и у Инала. Я тоже думаю, Казгирей, что партийная чистка поможет нам разобраться во многом, после нее действительно пути станут чище и яснее. Да будет так! А себя жалеть мы не должны. Трудно нам? Трудно. Но если товарищ по партии скажет, что для общего дела нужна твоя жизнь, отдай ее. Вот посмотри, Казгирей, какой быстрый, многоводный арык. А разве он сразу стал таким? Первая вода всегда погибает. Вот пустили первую струю в арык – куда девалась эта вода? Ушла в землю, в сухую землю, в расщелины – вот куда ушла первая вода. Так и мы все, Казгирей! Мы первая вода. Мы первая струя, и мы должны напоить собою сухое дно арыка. Не так ли?
– Ты прекрасно выразился! – воскликнул Казгирей, у него даже загорелись глаза. – Лучше не скажешь. Вот сила поэзии: сомневаешься, не понимаешь, не веришь, и вдруг поэт говорит свое слово, и все становится ясно, просто, неопровержимо, и ты готов вдохновенно отдать свою жизнь, потому что ты постиг истину... Ты прекрасно выразился, Астемир! Мы действительно первая вода, мы ляжем в сухую землю для того, чтобы потом арык понес свои воды дальше и вокруг все зацвело. Как становится хорошо на душе, когда тебя посещает поэзия. Тогда ничего не страшно. Я много мог бы рассказать тебе о своей жизни и когда-нибудь расскажу. Есть люди, с которыми жизнь сплетает тебя неразрывно. Такой человек для меня был Инал, а теперь, я уверен в этом, ты тоже, Астемир, крепко вплетаешься в мою судьбу, хочешь ты этого или не хочешь. А? Как? Не хочешь?
– У каждого своя судьба, Казгирей, – уклончиво ответил Астемир, улыбаясь той восторженности, какая светилась в каждом слове Казгирея. – Ты, Казгирей, сказал мне, что женат. Где же твоя жена? Или ты без нее приехал?
Казгирей отвечал, что действительно у каждого своя судьба, назначенная жизнью, и вот брать сейчас с собой жену он считает преждевременным. При прощании Степан Ильич обещал ему к осени тоже приехать в Кабарду посмотреть, как идут дела, а заодно поохотиться на диких кабанов...
– И тогда, – сказал Казгирей, – если все будет благополучно – да не оставит нас аллах, несмотря ни на что, – если все будет благополучно, со Степаном Ильичом приедет и моя жена Сани.
Послышались мягкие шаги Думасары, ее грудной негромкий голос:
– Астемир, приглашай дорогого гостя к столу.
Мужчины повернулись к Думасаре и обомлели.
Очевидно, Думасара не только успела выпотрошить кур и приготовить несравненное гетлибже, но и распотрошить пакет от Тембота. Поверх своего обычного темного в крапинку платья она натянула нарядную комбинацию, отделанную кружевами. Лицо ее было преисполнено восхищения, в глазах светилось желание понравиться мужу и гостю в новом наряде.
Признаться, Астемир не имел на этот счет опыта и не мог понять ошибки Думасары. Он готов был даже похвалить обновку, но смущенный вид Казгирея озадачил его.
Казгирей не стал огорчать Думасару и Астемира, тем более что, кроме них двоих, да кур, да дворового пса, да нескольких важных гусей, больше никто не видел чудесно преображенной хозяйки дома.
Как и следовало ожидать, гетлибже действительно удалось на славу. Даже Астемир подшучивал, что в агрогороде будет не лучше. Казгирей был счастлив в этом гостеприимном доме, многое вспоминалось ему, многое хотелось ему сказать, но возница, нанятый для поездки в Буруны, уже поторапливал из-за плетня, и нужно было уезжать.
Расставаясь с Думасарой, Казгирей все-таки сказал простодушной женщине, что, по московским обычаям, в этом наряде не выходят за порог дома, только супруг имеет привилегию любоваться супругой в кружевном наряде.
Думасара серьезно выслушала это наставление и приняла к сведению, хотя и несколько разочаровалась. Зачем наряжаться только для Астемира? Вот если бы пройтись по улице в кружевах – это другое дело!
– А на свадьбу можно приехать в этом платье? – спросила она и тут же поправилась: – Вместе с Астемиром?
– На какую свадьбу? – сурово остановил ее Астемир. – Может быть, ты собираешься на свадьбу к Иналу? Разве ты не знаешь, что мое здоровье не позволяет мне ехать так далеко? Поедешь туда одна.
Эта отповедь сдержанного доброго мужа озадачила Казгирея. Он пытливо взглянул на него и понял: Астемир уклоняется от поездки, а расспрашивать о причинах не надо.
НАХОДКА В МОГИЛЬНИКЕ
По обычаю народа, свадьба должна состояться в доме жениха. Торжественно перевезти невесту из дома матери в дом жениха надлежит посаженому отцу с помощью друзей жениха; только к концу свадебного пира молодую жену передают мужу.
Конечно, Инал знал обычай. Но его свадьба была особенная не только потому, что кабардинец женился на русской, это случалось и прежде, но Инал женился на красавице вдове, городской даме. Действительно, Вера Павловна Преображенская была видная русская дама, не какая-нибудь кроткая девушка из непросвещенной горской семьи. Еще помнили ее отца, полковника царской армии, помнили то время, когда его дочь – юная красавица, вышла замуж за деникинского офицера, вскоре погибшего. А познакомился с ней Инал, когда Вера Павловна уже была артисткой Пятигорского драматического театра. Вскоре к его влюбленности прибавилось убеждение, что Вера Павловна украсит дом первого человека в Кабарде.
Вера Павловна с уважением относилась к обычаям кабардинцев. Она готова была подчиниться всему, что требует приличие. Но Инал не находил нужным слепо следовать традициям. Он бросал вызов противникам и страшился того, что можно было бы истолковать как уступку врагу.
Эльдару он сказал так:
– Я облегчу тебе задачу распознавания врагов. Не забывай, Эльдар, что их становится тем больше, чем больше наши успехи. Не удивляйся. Так и должно быть: наши успехи возбуждают ярость врагов. Об этом говорит товарищ Сталин. Ты плохо знаешь речи нашего вождя. Но ярость врагов не страшна, если мы будем бдительны. А распознать врага, валлаги, не так уж трудно, этому, кстати, очень поможет моя свадьба.
– Как так? – удивился Эльдар.
– А вот как: кто против меня, тот, значит, против новых порядков. Кто против новых порядков, тот против революции. Такова диалектика истории. Тебе знакомо это слово – диалектика? Усердней учись марксизму, Эльдар, тогда многое станет понятней. Можешь не сомневаться, что такие типы, как Ахья, не говоря уж о Жираслане, не только против меня, они против меня именно потому, что против Советской власти. А? Что скажешь? Вот тебе и метод в руки. Вот тебе образцы. По этим образцам легче распознать скрытых врагов. Кстати, советую тебе, например, лично допрашивать Ахья и других политических преступников.– Инал помолчал, строго, в упор разглядывая Эльдара, и продолжал: – При этом хороши любые средства. Наша светлая цель все оправдывает, все просветляет. Действуй, и ты многому научишься.
– А Казгирей?
– Что Казгирей?
– Он был наш враг, но ведь он честно вернулся к нам.
Инал уже не раз вспоминал первый откровенный разговор с Казгиреем в машине на пути в Пятигорск.
– Поживем – увидим. Очень хотел бы, чтоб было так. Но с него нельзя спускать глаз, хотя он и вступил в партию. Это ты помни, Эльдар. Упустишь тут что-нибудь, не прощу. Революция тебя не простит. Ты смотри, фракционеры поднимают голову то тут, то там. Троцкого выгнали, но троцкисты не спят. Казгирей – это тоже фракция. В нем еще сидит националист. А товарищ Сталин учит: фракций в Коммунистической партии быть не должно. Партия монолитна. Народ проникнут политико-моральным единством. У нас цель одна и средства общие.
– Но ведь ты сам говорил, что Казгирея направил к нам Степан Ильич?
– Там наверху Степан Ильич не видит то, что мы видим. Мы ходим по лесу – не он. Нам смотреть под ноги. Валлаги! Сам Степан Ильич не простит нам, если мы прозеваем. Ради победы революции мы не должны либеральничать. Мы должны пробуждать революционные силы в народе и беспощадно подавлять силы враждебные. Тут размышлять нечего. Тут ученье одно: диктатура! Казгирей будет делать свое дело, а вернее, наше; мы используем его имя. А попадет под руку Казгирей с его «высшими» соображениями, с его либерализмом – пусть догоняет моего отца.
Далеко не все успели забыть кровные счеты Маремкановых и Матхановых, поэтому известная поговорка в устах Инала звучала особенно значительно.
Подобными речами Инал зажигал не одного Эльдара. К тому же чистка партии приближалась, и Инал пользовался каждым удобным случаем, чтобы подготовить партийное мнение.
Свадьба Инала и объявление о партийной чистке – эти два события как-то смешались в сознании многих в одно. Вот как все завертелось вокруг этой свадьбы.
Мальчиков-музыкантов привезли на грузовике за день до того, как ожидался приезд Инала с невестой.
Дом, в котором разместили музыкантов, стоял по соседству с домом Инала. Четверть века назад тут жил со своею семьею уважаемый Кургоко Матханов, отец Казгирея.
В доме Инала, по другую сторону сада, шла кутерьма. Там жарили и варили, готовили тесто, пекли и потрошили кур. Дымили костры, в больших котлах варили баранину, заправляли бульон кореньями. От котлов неслись аппетитные запахи. Всем управляла, по просьбе матери Инала старой Урары, тетка Казгирея, старая, давно овдовевшая Амира.
Амира показала Дорофеичу освобожденный от скота хлев с грудами соломы – ночлег для музыкантов, и сама снова ушла к женщинам-поварихам.
Урара, наоборот, то и дело прибегала со своего двора, услыша трубную музыку. Дорофеич не без труда собрал оркестрантов: нужно было хорошенько прорепетировать кафу Инала.
Босоногие ребята, сбежавшиеся со всего аула, толпой стояли во дворе вместе со стариками и старухами. Небывалое зрелище переманило всех зевак сюда со двора Инала. Никому еще не приходилось слышать такую музыку, видеть блеск такого количества меди, столько труб и барабанов. Ничего подобного не видела и Урара. И это зрелище отвлекло ее от мрачных мыслей.
Урара никак не могла примириться с тем, что ее Инал развелся с прежней женой, тихой и покорной Фаризат, и женился на русской надменной красавице. Разве эта русская женщина будет ее уважать, подаст ей кружку с молоком или поправит под нею матрац? И как с ней объясняться? Попросишь воды – она подаст веник, попросишь подушку – она тебе закроет окно. И что это Инал надумал! Кто это посоветовал ему! Все те же самые большевики, из-за которых Инал и сам едва не погиб еще подростком, когда после ареста оружейного мастера его ученик вынужден был бежать из родного дома. Уже тогда допытывались жандармы, не унес ли он какие-нибудь книги или бумаги. Да разве только это, всего не вспомнишь, сколько пришлось настрадаться из-за дружбы шестнадцатилетнего Инала с русским мастером. Урара терпела тогда этого русского человека только за то, что он, как и сама Урара, старался не допустить вражды между ее детьми и семьей Кургоко. Доброе сердце Урары простило роковую вспыльчивость, тем более что Кургоко искренне раскаивался и хотел хоть отчасти возместить сиротам непоправимую потерю. Урара старалась воспитывать сыновей – и особенно старшего, Инала, – в духе мирголюбия, чтобы они не помышляли о мести. Но она знала трудный характер угрюмого Инала и была рада встретить в лице Степана Ильича единомышленника. Для Инала же слово Коломейцева становилось законом.
И вот аллах внял молитвам женщины. Инал ни разу не поднял руки на своего кровника Казгирея, младшего сына Кургоко. Оба они, и Инал и Казгирей, с течением времени стали уважаемыми людьми, возвысились, и если было между ними несогласие, случался раздор, то, по мнению Урары, это было какое-то ученое разногласие, книжное. А теперь, если верить людям, Казгирей уже во всем принял сторону Инала и даже приехал на свадьбу. Он должен быть завтра среди самых почетных гостей. Странно, но как раз это и поражало Урару. Как раз то обстоятельство, что Казгирей, который до сих пор живет в сердцах людей в образе хранителя кабардинской старины, верховного судьи шариата, одобряет поступок Инала и подтверждает свое одобрение приездом на свадьбу, не могла постичь простая женщина.
Сейчас же по приезде ребята рассыпались по старому саду и кладбищу. Лю, по рассказам отца, хорошо помнил подробности и место знаменитого боя между Эльдаром и Жирасланом. Туда прежде всего и побежали Лю, Сосруко и еще несколько ребят.
Смелому – счастье. Вероятно, как раз этот закон привел Лю к тому самому старому, замшелому, разрушенному могильнику, в котором и в самом деле когда-то прятался Жираслан, откуда он отстреливался, где был взят в плен Эльдаром и Астемиром.
Конечно, Лю не знал этого с достоверностью, но сердце ему подсказало: здесь.
– Здесь! – уверенно сказал Лю.
– А почему ты знаешь?
– Я-то знаю: мой отец тут схватил Жираслана.
– Тогда ты и полезай первым, – решили товарищи Лю.
И Лю полез в могильник.
Сосруко и другие сподвижники Лю затаив дыхание следили за действиями самого смелого среди них.
– Может, там клад, – сказал Сосруко за спиною Лю.
Во мраке за каменной стеной – что-то вокруг Лю шевелилось и ползало, – Лю видел обломки камней, щели между ними и разбегающихся пауков, но вдруг он заметил среди камней что-то скрытое под ковровым хурджином. Лю испугался: неужели труп? Лю присмотрелся: из-под камней выглядывало нечто похожее на полированный приклад винтовки. Присмотревшись тщательней, Лю разглядел под другой кучей камней еще что-то, завернутое в чистую тряпку. Паук пробежал по лицу, Лю стало страшно. «Позвать на помощь или не звать?» – думал Лю и решил затаиться, пока что ничего не сообщать спутникам о находке. Собравшись с духом, он прокричал:
– Эй, вы!
– А что, – донесся ответ сверху, – что ты там видишь?
– Ничего не вижу. Тут одни ящерицы, змеи и пауки.
– А страшно? – хором спросили ребята.
– Ну да, скажете! Мне не страшно, – отвечал Лю. – Но вы все-таки не уходите.
– Мы тебя не оставим, мы стоим тут.
Натужившись, Лю отвалил камень и отшатнулся. Лю не поверил глазам: перед ним был склад оружия. Металлический ящик был набит патронами. Тут же обнаружился широкий ковшик с узким горлышком, должно быть, с махсымой, а поверх на черепке лежала гильза патрона. Из гильзы выглядывала свернутая трубочкой бумажка. У Лю кружилась голова, но все-таки он нашел в себе силы схватить гильзу и сунуть в карман. Гильза звякнула о боевой патрон, подарок Казгирея, с которым Лю никогда не расставался.
Но прежде чем привалить камень обратно, Лю безотчетно вновь потянулся к ящику с оружием. Схватил револьвер, вспомнил о Сосруко и взял другой.
Ребята закричали:
– Смотрите, говорит, не страшно, а сам весь трясется. Как он будет играть в оркестре!
– А вот и не страшно, – утверждал Лю и ощупал карман, – нисколько мне не страшно. В могильнике очень хорошо, интересно, только холодно. А вот что: давайте ловить Жираслана. Это же тут его поймал Эльдар.
– Ты же сказал, твой отец.
– Они оба ловили. Давай и мы все будем ловить Жираслана.
– Давай-давай, – согласился Сосруко. – Это здорово! Но кто будет Жирасланом? Будь ты, Лю. Полезай опять в могильник.
– Не хочу, мне холодно.
– Будем ловить, согреешься: один против всех.
Лю не только не хотел опять лезть в могильник – он не соглашался стать Жирасланом. Лю хотел быть Эльдаром.
Сосруко не возражал, ему нравилась роль Жираслана при условии: не лазить в могильник.
Конечно, не по возрасту было парням хлопать палками по камням, изображая ружейную стрельбу, но ради такого дела – ловля Жираслана– с чем не согласишься. Главное заключалось даже не в прятках и ползании в траве, а в том, что в конце концов воображаемый Эльдар и его воображаемые конники могли кучей навалиться-таки на силача Сосруко, воображаемого Жираслана, и куча навалилась весело, дружно.
Сосруко отлично справился с ролью. С не меньшим вдохновением Лю изображал Эльдара.
После игры, отряхнувшись, Сосруко все-таки сказал Лю:
– Ну и не задавайся, что ты поймал меня. Это так полагалось. Я поддался вам. Вот если бы у меня был настоящий револьвер, тогда не только ты, но и сам Жираслан меня не поймает.
Лю молчал. Что-то подсказывало Лю, что он неожиданно стал участником чьей-то важной тайны, может быть, тайны самого Жираслана: не напрасно же склад оружия оказался в могильнике, прячась в котором Жираслан когда-то защищался от Эльдара.
Подобные мысли не оставляли Лю и тогда, когда под руководством Дорофеича в последний раз репетировалось исполнение кафы Инала. Как только одна рука освобождалась от клавиш, Лю снова и снова нащупывал в отяжелевших карманах револьверы и гильзу с еще не прочитанной запиской. «Что же с ней делать? – думалось Лю. – Что там написано? Кто положил в могильник оружие? Для чего?» ' Дорофеич воздел трубу, и оркестранты подняли свои трубы и флейты, не сводя глаз с капельмейстера. Сосруко замахнулся тарелкой.
Старики, дети и собаки, собравшиеся во дворе перед овином, затаив дыхание, ждали: вот сейчас оркестр грянет. Впереди всех в праздничном платке стояла очарованная Урара.
Лю лизнул губы, на которых отпечатался кружок от мундштука, и успел шепнуть Сосруко:
– Сыграем, беги обратно к могильнику.
– Зачем?
– Там узнаешь – не пожалеешь...
То, что произошло затем, ошеломило Сосруко. В протянутой руке Лю он увидел настоящий револьвер.
– Это тебе, – тоном заговорщика произнес Лю. – Поклянись: никому ни слова! И меня ни о чем не спрашивай.
Между тем уже скакали всадники с извещением, что свадьба приближается к аулу.
