Текст книги "Вершины не спят (Книга 2)"
Автор книги: Алим Кешоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Инал по-прежнему жил в доме, нижний этаж которого занимал окружном. Это был один из немногих каменных двухэтажных домов Нальчика. Когда-то дом принадлежал богатому скотопромышленнику, до сих пор в нем сохранились старые картины, столы и стулья прежнего хозяина. Три небольшие комнаты верхнего этажа занимала квартира Инала. Он привык к этому жилью, ему здесь было удобно: одну из комнат он перестроил под кухню, в другой оборудовал для себя гимнастический зал, служебный кабинет находился внизу.
Так он жил прежде и теперь, после женитьбы на Вере Павловне, не торопился менять квартиру. В редких случаях, когда бывало много гостей, Инал позволял Вере Павловне готовить стол в своем просторном рабочем кабинете, но обычно гостей принимали наверху.
На этот раз с Верой Павловной, кроме Сарымы и Эльдара, ехали Казгирей, Астемир и Нахо. Вера Павловна приглашала и Думасару с Лю и Тиной, готова была бы пригласить и Жансоха, и даже Ахья. Но благоразумный Астемир, предвидя возможные осложнения, нашел вежливый повод оставить дома Думасару, Лю и Тину, Ахья и Жансоха. Рум, не желая расставаться с Тиной и Лю, сама выпросила разрешение остаться в Шхальмивоко у Думасары. Заодно у Думасары остались и мальчуганы Эльдара – маленький Астемир и Инал. Рум предвкушала удовольствие улечься спать вместе с Тиной в старом доме по соседству с домом Думасары, как в детстве, на ту же самую скрипучую деревянную кровать, которую когда-то выловили в реке во время половодья и подарили Дисе.
Диса в этот день с утра жарила, парила и варила на кухне у Веры Павловны.
В дороге Казгирей рассеялся, вернулась к нему его обычная шутливость. Труднее было Астемиру, он предвидел неизбежность большого, а может быть, и резкого разговора с Иналом. Что касается Нахо, то он с важностью перекладывал кобуру с маузером то с левого бока на правый, то с правого на левый.
Быстрая езда не помешала Вере Павловне рассказать о новой затее Инала.
«Ни одной горянки без пальто» – такой девиз не давал теперь покоя Иналу. Вон что придумал! Одеть горянок в модные городские дамские пальто – это мероприятие в глазах Инала имело большое политическое значение. Он предполагал вскоре направить женщин-активисток в ближние и дальние аулы Кабарды и Балкарии продавать пальто в кредит. Ему хотелось, чтобы это предприятие возглавили Вера Павловна и Сарыма.
– О, – восклицал Казгирей, – в таком случае я не сомневаюсь в успехе предприятия! Больше того: я уверен, что ваше руководство, дорогая Вера Павловна, действительно придаст этому делу и изящество и гражданственность.
– Все смеетесь, а я в самом деле думаю, что это очень хорошо. Что скажете, Астемир?
И Астемир усмехнулся:
– Я думаю, что к этому делу нужно было бы привлечь Думасару. Она теперь приобщилась к городской моде.
– И вы шутите? А Сарыма мне сказала, и я с ней согласна, что, надевши современное пальто, горские девушки даже думать станут по-иному. Я полагаю, что реже будут случаться такие истории, какую мы сегодня видели на сцене. Как вы думаете, Астемир?
– Вера Павловна, валлаги! Я сужу по вкусам Думасары, а если верить ее вкусам, то это действительно будет хорошо.
– Я ведь тоже не шучу, – заметил Казгирей. – Когда девушки в каком-нибудь диком Батога увидят, что они могут надеть такое же пальто, в каком появилась перед ними Сарыма, они острее почувствуют заманчивость новой жизни. Право, я не шучу. Конечно, это гораздо доходчивей и проще, чем новая книжка... Сарыма, что ты скажешь на это?
Но Сарыма не позволила себе принимать участие в таком серьезном разговоре – она только улыбнулась своей застенчивой улыбкой.
Вот машина замедлила ход, и уже стал доноситься шум реки. Где-то кричали петухи. Луна слабо озаряла сонный Нальчик. Вдалеке за речной долиной светились под луною вершины гор. А вот уже и дом с остроконечной башенкой. Приехали.
Нахо еще раз перетянул кобуру с боку на бок, набираясь смелости. Приумолкли Астемир и Казгирей.
Инал встречал гостей на пороге.
– Да не будет у вас, дорогие гости, больше мук, чем те, которые вы испытываете, поднимаясь сюда, – послышалось традиционное кабардинское приветствие.
Уже с порога потянуло запахом вкусных блюд.
– Ну как же прошел спектакль? – Инал обращался ко всем одновременно.
– Отлично прошел спектакль! – щебетала Вера Павловна. – Боюсь, что у нас будет хуже. – И она оставила мужчин, торопясь с Сарымой заняться хозяйственными делами.
В маленькой кухне было жарко – пылали дрова в плите, одновременно жужжали два примуса, была включена электрическая плитка. Диса еле держалась на ногах.
Мужчины вслед за Иналом прошли в его гимнастическую комнату.
– А тут все без перемен, – заметил Казгирей, – право, Инал, как будто только вчера я был здесь.
– Мне приятно это слышать, Казгирей. Если тебе здесь нравится, прошу бывать почаще. – Инал старался быть приветливым и гостеприимным. – Располагайтесь, как вам удобней. Пока женщины позовут нас, берите что нравится, кто гантели, кто шары... Вот Нахо, я знаю, как Аюб, любит выжимать тяжести. Пожалуйста, Нахо, все к твоим услугам! И даже можешь отстегнуть кобуру, – усмехнулся Инал. – Ну так как же прошел спектакль? Сход? Рассказывай, Астемир!
Астемир решил взять быка за рога:
– Что же сказать тебе, Инал, как прошел спектакль? У нас состоялось два спектакля. О своем спектакле расскажет тебе Казгирей, это будет хорошая застольная беседа, а мне, дорогой Инал, мне нечем похвастаться... Да, думаю, ты уже все знаешь... А что интересного говорил из Москвы Степан Ильич?
– Степан Ильич сказал, что с партчисткой тянуть больше нельзя. Вот почему, Астемир, такое значение приобретает эта затяжка у вас в Шхальмивоко. – Инала сразу как бы подменили. – Да! Невозможно терпеть! – воскликнул он. – Невозможно больше терпеть! Не хотят понимать своего блага – надо заставить...
– Поди заставь, – сказал Астемир. – Нет, еще рано снимать скорлупу с ореха.
– Валлаги, рано снимать скорлупу с ореха, – подтвердил Нахо, – и так хотели снять – не хотят, и этак хотели снять – опять не хотят. Молчат, как камни. Говоришь: «Голосуйте!» – и пальцем не пошевелят, оперлись о палки, глаза в землю.
– Найдем способ, раздавим этот орешек, – все больше наливаясь гневом, уже почти кричал Инал, – вы не можете, найдутся такие, которые смогут, я и без голосования обойдусь.
Казгирей при этих словах резко повернулся к Иналу, Астемир негромко проговорил:
– Как же так «без голосования»? Как это можно? Ведь важно, чтобы это действительно было делом самого народа.
– Это и есть дело народа, – твердо сказал Инал. – Но, – продолжал он, отводя глаза в сторону, – у всякого дела могут быть враги, есть враги и у этого дела. Вот почему тот, кто борется за народное дело, должен бороться с его врагами. Вы кто: дети, каны, сохсты? Вы должны учить, или вас должны учить? Что с того, что не подняли рук, – надо дело поднимать, а не руки...
Но Астемир не сдавался. На доводы Инала он отвечал своими доводами:
– Эх, Инал! Ведь в том-то и загвоздка, что это такое дело, которое народ должен творить своими руками – иначе не приобретет оно должной прочности. Валлаги! Разве не так? Слышал я, как буддисты, принося жертву богу, рассекают грудь и своею рукою останавливают живое сердце – иначе, по их мнению, жертва не будет угодной богу. Разве у нас такой бог, у нас, у большевиков?
– Кто же буддист и кто жертва? – гневно спросил Инал.
– Суди сам.
– Пусть так. А ведомо ли тебе, большевик, – и скулы у Инала задвигались, как всегда, когда он приходил в ярость, – ведомо ли тебе, почему так поступают буддисты?
– Ну скажи, почему?
– А вот зачем: для того, чтобы кровь не успела уйти из жил. Это верно, что большевики не едят мяса такой жертвы и не хотят, чтобы ел народ, но большевики хотят сократить последнее дыхание жертвы, хотят поскорее покончить с ней, выбросить тушу, не оскверняя землю ее кровью.
– Глумление над жертвой противно природе человека. Не надо, Инал, воспитывать в людях жестокость, бессердечность. Не надо вызывать вкус к крови. О Инал, это может очень жестоко обернуться против самого человека! Если человек способен отрезать одну ляжку у пасущегося барана, чтобы ее зажарить, предполагая, что баран пойдет и на трех ногах, то такой человек, валлаги, может спокойно содрать кожу и с живого человека. Надо считаться с думами, с совестью народа. Столетиями внедряли в сознание людей религиозность, а ты хочешь ее вытравить в один день и думаешь, что при этом не покалечишь душу человека. Ты знаешь, Инал, я не шариатист, но сегодня и Казгирей уже другой человек, и я думаю так: ислам – это дерево, у которого подрыли корни. Но на нем еще трепещут листья. Немного надо времени, чтобы листья осыпались. А на другую весну, смотришь, листья уже другие. Лишних жертв не надо. Ты знаешь, Инал, что когда было нужно, я сам обнажал шашку...
– Не знаю, ничего не знаю, не хочу ничего знать. Кто это другой человек? Он? – Инал резко показал на Казгирея. – Он другой человек? Он переродился? Нет, он тот же самый человек, Казгирей Матханов, сын своего отца. – Инал уже начал терять власть над собой, в нем уже поднималось самое страшное, именно то, чего боялась когда-то его мать, ставшая вдовой после выстрела Кургоко, отца Казгирея. И кто знает, что случилось бы в следующее мгновение, если бы не выдержка Казгирея.
Сцена между Иналом и Астемиром живо напомнила Казгирею ночь в этом же помещении, когда пришла весть о восстании в ущелье Батога. Тогда в ожидании проводника-балкарца Казмая Казгирей и Инал высказали друг другу все, что накопилось у них на душе. Казгирей вспомнил ту ночь и понял, как мало переменилось с тех пор в этом доме. Но только внезапная бледность выдавала его волнение. Он говорил– про себя: «Ничего не переменилось... Но что же делать – бороться или сдаваться?..» А вслух сказал:
– Ты хочешь установить Советскую власть одной своей волей, а она хочет быть волей всех. Вот с чем ты не считаешься, Инал. Это общее достояние, все хотят чувствовать свободу без того, чтобы кто бы то ни было присваивал себе право быть верховным кадием. Я сбросил титул верховного кадия, а ты хочешь стать верховным кадием Советской власти. Вот чего ты хочешь, и в этом твоя ошибка, Инал. Совесть народа – вот единый верховный судья и для Астемира, и для Нахо, и для старика Казмая, и для меня, и для тебя...
– Казмай! При чем здесь Казмай! Разве ты не знаешь, бывший верховный судья, как рассудил это дело я, нынешний верховный судья? Или ты все еще недоволен, несмотря на мои уступки? Я вижу, ты теперь не один! И Казмай, и негодяй антисоветчик Доти Шурдумов, и известный подлый клеветник лесничий, и подкулачник мельник Адам из Шхальмивоко – все твои кунаки! Что ж, совесть народа свое скажет. Она еще скажет, кто из нас прав, а кто виноват... Вот народ... Народ пока безмолвствует. – Инал кивнул на Нахо: безмолвствуя, тот держал руку на кобуре.
– А что ж, вы и стрелять готовы? – вдруг раздался в дверях голос Веры Павловны. – Нет, Инал, от этого уволь... Что за крик? Что за споры? Зачем такая горячность? Нет, Инал, ты сегодня плохой хозяин.
Инал стоял у стола, как всегда, не снимая круглой барашковой кабардинской шапки, опустив голову, опершись обеими руками о стол. Под смуглой кожей широкого лица еще продолжали ходить скулы, нервно двигались губы. Появление Веры Павловны в этот момент было ему неприятно.
– Ах, – слегка играя, воскликнула она, – что за народ! Чуть что, либо кинжалы, либо пистолеты... Неужели запах пороха привлекает вас больше, чем запах сочной баранины? Вы заметили, Казгирей, что я уже освоила кабардинские блюда? Милые, дорогие гости, эти вспышки – пустяки. Вот хорошее гедлибже, чесночный шипс – это не пустяки. Тут я робею больше, чем от криков Инала. Что, если я еще плохо готовлю чудные кабардинские подливки? Ну, Инал, довольно же хмуриться, зови гостей... Казгирей, может быть, это и бестактно, но я очень на вас рассчитываю. – И Вера Павловна подошла к Казгирею, давая ему понять, что он может вести даму к столу.
– Сарыма, а где же ты? Нет, нет, и не рассчитывай, что я уступлю тебе Казгирея! Астемир! Эльдар! Пожалуйте к столу.
И уже все шумно рассаживались вокруг стола, украшенного разнообразными блюдами, овощами, фруктами. Веселой толпой стояли высокие узкогорлые кувшины и бутылки с вином, водкой и коньяком. Инал взял себя в руки и уже приветливо улыбался, поглаживая черные подстриженные усики,,' веселым хозяйским взглядом осматривал стол, шутил:
– Джигит всегда и во всем джигит! Вера Павловна по справедливости хвалит Казгирея. Услыхала, что идет его пьеса, никакими силами нельзя было удержать ее дома. Ой, Казгирей, не успел ли ты вшить ей тайком в одежду какой-нибудь амулет, а?
– Когда же это я мог успеть?
– Захочешь, всегда успеешь... Ну, ну, не мрачней, разве не понимаешь, что я шучу?
Шутила и Вера Павловна, расставляя приборы и блюда:
– Зачем ему амулет? Его глаза действуют без амулета.
– Это верно, Вера Павловна, – заметил Эльдар. – Я сам давно заметил: если у мусульманина-блондина глаза черные, такой амулет действует безотказно.
Тут опять что-то не понравилось Иналу, и хотя он продолжал шутку, но уже не без ехидства:
– Нет, нет, это не укрылось: вон как посветлело, глаза черные, а сколько источают света.
– В твоем доме, Инал, всегда будет светло, – вежливо отвечал Казгирей. – С твоего неба, Инал, ни днем, ни ночью не сходит прекраснейшее светило. – И он сделал жест в сторону Веры Павловны.
– Я и говорю, ловок, ловок джигит, за словом в карман не лезет. Сумеет ответить. А кстати, где твоя жена, Казгирей? Или в этом случае предпочитаешь темнить?
– Зачем же темнить? – простодушно отвечал Казгирей. – Каждый человек тянется к свету.
Эти слова понравились даже Нахо, и он подхватил:
– Это Казгирей верно сказал. Валлаги, каждый человек тянется к свету...
– И к хорошей баранине, – усмехнулся Инал.
– А что же возражать, это, конечно, так, – охотно согласился Астемир. – Бойкое слово, озаренное умом, – лучший свет. Вот мы и будем просить Казгирея быть тамадой.
– Нелегко быть тамадой в доме Инала, – улыбнулся Казгирей.
– Тем больше чести, – заметил Астемир. – Кто же другой. Если не сам Инал, то Казгирей. Ведь первый тамада Кабарды, Жираслан, не хочет сесть с нами за стол.
– Ну, Казгирей, – пробасил Инал, – передаю тебе власть, приступай: баранья голова перед тобой.
И Казгирей приступил к священнодействию – разделу отварной бараньей головы между присутствующими мужчинами. Тут, как известно, требовалось немало находчивости и остроумия. Каждая часть имела свое значение, и следовало так разделить куски, чтобы никто не остался в обиде.
Но и в этом трудном деле Казгирей не ударил лицом в грязь. Что говорить, джигит.
Ловкость, с какою Казгирей расправился с бараньей головой, привела в восхищение даже Инала. Нет, ему не хотелось обижать гостей в своем доме, и он был рад веселому застольному разговору, ему приятно было видеть за своим столом гостей, лестно было щегольнуть перед ними красотой своей жены, ее изяществом, благовоспитанностью, умением угостить вкусно и тонко. Ему не хотелось причинять неприятности Вере Павловне. Все это так, и, может быть, именно поэтому он злился еще больше, когда кто-нибудь вступал с ним в спор и в пререкания в присутствии Веры Павловны.
И Казгирей и Астемир понимали это, и сами не возбуждали больше опасных разговоров.
По-другому повел разговор и Инал. Он говорил:
– Некогда ждать, дорогой Астемир. Могучий ветер гонит нас в спину. Мы, может быть, и предпочли бы идти шагом, но ветер заставляет ускорять шаг. Бежать. Сухое дерево может еще долго скрипеть, а нам с вами надо на его месте новый сад посадить. Что остается делать? Выкорчевывать – и только.
– Позволь мне рассказать тебе балкарскую легенду, – спокойно сказал Казгирей.
– Просим, просим, – захлопала в ладоши Вера Павловна.
– Ворон летит, – начал Казгирей, – а по скалам за ним тень. Люди уклоняются от этой тени, несущейся по скалам, по земле. Люди знают: не миновать беды тому, на кого упадет тень ворона...
С большой выразительностью Казгирей рассказал легенду. Слушая ее, Инал мрачнея и, когда Казгирей кончил, сказал:
– Это хорошо, что ты, Казгирей, поглядываешь на небо. Но не все видят одинаково – одни видят черную птицу, другие – солнце. Еще и то помни: чем выше взлетает птица, тем бледнее от нее тень. Если у меня есть душевная сила, которая может поднять меня, то я хочу, чтобы вместе со мной поднялись и другие. Если у меня есть ум, я хочу, чтобы моя мысль принадлежала моему народу. Я весь принадлежу народу и партии, и тот, кто ненавидит меня, тот ненавидит мой народ и мою партию, тот, кто целится в меня, тот целится в Советскую власть, в партию. Но еще посмотрим, кто выстрелит первым! По-старому говоря, аллах дал мне жизнь, мысль, цель, а значит, и право первого выстрела. Ты, Казгирей, знаешь это поверье. А у меня одна цель – благо народа. Тот, кто помогает мне, помогает народу... Вот как понимаю я свой идеал. И пусть все это помнят! Вот почему я хочу быть птицей высокого полета, птицей, способной идти в голове стаи.
– Право первого выстрела... «Мир – это я», – седым князьям сказал он...» Неново, – в сердцах проговорил Казгирей. – Это все сказано в «Шах-наме». И право и суд – все принадлежит тебе? Ну а если я вижу, как течет народная кровь, и не вижу, чтобы это тебя беспокоило?
– Валлаги, дорогой Казгирей, мы все видим, не один ты видишь кровь. Но всегда ли ты видишь ту кровь, которой жив народ? И партия сейчас в борении истекает кровью. Мы знаем, что пока и партию Не назовешь единой. Давно ли стряхнули троцкистов? Давно ли слыхали мы от нашего вождя о правой опасности? Давно ли вождь учил нас: партия – это не собрание фракций? И не потому ли партия призывает к самокритике и устраивает чистку? Вот, слава аллаху, с нами вместе за одним столом сидит председатель комиссии по партийной чистке. Мы верим его совести. Мы все встанем перед народом, и пускай люди скажут: кому они доверяют, кого хотят видеть впереди. Можно не сомневаться, что подадут голос и те, на кого упала тень ворона, но впереди никогда не будет тот, на кого упала тень ворона, ни он, ни самый ворон. Впереди будет тот, кто осенен светом молодости... Я тоже расскажу одну притчу, хотя вы все ее знаете. Кстати, эта притча, вернее, примета народная, как-то отвечает на твою, Казгирей, балкарскую легенду. У нас, в Кабарде, как по всему Востоку, издавна привыкли к тому, что Новый год начинается не среди зимы, как в России, а в двадцатых числах марта. Поэтому и выходит так, что если первый месяц весны нарождается светлым, зеленоватым, то люди думают, что год обещает быть плодоносным, урожайным. И вот, когда я вижу этот зеленый полумесяц, я знаю: в жизни народа наступает новое, и оно должно быть светлым и благоденственным. Иди и ты, осененный этим светом. Этот зеленый свет полумесяца дано видеть не всем, а только тому, кому покоя не дают думы о пахоте, об урожае. Беспокойный пахарь в зеленом свете полумесяца видит весь год трудов, и он спешит запахать землю, пока с полумесяца не сошел цвет зелени, этот цвет пахарь должен перенести на поля. Я тоже пахарь, глядящий вперед, думающий о труде людей, о целой эпохе, и моя уверенность в завтрашнем дне неодолима... Инал чувствовал убедительность своих слов. Не давая опомниться собеседникам, он продолжал:
– Как видите, эта легенда не менее поэтична, чем легенда Казгирея. А? Разве не так? Валлаги, так! – Инал победоносно оглядел всех сидящих за столом, взглянул на Веру Павловну, слегка улыбнулся с тем же выражением победителя и, довольный, решил поделиться последними деловыми новостями. – Я сегодня разговаривал с Москвой, – сказал он важно. – Высокие люди из Москвы иногда обращаются и ко мне. – При этом Инал не без значения посмотрел на Казгирея и на Астемира. – И вот должен вам сказать: торопят, зовут к ответу...
И как бы нарочно, при этих словах в дверях появился человек. Это был дежурный по окружкому.
– Инал, – возвестил дежурный с порога, – иди, опять звонят из Москвы.
Инал поднялся из-за стола:
– Да! Иду. Иду. А вас, дорогие гости, прошу продолжать. Тамада есть. С вами хозяйка дома, а я надеюсь вернуться с новой и интересной вестью. Валлаги! Кстати, слышал я, Казгирей, что у тебя в пьесе даже для Ахья нашлась роль...
– Да, у нас и Ахья играл.
– Ну и как?
– Мне кажется, удачно. Как вы находите, Вера Павловна?
– Очень удачно. Все было прелестно. Гораздо приятней ваших разговоров. Иди, иди, Инал, и скорее возвращайся.
Казгирея все чаще одолевали сомнения: правильно ли он сделал, что поддался уговорам и приехал сюда? Не переоценил ли свои силы? Нужен ли он здесь? Не лучше ли было бы, пока дело не зашло слишком далеко, признаться в своих сомнениях и уехать? Ему вспомнилась записка Жираслана: «Куропатка сама полезла в силки». Сначала эти слова вызвали лишь улыбку, теперь Казгирей стал над ними задумываться. Но тут же он спрашивал себя: зачем уезжать? От кого? От своего народа, из своей страны? Если ты даже не согласен с тем, как Инал осуществляет преобразования, то и тогда ты должен не уезжать, а вступить в борьбу, добиваясь иных методов революционного строительства. Если же твои сомнения только малодушие, то нужно подавить их и помогать тем людям, которые безоговорочно и честно трудятся. Таких людей немало, к примеру хотя бы Астемир. А разве мало честных тружеников среди простых землепашцев и скотоводов. Не понимают политического значения и выгод колхоза – надо им объяснить. Сколько энтузиастов на стройке того же агрогорода у Каранашева! А учителя в школах! А первые кадры ветеринаров в нотах! А молодежь, полная веры и энтузиазма Инал, сколько бы он ни митинговал, как бы ни властвовал, все-таки не вся Кабарда.
