Текст книги "Вершины не спят (Книга 2)"
Автор книги: Алим Кешоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Часть вторая
КАЗГИРЕЙ ЕДЕТ В ГЕДУКОГлавная мечеть в Бурунах была одной из самых больших и прославленных мечетей в Кабарде.
По всей Кабарде знали муллу Саида, судью шариатского суда, доживающего свой век в Шхальмивоко. Такой же славой пользовался мулла из главной мечети Бурунов хаджи Хамид. Этот человек знал себе цену. И если он признавал превосходство того же Саида в опыте, превосходство Казгирея в богословском образовании, то на этом его уступки кончались, больше он не признавал никого, даже самого Инала. Он давно предал Инала проклятью, был неукротим в борьбе против него, постоянно – и в мечети в своих проповедях, и за порогом мечети – осуждал его действия, убежденный, что вся эта беспощадная ломка придумана Иналом: колхозы, в которых неимущий брал верх лад имущим и лодыри над честными хозяевами, ущемление религии, принудительное обучение детей в школах, а не в медресе, постройка какого-то агрогорода и, наконец, безбожное посягательство на само существование мечетей.
После того как Иная женился на Вере Павловне, ни одна проповедь Хамида не обходилась без того, чтобы мулла не проклял и этот шаг Инала. Он говорил, что нетерпимость Инала к муллам, которые прежде были и учителями детей, и воспитателями народа, и стали даже первыми учителями в советских школах, – это гонение на мулл происходит по повелению его новой русской жены.
Как ни старался Шруков воздействовать на Хамида, внушить ему, что своими речами он только отягощает положение, что лучше было бы мулле не ставить палки в колеса Советской власти, а помогать тащить тяжелую телегу, ничто не могло переубедить Хамида. Тогда Шруков сказал ему прямо, что, если он не прекратит антисоветской пропаганды, мечеть закроют.
Это произошло чуть ли не в ближайшую пятницу после большого схода в Шхальмивоко и представления пьесы «Калым». Может быть, как раз неудавшееся голосование на сходе придало Хамиду новые силы. Ведь слухи об этой неудаче большевиков на другой же день разнеслись по всей Кабарде. По всей Кабарде обсуждали также пьесу Казгирея, многие извращали ее истинный смысл, находились и такие, которые говорили, что пьесу против мулл написал не Казгирей, а новая жена Инала, а Казгирея, дескать, заставляют подчиняться, угрожая высылкой в Соловки вместе с Саидом, не потому ли прежде жизнерадостный Казгирей становится нелюдимым и замкнутым?
С таким ложным истолкованием событий в Шхальмивоко Хамид выступил в главной мечети в Бурунах. Предупреждение Шрукова только подлило масла в огонь. Как нарочно, правоверных прихожан собралось особенно много, будто предстояла не рядовая проповедь, а Великий уаз, большое молебствие.
Воздев руки подобно пророку, с гневом говорил Хамид о новом кощунстве Инала, о том, что по наущению своей русской жены он начал хоронить коммунистов рядом с могилами правоверных мусульман.
– О правоверные! – провозглашал проповедник. – Поверьте мне, этот Инал, отдавшийся русским и исчадиям зла, ивлисам, дождется своей кары. Верьте мне, – говорил неразумный Хамид, – даже Казгирей Матханов перестанет молчать и снова возьмет в руки знамя пророка! Если Инала не остановит Казгирей, то его остановит кто-нибудь другой. Будет, будет это! Свершится! Не напрасно аллах снова дал оружие в руки Жираслана. Все мы знаем, что предрек Жираслан на преступной свадьбе в Прямой Пади, а Жираслан не бросает своих слон на ветер. И верьте мне, правоверные, – тут голос Хамида достиг самой высокой ноты, – верьте, если мне суждено предстать когда-нибудь перед лицом аллаха, то, клянусь, я сам буду испрашивать у аллаха...
Хамиду не довелось сказать, что будет он испрашивать у аллаха. Именно при этих последних словах он вдруг как-то странно взмахнул руками и стал оседать, а потом рухнул на коврик. Мулла был мертв.
Прихожане, в ушах которых еще звучали громогласные и горячие слова проповедника, опомнились не сразу. А когда опомнились, то самые почтенные и мудрые старики тут же объявили, что эта святая смерть муллы Хамида, притом не просто муллы, а хаджи, правоверного, побывавшего у гроба пророка, знаменует собой начало новых великих событий: аллах-де внял молитве Хамида и, не откладывая дела в долгий ящик, немедля призвал его к себе, чтобы посоветоваться с ним. как поступить с Иналом.
Действительно, назревали новые события.
В эти дни Казгирей собрался из Бурунов ехать в Гедуко. Еще недавно на месте аула были выселки и назывались они «Три блудных сына». Когда-то сюда были изгнаны три сына одного отца, три брата, согрешившие с чужими женами. С годами выселки разрослись, по старой памяти сюда частенько выселяли людей, ставших неугодными в других аулах. Если тебя хотели предостеречь от беды* то говорили: «Не хочешь ли ты стать соседом трех блудных сыновей?» Население в ауле было пестрое, буйное. За время Советской власти аул приобрел дурную репутацию чуть ли не гнезда контрреволюции. Во всяком случае, Инал сильно недолюбливал Гедуко. Председателем аулсовета он назначил сюда одного из самых проверенных красных партизан – Локмана Архарова.
Безгранично храбрый, шумливый, любящий попить и поесть, известный по всей Кабарде богатырь, подобный Аюбу, Архаров был человеком вместе с тем очень добродушным. Из-за тучности сначала в шутку стали звать его «Кулаком», а потом эта шутка потеряла свой прежний смысл. Стали говорить, что все кулаки на плакатах срисованы с Локмана Архарова. И в самом деле, он был похож на карикатуру. Локману это нравилось. Он поверил, что с него рисуют портреты, и ему льстило, что этих портретов так много. Может быть, шутливое сходство, а может быть, просто его добродушие и политическая безграмотность мешали ему быть достаточно твердым и беспощадным в отношении действительных кулаков, и тогда люди заговорили всерьез, что Локман Архаров подкулачник, что он потворствует кулакам. Иналу пришлось прислушаться к этим голосам, он снял Архарова с поста председателя аулсовета. Этим-то и воспользовался Сосруко: сбежав из интерната, он сказал отцу, что-де Казгирей Матханов не хочет содержать в интернате «сына подкулачника».
– Валлаги, – рассердился добряк, – какой же я есть подкулачник, когда я бывший красный партизан! Мало что Инал снял меня с председателя, еще хочет сделать лишенцем. Я так этого дела не оставлю! Нет, не оставлю я это дело, пойду жаловаться.
Люди урезонивали его.
– Тебя же не в кулаки записали, а только в подкулачники. И недаром, – говорили люди. – С чего бы тогда с тебя стали рисовать плакаты?
Локман Архаров передал через людей, что он обижен исключением сына из интерната. Казгирей сначала удивился: «Как так? Каким исключением?» А потом догадался: беглец для собственного оправдания солгал отцу. И это нужно исправить. Прослышав, что Казгирей собирается ехать в Гедуко, Астемир, председатель комиссии по чистке, поручил ему провести в ряде аулов, в том числе и в Гедуко, разъяснительную работу. Казгирей. решил сочетать приятное с полезным. Он брал в поездку Лю и Тину. Девочка проявила себя не только талантливой артисткой, но и превосходной агитаторшей. В Бурунах она уже не раз вместе с Лю выступала перед детьми; они пели песни, читали стихотворения, показывали отцам и матерям, в какую чистую, красивую одежду, в какие башмачки и сапожки одевает их Советская власть... Даже проповеди Хамида не в состоянии были очернить этот «соблазн» в глазах правоверных.
В ауле, куда приезжали агитаторы, подвода останавливалась обычно возле аулсовета; Лю начинал громко играть на трубе. Когда собирался народ, Тина, одетая в новое школьное платьице, декламировала какое-нибудь стихотворение – чаще всего стихотворение самого Казгирея. Ее выступления пользовались неизменным успехом. Лю не находил себе места от восторга.
– Кто эта девочка? – слышал Лю вокруг. – Чья она? Наверное, за такую девочку возьмут большой калым – нарядно одета, умеет петь и говорить стихи.
– Эта девочка школьница из интерната, – отвечал обычно Казгирей. – У нее нет родителей. Но, слушайте меня, каждая девочка может стать такой, как эта, отдавайте своих дочерей в интернат.
– Кто же будет там одевать, кормить, учить наших дочерей?
– Советская власть, – коротко отвечал Казгирей.
Бывало, раздавался голос какой-нибудь старухи:
– А не для того ли Советская власть хочет обучать девочек, чтобы потом услать их в Турцию, в гарем султана?
Этот голос, случалось, находил поддержку.
– Мало того что забрали мальчиков, обучают их на советских мулл, еще хотят отнять наших дочерей. Если бы мы не видели здесь перед собою тебя, Казгирей, мы давно бы прогнали эту подводу прочь из нашего аула.
Случалось, случалось и так. Но в конце концов неизменно побеждала молодость и веселая выдумка. После представления к Казгирею приходили отцы и матери и расспрашивали более подробно, как все это понимать. Иные задумывались, а случалось и так, – правда, на первых порах редко, – что с агитподводой в интернат приезжала новая девочка, и у Матрены прибавлялись помощницы. Нередко приходилось ей теперь выгонять из кухни парней. Матрена говорила им:
– Вы теперь для Тины и для других девочек и крыша в ненастье, и тепло очага в зимнюю стужу. Дайте мне слово, что будете беречь их, как сестер.
Мальчики обещали это, но все-таки не обходилось и без того, чтобы то один, то другой не ущипнул девчонку, не ткнул ее пальцем в бок, не дернул за волосы. Большекружечники, разумеется, не позволяли себе такие пустяковины. Среди них, особенно после исчезновения Сосруко, признанного силача, начались споры, кто из них самый сильный, самый храбрый, кто может щегольнуть «лучшим кинжалом» или «лучшим револьвером». И где только доставали они эти «кинжалы» и «револьверы», старые, ржавые, поломанные?.. Жансоху и Дорофеичу не раз приходилось усмирять расходившихся большекружечников, Дорофеич еще помнил взрыв Сосруко, так опозоривший его. Он старался восстановить свой авторитет в глазах Матрены. Себя он всегда считал начальником над Матреной, хотя она не очень-то признавала его превосходство.
– Ты не смотри, что я попался, – говорил Дорофеич, уставившись взглядом на разгоряченную, раскрасневшуюся над плитой Матрену, – я все вижу, все знаю, у меня не глаза – бинокли, вижу до самого горизонта, – и спешил предупредительно подхватить горшок с кашей.
– Та иди ты отсюда! – сердилась Матрена. – Чего уставился своими биноклями, – и стыдливо поправляла кофточку. – Вон девочки, постыдился бы.
Новенькие девочки держались тихо, застенчиво. Тина среди них выглядела молодой княжной: и ей самой, и Матрене, а особенно Лю было приятно слышать, как говорили о ней: «За эту девочку, веселую и обученную, дадут хороший калым». «Хороший кальгм» – слова эти все-таки приятно щекотали самолюбие.
«Удивительно ли, – думал Лю, – что Казгирей берет Тину в поездку?»
Колеса весело стучали по дороге. Лю бойко замахивался на лошадей Азбуку и Цифру. Ему все хотелось заговорить с Казгиреем, но он не знал, с чего начать. Наконец решился:
– Не могу понять, Казгирей, почему старые люди так любят мечети и мулл?
Казгирей ответил не сразу:
– Что-то другое должно прийти на смену религии. Вот большевики и думают об этом. Дума трудная...
– А нана Думасара говорит, что если бы Ленин не умер, он придумал бы, как все сделать, – сказал Лю.
– Да, – согласился Казгирей печально, – Ленин за всех думал... Мы, большевики... – и Лю даже оглянулся на Казгирея, он в первый раз услышал, что Казгирей назвал себя большевиком, – мы, большевики, стараемся сохранить народные традиции, но наполнить их другим содержанием. Понятно это вам, ребята?
– Понятно, – отвечали Лю и Тина, каждый по-своему: Лю с полной уверенностью, Тина робко.
Лю добавил:
– Дада говорил мне об этом.
– А вот Тине некому было об этом говорить, – продолжал Казгирей. – Чему ее могла научить княгиня? Она знала старую жизнь, а новую знать не хочет. Разве может она понять, зачем детей – и мальчиков и девочек – отдают в школу, как прежде мальчиков отдавали в чужие семьи. Но прежде на доктора, на учителя или на артиста не учили, а Советская власть учит всех в школах и на рабфаках – на слесарей, на кузнецов, на учителя или доктора.
– Советская власть хочет этого и для девочек, – резонно согласилась Тина.
На подводе как бы продолжался классный урок. Между тем уже показались холмы, за которыми располагался Гедуко, а вдали по дороге навстречу шла большая толпа людей. Подъехали ближе, и все равно не сразу разобрали, кто же это идет.
Прежде всего бросались в глаза женщины с детьми на руках, бредущие по краю дороги, стеная и плача. Толпу мужчин, шедших с понурыми лицами, мужчин, среди которых было немало длиннобородых стариков, с сундучками и узелками в руках, – эту толпу сопровождали конвойные красноармейцы с винтовками. При виде подводы, на которой многие узнали Казгирея, громче завыли женщины.
– Съезжай с дороги, – сердито приказал красноармеец.
Лю поспешно свернул на обочину. И вдруг закричал:
– Вон Адам! Видит аллах, это же Адам, а с ним Саид. Смотрите же!
Лю показывал кнутом на румяного полного человека, который, спотыкаясь, вел под руку дряхлого седобородого старика.
Верно, это тащились подслеповатый мельник Адам и мулла Саид из Шхальмивоко.
За толпою трусила какая-то собачонка, видимо не желавшая расставаться со своим хозяином. Собачонка, которую пытался отогнать один из конвойных, несколько раз отбегала, увертываясь от ударов, и опять догоняла хозяина. Этот человек и сам пытался прогнать собаку, она отставала и снова бежала к нему. Тогда конвойный прицелился и выстрелил. Собачонка взвизгнула, раздался второй выстрел – собачонка осталась на дороге.
– Нет, это невозможно, – пробормотал Казгирей. – Лю, погоняй.
Этот выстрел вдруг напомнил Казгирею тот день его детства, когда отец в слепой ярости застрелил отца Инала за то, что тот убил собаку.
– Погоняй, Лю... Это ужасно, – бормотал Казгирей.
– Кто это был? – испуганно спросила Тина.
Лю украдкой посмотрел на Казгирея. Тот вытирал набежавшую слезу.
– Боль людей, боль земли, покрытой черной тенью, – сказал Казгирей как бы про себя.
Лю не понял этих слов, его мучил вопрос: в чем вина этих людей? Но он не смел спрашивать. Ему вспомнилось выражение Астемира: «Когда свистит плеть или меч, не слышно голоса матери». То, что до сих пор было только словами, теперь стало действительностью: Лю услышал свист меча или плети, увидал тень, упавшую на землю, по легенде Казгирея.
Тина плакала в кулачок. Лю намеренно отвернулся. Казгирей тоже не пробовал утешить девочку. Он вглядывался в скопище людей на полянке, в стороне аула. Это скопище было похоже на базар – видны были коровы, лошади, бараны. У дороги перед самым въездом в аул опять встретились женщины, многие в слезах, очевидно отставшие от арестованных.
– Как тут проехать к дому Архаровых? – спросил Казгирей.
Одна из женщин отвечала:
– Локмана нет дома.
– А где же он?
– Пошел жаловаться.
– Куда пошел жаловаться, зачем?
– Его объявили кулаком и лишенцем за то, что он толстый, а пошел он в Нальчик к Иналу.
Казгирей внимательно поглядел на женщину: не шутит ли она? Нет, по всему, женщине было не до шуток.
– О аллах, непостижимы дела твои! – промолвил Казгирей. – А сына Локмана, Сосруко, тоже знаешь?
– И Сосруко пошел в Нальчик: он грамотный, он будет читать Локману надписи на дверях.
– Зачем читать надписи?
– А иначе как узнать, в какую дверь войти?
– И то правда. Но жена-то, вероятно, дома?
– Нет и ее дома, она пошла на торг.
– На какой торг?
– А вот разве не видишь, добрый человек, вон торг. – Женщина показала туда, где толпилось множество людей, и было похоже, что там происходит конский торг или продажа скота.
Так почти оно и было. Еще не успели затихнуть шаги осужденных в ссылку людей, а новый председатель аулсовета уже начал распродажу их имущества – мелкого и крупного рогатого скота, лошадей, подвод, домашней утвари. Слышалось мычание коров, плач женщин и детей.
Лошадей покупали неохотно – все равно не сегодня, так завтра лошади будут реквизированы, – но на мелкий скот и молочных коров спрос был большой.
Казгирей не долго смотрел в сторону торга, хотя уже давно было задумано купить для интерната две-три коровы, а здесь можно было выгодно совершить покупку, отвернулся и велел Лю ехать мимо, дальше. Про себя Казгирей решил: «Обязательно надо написать об этом Курашеву. Не может быть, чтобы это делалось с его согласия!» Курашев, друг детства Казгирея, работал в Ростове, в краевой прокуратуре.
– Не повезло нам, – с горечью сказал он, – очень не повезло: кого нужно – не застали, что не нужно – увидели.
И Лю было жалко, что они не застали Сосруко, он уже представлял себе, как они поедут дальше вместе, сколько интересного расскажет Сосруко... Но что поделать, не повезло!
Лю не терял надежды, что они заедут за Сосруко на обратном пути и тогда Сосруко расскажет обо всем, все еще малопонятном для Лю, малопонятном и зловещем. Нет слов, Казгирей мог бы объяснить лучше, чем Сосруко, но рам он молчал, а задавать ему вопросы было бы неприлично.
БУНТ
Своим чередом шли события и в Бурунах, покуда Казгирей, Лю и Тина разъезжали по аулам. Председатель Шруков издал распоряжение – мечеть закрыть и приспособить помещение под клуб. Про себя Шруков думал, что этим действием он угодит Иналу. Решительность всегда нравилась Иналу. Инал похвалит его распорядительность. Шруков, посылая плотников на работу в мечеть, велел им бережно сохранять все то, что в глазах верующих почитается святыней.
Однако по аулу из дома в дом уже ходили люди и кричали:
– По распоряжению христианской жены Инала Шруков хочет затоптать ислам. Шрукову давно русские ближе кабардинцев – он коммунист! Что это, конец исламу или конец большевикам? Возможно только одно из двух.
Более рассудительные говорили:
– Что вы все тычете «Шруков, Шруков»! Казгирей Матханов тоже коммунист. Разве забыли, что при всем том он ума набирался в медресе и в академии в Стамбуле. Теперь он стал коммунистом, но мы видим его сердце и уважаем его разум. Не восстанавливайте людей против людей. Любите ближних своих. И коммунисты, и комсомольцы, и советские ученики, стремянные, ведь все они наши братья и дети, не надо забывать этого.
– А коммунисты считают нас своими ближними? Нет, уж оставьте нас такими, как мы есть, но оставьте нам нашу мечеть и муллу, чтобы было кому похоронить нас.
– Живите и оставайтесь такими, как вы есть!
– Как жить без мечети...
Была затронута самая чувствительная струна. В эту ночь мало кто спал, а наутро опять люди начали собираться кучками, кучки сливались вместе, толпа росла, возмущение ни на минуту не остывало. Когда же услыхали, что в мечети вместо молитв и стихов Корана завизжали пилы и загремели топоры, страсти вышли из берегов.
Толпа, с увесистыми кольями в руках, с топорами и вилами, а кое-кто и с кинжалами, двинулась к мечети. Шли и женщины, вооруженные вертелами или ножницами – чем не оружие против иного богохульника. Шли старики с палками. Показались и люди из агрогорода.
В интернате ребята высыпали на балкон, во двор.
Разнокружечники – то есть разные, и большие и маленькие – побежали к мечети, на дворе остались только Матрена с уцепившимися за ее юбку девочками и Дорофеич. Жансох побежал вслед за ребятами. Селим бросился к зданию исполкома.
– Матханов говорил, что Советская власть гарантирует веру. Казгирея нет в Бурунах, он уехал с учениками... Идемте к Шрукову, пусть он скажет, знает ли он, что Советская власть гарантирует веру.
– Мечеть построена на наши деньги, – кричали другие. – Если ее хотят разрушить, то лучше мы разрушим ее сами.
– К Шрукову! К Шрукову! В исполком! И где только приобрели силу и живость седобородые старики, обычно сиживавшие целыми днями на ступеньках у входа в мечеть.
– Где эти ивлисы, подосланные Шруковым? – кричали они, размахивая палками.
Плотники-ивлисы спаслись бегством.
Самым удивительным казалось то, что люди, не знавшие ни одной молитвы – было немало и таких, – с небывалой злобой и яростью размахивали вилами и косами. Женщины визжали, никто никого не слушал.
Селим и прибежавшие от мечети разнокружечники первыми сообщили в исполкоме о взбунтовавшейся толпе. Началась паника. Нужно отдать справедливость Селиму, он не растерялся. По его приказанию начали закрывать ставни, двери, ворота.
– Идут! Идут! – кричали разнокружечники. Шруков, широко расставив ноги, вышел на крыльцо и смело смотрел вперед, готовый ко всему.
– Вот он, кривоногий! – кричали в толпе.
– Разорить его дом, как он разоряет мечеть!
– Сшиби его со ступенек! Бей!
Толпа окружила крыльцо. Кто-то норовил достать Шрукова вилами. Он поднял обе руки, как мулла на молении, призывая людей выслушать его.
– Эй, вы, – начал боевой красный партизан, – разве нужно столько кинжалов и топоров, чтобы убить одного человека? А если вы хотите распороть мой живот ножницами – это счастливая смерть. Пусть весь мир видит, что кабардинки не только рожают сыновей, но и распарывают ножницами мужские животы.
Эти слова произвели свое действие. Толпа еще кипела, толпу свободно можно было назвать огнедышащей, но что-то уже переломилось, люди уже соглашались слушать и вступать в разговор. Послышались вопросы и возгласы:
– Ты хорошо говоришь о кабардинках, но разве тебя самого не кабардинка родила, почему ты обрушился на мечеть?
– Знаешь ли ты, что Советская власть не должна трогать мечети? Мечеть сама по себе.
– Или хочешь вместо полумесяца надеть на мечеть крест?
– В церквах бьют в колокола, а в мечети не слышно молитвы.
– Ишь раскорячился, кривоногий!
– Чего глазеете, бейте его!
Опять задние начали нажимать на передних. Опять завизжали женщины. Толпа колыхалась из стороны в сторону. Шруков напряг голос, чтобы перекричать других:
– Вы все спрашиваете, а я один. Так слушайте же!
– Чего слушать, бейте его!
– Да, убить человека легче, чем выслушать его...
Чьи-то вилы все-таки дотянулись до председателя. Полетели крипичи. За спиной Шрукова распахнулась дверь, и откуда ни возьмись Селим схватил председателя за одну руку, милиционер за другую, мгновение – и вслед за Шруковым захлопнулась дверь.
Люди стали бить в дверь и в окна, и в этот момент с крыши раздалось несколько выстрелов.
Женщины, подхватив юбки, с визгом и криком бросились бежать. Кто-то вопил: «Не бойтесь, стреляют в воздух». Но этот голос потонул в общем шуме. Мелкими шажками семенили перепуганные старики. Лишь наиболее фанатичные, злые и решительные продолжали колотить в дверь и в окна.
– Эй, вы! – Шруков вдруг появился с Селимом и Ахметом за спиною тех, кто кольями и кирпичами бил в двери. – Эй, вы! Если вы стучитесь в тюрьму, то продолжайте, достучитесь!
Люди обернулись на знакомый голос. Шруков продолжал:
– Сейчас же убирайтесь! Руки и ноги у вас человеческие, а голова – ослиная... Да и руки не человеческие. Разве для этого у человека руки?
Туто, как всегда, был тверд и бесстрашен. Мужественное поведение председателя сыграло свою роль. Еще раздавались отдельные выкрики, кто-то угрожал: «Эта палка все-таки будет обломана о твою спину, Туто!» – но страсти затихали, люди поняли, что они зашли слишком далеко. То один, то другой старались незаметно улизнуть, и только самые отъявленные, не менее упрямые, чем Шруков, отступать не торопились.
Разбойные угрозы сменились рассуждениями о том, что Шрукову все-таки придется держать ответ не только перед аллахом, но и перед Иналом. Уж тот его хорошенько поскребет скребницей на партийной чистке!
Утешительным признаком было то, что к людям вернулась обычная кабардинская усмешка. Бойкое словцо, как любил говорить Матханов, всегда острее стали.
Все еще находились непосвященные.
– Так что же это за чистка людей? – спрашивали они.
И шутники отвечали:
– Выведут на площадь и будут считать, у кого сколько вшей.
– Ты смотри, чтобы тебя не поскребли. Шруков видел, как ты замахивался. Думаешь, он напрасно спрашивал, кому хочется в тюрьме вшей кормить?
Понемногу толпа рассеялась, и вот уже показались женщины, мирно идущие по воду с коромыслами на плечах. Но зачинщики не напрасно кусали теперь локти: к вечеру прискакал Эльдар со своими людьми, и вскоре под покровом ночи в сопровождении конвоя выехали из Бурунов две подводы с арестованными.
Мечеть стояла посреди аула безмолвная и безлюдная.
До поздней ночи уже в постелях разнокружечники шептались и рассматривали друг у друга какие-то старые ржавые револьверы, клинки, могущие сойти за кинжалы. На этот раз необходимость быть готовыми к самообороне представлялась вполне реальной: хотя главные бунтовщики и арестованы, другие могут вспомнить, что каны Советской власти первыми предупредили Щрукова о бунте.
Девочки были перепуганы насмерть. Матрене пришлось лечь спать с ними в одной комнате. Больше всего беспокоились за участь Тины, находившейся в отъезде. Они были уверены, что нападение на Шрукова не обошлось без Жираслана. А одна из девочек высказала даже опасение, что Жираслан хотел отыскать в Бурунах Тину и отомстить ей: ведь Тина бросила без присмотра старую княгиню, жену Жираслана.
Что говорить, грустное, грустное событие!
