Текст книги "Радуга чудес"
Автор книги: Альфред Хейдок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
Импульс в сердце
Их было двое – два русских парня, совсем молоденьких. Им было поручено патрулировать площадь у самого большого китайского театра в Шанхае, а также в районе, прилегающем к каналу, который отделял Французскую концессию от чисто китайской части великана-города. Этих парней во время Октябрьской революции малышами привезли беженцы, и тут они выросли. Суровая безработица загнала их на службу в полицию Французской концессии.
Патруль ленивым шагом отмеривал пространство своего участка. Вокруг сновала стремительная толпа: рикши, пешеходы, торговцы с лотка, уличные парикмахеры, грязные, изъязвленные нищие, воры и всякого рода дельцы… И это было странно, потому что тут же, совсем рядом, за узким каналом шла война, жестокая и безжалостная. Япония, уже захватившая Маньчжурию, захватывала теперь величайший порт Китая – Шанхай. Французскую концессию, занимавшую добрую половину города, пока что незримой стеной ограждали международные договоры, которые Япония соблюдала, поскольку еще не настало время на них наплевать… Как остров среди бушующего моря стояла концессия, и сюда сбежались от войны все богачи китайской части города – шла бешеная спекуляция и торговля чем угодно.
По ту сторону канала умирали, отстреливаясь, китайские солдаты; торжествующий враг, как хворостинку, ломал их сопротивление и гнал, а по ту сторону театр ломился от зрителей-китайцев, которые искали художественного наслаждения. И два русских парня, вооруженные свистками и пистолетами, следили за порядком, который не нарушался, и им было скучно. Они, конечно, не могли знать, что произойдет в течение нескольких ближайших минут. А произошло вот что: китайское командование, предвидя неминуемое поражение, решило рискнуть единственным имевшимся у них самолетом, которым обычно пользовались для воздушной разведки. Самолет нагрузили бомбами и дали летчику задание сбросить смертоносный груз на японский крейсер в Вампу, откуда велся губительный артиллерийский обстрел и шли подкрепления. Летчик поднялся в воздух, но тут же выстрелом с крейсера был ранен в голову.
Обливаясь кровью, застилающей глаза, и чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, он все же вел самолет вперед, и ему показалось, что он достиг крейсера и пора дернуть за рычаг бомбосбрасывателя…
В самом же деле, он потерял направление, перелетел через канал на Французскую концессию и теперь находился над площадью у самого большого китайского театра в Шанхае… А там только что закончилось дневное представление, и густой поток человеческих тел растекался по площади. Тут же столпились рикши, ожидавшие этого момента, чтобы заполучить пассажиров, и туда же устремились уличные торговцы. Шоферы частновладельческих машин уже предупредительно распахивали дверцы перед приближающимися хозяевами. А рука теряющего сознание летчика тянулась к рычагу…
В это время патруль находился у самого подъезда театра, и, напустив на себя официальное высокомерие, облеченные властью блюстителя порядка гордо посматривали вокруг. Вдруг один из этих парней ощутил неодолимый импульс в сердце, повелительно приказывающий ему немедленно уйти с этого места и завернуть за угол театра. Он, не раздумывая, шагнул, крикнув товарищу:
– Пошли!
И тот, также не размышляя, шагнул ему вслед, и через мгновение они очутились за углом здания.
Через мгновение раздался страшный взрыв: взорвался весь груз бомб, который, как казалось теряющему сознание летчику, он доставил по назначению…
Патруль бросился назад – на площадь. Зрелище было ужасно: тут нашла смерть не одна тысяча людей… Искореженные остовы автомашин и жалкие обломки колясок рикш, равно перемешанные и перепачканные истерзанными кусками человеческих тел, как и вся площадь, дымились, от них шел пар с резким запахом, от которого тошнило. Именно этот газ и запах, точно маска хлороформа, ударили в лицо обоих парней, и они, потеряв сознание, ткнулись лицом в землю.
Их потом подобрали и отвезли в госпиталь, где они скоро пришли в себя. Но после страшного зрелища они целые сутки не могли ничего есть, что при их молодости и прекрасном аппетите, пожалуй, надо считать самым сильным признаком потрясения. Кстати, один из этих парней – мой сын.
Откуда пришел импульс в сердце? Кто послал птиц с хлебом и рыбою, чтобы накормить голодающих?
Рано еще отвечать на эти вопросы: нужны еще примеры. Приводим следующий.
Спасительная забывчивость
Летчика направили в служебную командировку в другой город, куда он должен был отбыть очередным рейсом самолета, но уже в качестве пассажира. Он приготовился, заказал такси и своевременно в сопровождении жены поехал в аэропорт, чтобы попасть туда к моменту регистрации пассажиров. Проехав половину пути, он обнаружил, что бумажник с командировочными документами забыл дома. Пришлось возвращаться. Когда он прибыл в аэропорт, его самолет уже улетел. Тогда летчик зашел в служебное помещение к сослуживцам, где и задержался. И тут по истечении какого-то времени ему сообщили, что самолет, на который он опоздал, разбился, и все находившиеся в нем пассажиры погибли…
Об этом рассказала подруга жены «забывчивого» летчика.
Снова импульсы, предчувствия…
Летом 1918 года в районе гор Малого Хингана через Амур с китайского берега переправилась банда хунхузов. Они, конечно, и не думали приближаться к вооруженным казачьим станицам. Их целью было что-нибудь урвать на мелких таежных приисках и, главное, подкараулить вооруженного человека в тайге и, убив, завладеть его винтовкой: в Маньчжурии в то время нужда в винтовках была огромной. Итак, в Амурскую тайгу вползла опасная змея…
* * *
Он шел, и вечернее солнце сквозь редкие стволы уцелевших на вырубке сосен светило ему прямо в глаза. Тропинка извивалась меж пней по краю прииска, где в низине около ручья копошились старатели-китайцы, добывая золото. А он шел, и черная тоска давила его сердце.
Он был молод и влюблен. Та, которую он любил, проводила лето в станице на берегу Амура, и ему так хотелось к ней… Он бросил бы к черту этот прииск, где он и два казака, приисковые охранники, составляли все русское население. Остальные были старатели-китайцы, пришедшие из-за границы, и единственными их контактом с ним было то, что он отпускал им взамен золота продукты с приискового склада…
Собственно говоря, тоска навалилась на него с самого утра, и, когда охранник Степан, старый таежник, зашел к нему в полном охотничьем снаряжении, с рогулькой за спиной и с верной собакой, чтобы вместе, как уговорились, идти на ночную засаду у солонцов, куда приходили лизать соль изюбры, он глухо и как-то стыдливо произнес:
– Не могу. Ты уж прости меня, Степан, – на душе у меня тяжко…
– И впрямь – оно и лучше. Я сам думал – не усидишь, как начнут комары…
И пошел Степан один.
Чтоб как-то рассеяться, он предпринял этот обход прииска и теперь возвращался домой, в крошечную избушку с топчаном из плах и висящим на стене рюкзаком, где, кроме пары белья, находились бритва и томик Джека Лондона.
До домика еще оставалось с полкилометра, как тропинка раздвоилась: от нее отделялась под острым углом узкая стежка и, сперва почти параллельно, а потом все больше отклоняясь, уводила прямо в чащу. По ней днем ушел Степан…
У этой развилки наш молодой человек остановился, заколебавшись: то ли идти прямо домой, то ли свернуть по этой стежке в лес и шагать, шагать, пока не устанешь, а потом, вернувшись, можно будет с аппетитом съесть кусок соленой кеты с картошкой, попить крепкого чайку…
Исхода его решения ждал хунхузский часовой, поставленный наблюдать за прииском, пока шайка отдыхала тут же неподалеку. Часовой, стоя за деревом, положил конец ствола на сук: стреляя с упора, он обычно не промахивался. Он решил стрелять лишь в том случае, если русский подойдет совсем близко: преждевременный выстрел мог испортить намеченное на ночь нападение на прииск…
Молодой человек, наконец, решился – он зашагал по направлению к чаще. Часовой приготовился. И тут в идущем стало расти ощущение тревоги. С каждым шагом он точно надавливал телом невидимую пружину – ее сопротивление быстро нарастало. Внутри его неслышный уху, но внятный голос сказал: «Ни шагу дальше!» Он остановился, потом перешел на другую тропинку и зашагал домой.
Эту ночь он спал плохо – как никогда. Только стоило заснуть, как ему снился один и тот же сон: к его избушке по лесу подкрадываются вооруженные люди… Он просыпался, соскакивал с топчана и с кавалерийским карабином в руках выбегал из избушки, напряженно озираясь по сторонам. Но в лесу было тихо. Он возвращался, засыпал, и все начиналось снова.
Измученный, он встал, как только взошло солнце, развел на дворе костер, на котором начал кипятить чайник к завтраку. В этот момент появился другой охранник прииска и с ним собака ушедшего вчера на охоту Степана.
– А где Степан?
– Нету Степана. Может быть, совсем нету, – ответил охранник.
– Вишь, собака прибежала, а у ней на шее рана. Либо Степан на медведя неладно напоролся, либо на хунхузов. Пойдем искать, что ли?
– Да, пойдем…
Они торопливо начали собираться и завтракать, но не закончили завтрака, как перед ними появилась странная процессия. Это были старатели-китайцы – девять человек. Обнаженные до пояса, они молча один за другим подходили к двум русским и показывали грудь и спину. Обе части тела носили следы страшных ожогов – у одного даже грудные соски превратились в черный уголь.
Потом началось объяснение на приграничном русско-китайском жаргоне, из которого узнали, что ночью хунхузы напали на приисковых старателей и потребовали золота. Кто ссылался на то, что нет золота, тех пытали раскаленным металлическим ковшиком – прикладывали к животу, груди, спине… Хунхузы сказали, что одного русского, у которого была собака, они уже убили. Хотели убить и другого у самого прииска, но тот «мало-мало» не дошел. Собирались напасть на русских в избушке, но потом раздумали, зная что русские будут стоять до последнего…
* * *
Я упускаю все дальнейшее – поднятую тревогу и организованное преследование хунхузов, в котором наш молодой человек хотел принять ярое участие. Скажу только, что та, которую он любил, положила ему руки на плечи и сказала, что ни за что его больше в тайгу не отпустит, и настояла на своем. И потом они начали вместе необычную жизнь тех пламенных лет. Впоследствии он понял, что там, на тропинке, он был спасен потому, что у него была своя миссия на земле, которую еще надо было выполнить. Свою подругу он похоронил на склоне Урала, а сам – сам все еще ходит по этой земле…
Из нескольких источников может прийти человеку помощь. Первый из них Великие Гималайские Учителя – Махатмы, ведущие и направляющие эволюцию нашей планеты. Денно и нощно стоят они на страже Мира и, пользуясь своими духовными силами, о которых человечество пока так мало еще знает, отводят или смягчают бедствия и оказывают помощь человеку, который по своим качествам и устремлениям может быть полезен общему благу.
По условиям Кали Юги (Железного Века), многие не знали о существовании Махатм, а другие, услышавшие о Них, пытались отвергнуть Их существование и превратить Их в мифы. Теперь, когда в Государственном архиве Советского Союза хранится письмо Махатм Советскому Правительству и присланная Ими горсть земли на могилу Ленина, переданные уполномоченным на то художником и мыслителем с мировым именем Н. К. Рерихом, никакое отрицание уже немыслимо (Интересующихся подробностями отсылаем к статье С. Зарницкого и Л. Трофимова «Путь к Родине», напечатанной в журнале «Международная жизнь» № 1, 1965 г.).
Второй источник – Высшее Я самого человека, которому было оказана помощь. И опять-таки множество людей не знают, что они носят в себе нечто неизмеримо большее, чем их обычное, узенькое самосознание, ограниченное и погруженное, в большинстве случаев, в мелкие житейские интересы… Лишь в голосе совести (если эгоизм его не заглушил) они слышат ее укоряющий шепот. Это Высшее Я, состоящее из искры вечно существующего непостижимого Начала всего сущего и индивидуального самосознания, выработавшегося в течение миллиардов лет эволюции, в котором накоплен весь опыт множеств сменявших одна другую жизней, является тем, что люди иногда называют своим Ангелом Хранителем. От него исходят спасительные импульсы, предчувствия, интуитивные прозрения и помощь в разнообразнейших видах – он истинный наш Спаситель! Но глухая стена грубой материи отделяет нас от него, и, чтобы услышать его спасительный шепот, надо очищаться от эгоизма во всех его проявлениях и принять подвиг служения человечеству мыслью, словом, делом и примером. Надо сделать свою жизнь прекрасной и полноценной красотою поступков и устремлений.
Сергий Радонежский
Памяти моей жены Евгении Сергеевны Хейдок посвящаю.
Автор
– Вы уже уходите, но я все же задержу вас еще на несколько минут. Я хочу ответить вам на тот вопрос, который вы так и не решились мне задать. Как только вы вошли, ваш взгляд был прикован к изображению подвижника Сергия Радонежского [13]13
Сергий Радонежский (1314 или 1319–1392 гг.) – выдающийся деятель православной церкви, основатель Троице-Сергиева монастыря.
[Закрыть]над моим письменным столом, и у вас мелькнула мысль: «Удивительно! Интеллигентный человек… Говорят – состоял лектором в двух высших учебных заведениях, а на стене икона?!»
– Мм… да право, я…
– Не надо оправданий: я ничуть не в обиде. Я же прекрасно знаю, при каких обстоятельствах вы воспитывались, знаю вашу программу образования – вы и не могли иначе думать.
Так вот, во-первых, это не икона (хотя вполне могла бы быть таковой), а репродукция менее известной картины Н. К. Рериха – он глубоко чтил этот великий Лик русской истории и изображал его не застывшей мумией святости при свете мерцающих в сумраке храма свечей в кадильном дыму, а трудником – строителем с топором в руках, в заношенной рясе… Ведь Сергий в самом деле рубил, строил и принимал бесконечный поток сирых, обездоленных, стонущих от татарского грабежа, от боярских поборов, скорбных и отчаявшихся русских людей… Он выслушивал их горести и погашал их кристальною струею своего сердечного участия в горе каждого. И каждый уходил от него облегченным и обновленным, унося вместе с добрым советом часть его великой любви к народу… Я уверен, что он отказался от предлагаемого ему сана митрополита Московского лишь потому, что слишком любил народ, и в лесах Радонежских он был ближе и доступнее для него, чем в митрополичьих палатах Белокаменной…
И полюбила же его за то сермяжная, лапотная, глухоманная Русь, колом и топором отбивающаяся от наседающих с запада и востока налетчиков. И прозвала его – «Скорый На Помощь».
Но самое главное – умерши, я бы сказал, гражданской смертью, Сергий остался вечно живым в народе. Видели его в Смутное время при осаде поляками Сергиевой лавры, видели во снах и наяву и видят его и теперь. И как он помогал раньше, помогает и теперь, а может быть, даже еще и больше.
Пока я вам это говорил, у вас уже сложилось свое собственное мнение, что оно, возможно, отчасти так и было и что роль Сергия Радонежского, мирителя князей и вдохновителя на борьбу с татарами, особенно в период Куликовской битвы, несомненно, положительна и даже, учитывая религиозные предрассудки тех темных веков, значительна (чтобы не сказать – велика). Но заявление, что он и теперь, пятьсот лет спустя, так же помогает, как и раньше, пожалуй, свидетельствует лишь об изумительной живучести религиозных предрассудков, привитых в раннем детстве этому, в других отношениях вполне нормально рассуждающему старому человеку, каким я являюсь в ваших глазах.
Когда вы это думали, у вас появилось даже что-то вроде жалости ко мне, что я, вопреки ожиданиям, оказался ниже того уровня, на который можно было рассчитывать по нашим прежним беседам.
После этого другой на моем месте, может быть, не нашел бы возможным продолжать беседу, но я ее продолжу единственно для того, чтобы дать вам фактический материал, на отсутствие которого в таких случаях обычно жалуются.
Это было в 1935 году. За год до этого в нашу жизнь, то есть в мою и моей жены, вошел Рерих. Вошел мощно и преобразил, дал ей новые пути и направление решительно и навсегда.
И сам ушел на свои необычные пути творить мировые задания. И оставил нам лик Сергия, чтобы было к кому обратиться в тяжелую минуту, потому что Сергий – живой.
После этого наша жизнь пошла совсем по-другому. Со стороны на нее посмотреть – вроде ничего не изменилось, а изнутри – стала совсем другой, получила иной смысл и радостное устремление. Но в то же время появились трудности и опасности, без которых не обходится ни один путь, если он действительно велик… А Рерих звал только на великие пути. Жизнь стала обостряться; зародыши событий, которые прозябали в каком-то кукольном состоянии, стали быстро развиваться, принося нам горе или радость. И вот давнишнее недомогание моей жены стало принимать угрожающую форму, и врачи заявили, что необходима серьезная и даже весьма опасная операция. Мы медлили с решением – нам было страшно. К тому же денег на операцию не было, а жили мы тогда в Китае, где за все надо было платить… Но через какое-то время меня на улице остановил один знакомый и сказал, что давно искал встречи со мною, чтобы передать мне денег: Рерих послал через него, сказав, что мне они скоро понадобятся. Это нас приободрило, но мы все еще медлили, потому что нам действительно было страшно. Страшно потому, что нашли мы друг друга в дыму и в аду гражданской войны и, нашедши, ощутили, что стали сильнее, что заполнилась какая – то томительная пустота в душе и что чаша жизни, где уже было немало горечи, вдруг запенилась розовым счастьем. И ставить все это на карту…
Прошло несколько дней, и в нашем доме одновременно остановились и настенные, и мои наручные часы. Сколько ни раскачивал маятник мой старший сын, он, беззвучно помотавшись как бы в каком-то вакууме, неизменно останавливался. И тогда моя жена сказала:
– Это знак Святого Сергия. Он хочет, чтобы я шла на операцию. Я решилась – так надо.
Но как на беду в то время у нее было простудное заболевание – она была слабенькая, бледная, кашляла, и врачи сказали, что с операцией нужно подождать: как бы не разошлись швы от кашля. Она подождала три дня. Все это время приводила в порядок дом, мыла, стирала, гладила, укладывала, а накануне операции, перед тем как отправиться в больницу, подозвала меня и, показав, что где лежит, сказала:
– На всякий случай, может, и не вернусь…
Я понял: она готова либо туда, либо сюда…
Запретила мне находиться в больнице во время операции: «Зачем тебе видеть, как меня полумертвую на тележке повезут из операционной, одна тебе мука… Ты работай, как всегда. А вот лик Сергия, что Николай Константинович нам оставил, возьму с собой и над кроватью повешу».
Я действительно во время операции в больнице не был – работал. Хотя какая уж там работа!..
Утром ее прооперировали. Было часа четыре, когда доктор разрешил мне на нее взглянуть. И муку же я испытал невероятную: лежит она, бездвижная, что мертвая, только одни глаза живут; и видно – страдает, трудно ей, тяжко ей, и ничем-то я ей помочь не могу – вот что обидно! Смотрю на жену и вспоминаю, как я любил, подхватив ее на руки, переносить через лесные ручьи, да еще в середине ручья остановлюсь да поцелую… А тут ну хоть чем бы помочь!
Впоследствии я узнал, что можно чужую боль на себя переносить, если всем сердцем этого желаешь, но тогда мне это было неизвестно.
… Не знал я и того, что произошло утром перед операцией. Рассказала мне об этом жена, когда уже вернулась домой, а было вот что.
Отведена была ей отдельная комната, где она одна провела ночь. Накануне по ее просьбе вбили маленький гвоздик в стену и повесили над кроватью лик Сергия. Спала довольно хорошо и, проснувшись, увидела, как утреннее солнышко заиграло на стене. Взглянув на лик Сергия, подумала, что в ее решительный час Он вся надежда. И затем произошло то, чего она совсем не ожидала, о чем не думала и не мечтала. Раздался звук вроде жужжания, и Сергий, живой, в натуральную величину по пояс появился в пространстве над кроватью. Огненное сияние окружало его голову наподобие тех нимбов, какие пишутся на иконах, но только больше и краше несказанно… И от этого охватывающего голову сияния один за другим стали отделяться огненные круги, которые, спускаясь на грудь моей жены, входили, проникали в ее тело, наполняя всю ее приятным теплом и силой… Сила нарастала в ней мощной волной вместе с младенческой радостью бытия – с такой радостью, что спазмой захватывает гортань…
Так же внезапно, как началось, видение исчезло, и вместе с ним прекратился странный жужжащий звук. Сколько времени оно длилось, сказать она не могла. Сильная, окрепшая и счастливая она лежала, стараясь закрепить все происшедшее в памяти, чтобы потом уже не задавать себе трусливого вопроса, за которым прячется ограниченная мысль: «Не сон ли это?»
– Ну, как вы себя чувствуете? – спросила тихо вошедшая медсестра. – О, как вы порозовели и хорошо выглядите, а вчера были совсем бледная. Ну, давайте пойдем в операционную.
Никаких осложнений после операции не возникло. По истечении трех суток врач сказал, что уже можно не волноваться за больную. Я и мой старший сын, счастливые, вернулись из больницы домой, и тогда сын подошел к настенным часам:
– А ну-ка я толкну опять маятник, может быть, теперь-то они пойдут.
Он толкнул, и часы пошли…
* * *
Ваш ум сейчас напряженно искал в моем рассказе лазейку, куда бы можно подсунуть какое-нибудь, хотя бы самое нелепое, никого не убеждающее объяснение случившемуся с моей женой, и вам показалось, что вы это объяснение нашли – галлюцинация! Женщина – истеричка, экзальтированная особа, выросшая в затхлой среде дореволюционного мещанства. Набожные родители напичкали ее с детства россказнями о святых… Такие любят церковные службы и заказывают попам длинные молебны… Они не то что святых – хвостатых бесов увидят…
Должен сказать, что вы ошиблись: моя жена была дочерью отважного, веселого и, как в Сибири говорят, «фартового» золотоискателя, работавшего в Амурской тайге и рано погибшего от пули завистника. Посещение церкви в его глазах было унаследованным от прошлых поколений тяглом, повинностью, и, когда рождались дети или кто-то умирал, хочешь не хочешь приходилось туда идти. А душевный восторг, какого ни один храм не мог ему дать, он испытывал, когда в начале очередного похода с горного перевала перед ним открывались сизо-зеленые таежные дали, где должен был скрываться тот безымянный ключик, тот распадок, где притаившееся золото ожидало его лопаты и кайла… И он шел к этому золоту не ради его самого, а ради возможности лихо тратить его, чтобы видеть кругом радостные лица, чтоб все пело и плясало. Говорят, он любил собирать ребятишек с целого городского квартала, чтоб одарить их сластями:
– Ешьте, малыши! Вырастите – вместе в тайгу пойдем!
Дочь унаследовала тот же отважный и веселый нрав отца и, кроме того, была горда внутренней гордостью сознания своего человеческого достоинства: в детстве она считала унизительным целовать руку священника, к которому ее подводили для благословения. В гимназии по «закону божьему» получала двойки, что создавало особое затруднение при переводе ее в следующий класс. Как на нее, так и на меня, длинные молитвы и постные лица нагоняли смертельную скуку. Всякая обрядность была нам противна, как и всякое поклонение, а дерзновенность мысли привлекала…
Медно-ревущим колоколом прозвучала для нас эволюционная формула древнего Востока: «Нет бога, который ранее не был бы человеком», и эхом вторили ему слова оболганного Иисуса: «Вы есть боги». И это не мешало нам быть верными друг другу. Это не мешало нам любить людей, человечество и помогало идти по этому великому пути, куда нас позвал Рерих, потому что идти по нему могут лишь свободные от религиозных и других предрассудков люди, начертавшие на своем щите: «Дерзновение, труд, творчество, общее благо, прекрасное». Путь этих идущих не лежит через храмы всех старых богов, так как они знают лишь одного бога, пребывающего в них самих, ибо «Его творение есть Он сам».
И удивительно ли, что на этом пути перед ними начинает открываться таинственный, окружающий нас со всех сторон невидимый мир? Как оброненное перо сказочной Жар-птицы вспыхивают перед ними серебристые, лиловые и золотистые звезды, доносятся звуки оборванной нездешней мелодии… Доносятся и затихают, оставив томительную тоску по тому дню, когда ухо откроется для торжественной звездной симфонии, когда зазвучит музыка сфер, после которой «прежняя песня – как шум колеса…»
Друг, я кончил; можете идти, если не захотите остаться.
