Текст книги "Радуга чудес"

Автор книги: Альфред Хейдок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Эпизод будущего во сне

Настоящего нет. Оно только математическая линия, отделяющая прошлое от будущего Будущее – логическое следствие прошлого. Будущее, как следствие уже существующих в прошлом причин, уже существует, и его иногда видят во сне.

Мне было лет 13, когда я увидел очень простенький сон в нашей мастерской у верстака стоял мой отец и разговаривал с молодым человеком, у которого было довольно круглое лицо, слегка рябоватое от следов оспин. Молодой человек посасывал маленькую, как мне показалось, очень забавную трубочку. На голове у него была фуражка, казавшаяся маловатой. Ни его самого, ни такой трубочки я до этого ни разу не видал.

После этого прошло два дня и, войдя в мастерскую, я увидел точное повторение моего сна так же стоял мой отец и беседовал с молодым человеком из моего сна. Тот держал в зубах уже знакомую мне трубочку.

Парень прибыл в наши места издалека, поэтому раньше я не встречал его наяву. Он нанялся к моему отцу в подмастерья, и впоследствии мы с ним стали друзьями.

За оградой серого особняка

Каменная ограда отделяла его от внешнего мира, и у железных узорчатых ворот дежурил «вратарь», для которого тут же был построен крохотный домик, выкрашенный в такой же светло-серый цвет, как и сам особняк. От ворот бетонированная дорога вела меж цветочных клумб к подъезду.

Этот особняк построил для себя престарелый директор одного из провинциальных банков Маньчжурии, чтобы в окружении своей семьи, в довольстве и счастье, как он его понимал, доживать свой век…

Меня ввел туда племянник владельца, бывший мой студент по Гиринскому университету. То были тридцатые годы, когда японцы захватили Маньчжурию, Гиринский университет перестал функционировать, и мне опять пришлось зарабатывать свой хлеб в Харбине частными уроками. Три раза в неделю я приходил в этот особняк преподавать русский язык младшей дочери старого директора.

Это было очаровательное существо, нежное, кроткое и очень чувствительное. Наглый захват японцами ее страны уязвил ее национальную гордость до того, что она однажды даже расплакалась на уроке…

Наши уроки проходили в зимнем саду и были приятны, Раза два я видел проходящую высокую худую согбенную фигуру старого директора.

Потом захотела брать уроки и ее старшая сестра. То была особа властного и крутого нрава. Лет ей было за тридцать. Рано овдовев, она вернулась к отцу и стала для него особо доверенным лицом и чем-то вроде домоправительницы – деньги и слуги находились в ее распоряжении. И была в этом доме еще одна женщина, на которую тяжко легла властная рука домоправительницы; это была жена ее брата, скромного и тихого человека, который, по старому китайскому обычаю, женившись, остался жить в лоне отцовской семьи. Но этой женщины я так и не увидел: она умерла незадолго до моего появления в сером особняке.

Все эти подробности сообщил мне племянник хозяина, когда я впоследствии обратился к нему с вопросами…

Вскоре младшая сестра неожиданно куда-то уехала, а я, приходя на урок к старшей сестре, раз за разом получал от «вратаря» краткое сообщение:

– Тай-тай ю бин (Госпожа больна).

В конце месяца мне через «вратаря» передали плату за учение с просьбой продолжать мои посещения – госпожа, мол, надеется на скорое выздоровление, но, когда я осведомился, что за болезнь у госпожи, лицо «вратаря» сразу приняло такое замкнутое выражение, сопровождаемое коротким «не знаю», что я заподозрил неладное…

Через какое-то время я встретил племянника старого директора на улице. У меня с ним были дружеские отношения, и я сразу задал ему вопрос:

– Что с моей ученицей? Чем она болеет?

Мы отошли в сторону, и племянник в кратких словах рассказал, как в сером особняке боролись за власть две женщины. Как властная и скупая старшая сестра день за днем ущемляла и принижала жену своего брата, которая, не найдя крепкой опоры в своем тихом муже, выплакивала свои обиды в подушку и наконец умерла.

– А теперь, – продолжал племянник, – умершая является к старшей сестре. Та в безумном страхе начинает метаться по комнате с криком: «Вот, вот она!» – и указывает на пустой угол, где никого нет. Потом она падает и начинает выкрикивать страшные угрозы и ругательства в свой собственный адрес, то есть ругает самое себя.

– Ты дрянь… Из-за тебя умер мой ребенок… Ты и меня в могилу загнала… Но и ты теперь недолго будешь жить – я тебя уволоку туда же, где сама нахожусь… Дрянь! Последняя дрянь… Не уйдешь теперь ты от меня!..

Выкрики прерываются рыданиями; наконец больная в полном изнеможении засыпает…

Через месяц я еще раз получил плату через «вратаря», а также предупреждение, что госпожа вынуждена прекратить уроки.

Я ушел, зная, что за оградой серого дома продолжается борьба двух женщин, живой и мертвой, и что иллюзии старого высокого и худого человека, всю жизнь накапливавшего богатство и построившего себе, как ему казалось, изолированный островок личного счастья среди страстного, взбаламученного людского моря, обманули его, как до этого обманывали многих…

И чем дальше я уходил от серого особняка, тем больше осознавал, что для счастья человеческого не нужно строить оград, отделяющих от других людей, а, наоборот, нужно их разрушить и раскрыть душу в любовном объятии всему миру…

Наши невидимые соседи

… Опять сажусь на своего любимого «конька», буду писать [22]22
  Отрывок из письма друга.


[Закрыть]об этих, которые живут с нами, но невидимы; для начала – вот еще один рассказ «из первых рук». Наша знакомая Е. К. мне (на улице) рассказывала, что однажды, когда еще была подростком, она сидела одна в комнате и вдруг увидела, как в открытую дверь вошло существо ростом с аршин, мохнатое, со старческим, но вполне человеческим лицом. Перебирая руками край кровати и двигаясь вдоль ее, старичок сердито фукал, очень тихо, но явственно, затем мохнатик пропал. Больше она никогда его не видела.

Еще одно свидетельство. Рассказывала Ю. Ф., работница из пошивочной мастерской. Ю. Ф. с матерью жили тогда в Башкирии, в большом селе кругом дебри, непроходимые леса… Женщина пошла в лес по грибы, нашла урожайное место, но заблудилась. Плутала, плутала, видит – дело плохо; день клонится к вечеру, придется в лесу ночевать… А спичек нет, и зверья всякого много. Села горемычная на пень, закрыла лицо руками, заплакала. Отнимает руки – в трех шагах стоит маленький и тощий, как кукла, старичок: весь зеленый, и лицо, и борода, и одежда из листьев. Смотрит на нее и показывает палкой в сторону. И исчез. Женщина говорит, что ничуть не испугалась, а сразу поняла. Пошла, куда старичок показал, и вышла на дорогу.

* * *

Все эти существа безобидны, безвредны и беззащитны, так как не могут защищаться. Леса вырубаются, и гномы исчезают. Домовым негде жить; они привыкли жить за печкой, а не за отопительной батареей; их тоже становится все меньше…

Вот какую философию я завел, конечно, «ненашенскую», нематериалистическую. Но все здорово интересно.

23.11.70 г.

Духовные связи

(Из письма далекого друга)

Мамин отец жил в 1929 году уже в Варшаве. Мама переписывалась с ним изредка. Дедушка очень любил меня. Вообще письма от него были праздником для нас, отделенных непроходимой стеной. Но письма все же доходили. Очень, разумеется, осторожно и тактично написанные. Мне делали маленькую операцию, делали ее дома. Мама помогала при наркозе. Мама очень волновалась и переживала за меня. Еще спящую, меня положили на кровать. Врач и сестра ушли, и мама с моим мужем (я только что вышла замуж, семнадцатилетняя дурочка) ушли в кухню. Сели они по обе стороны угла кухонного стола и стали тихонько разговаривать, время от времени замолкая и прислушиваясь, не проснулась ли я, не позвала ли. Случилось это 11 февраля, в семь часов вечера. Прошло недели две. Мамочка лежала, отдыхала; мы – Володя (брат), я и мой муж – сидели около нее, а отчим тут же за письменным столом работал по обыкновению вечерами, ибо бухгалтерская работа не умещалась в рабочий день. Вдруг звонок. Володя побежал и вернулся, приплясывая: «Письмо от дедушки!». Начали читать, и, дойдя до одного места, мама и мой муж вскрикнули одновременно. Мама прочитала (слова эти помню дословно): «Дорогая Люлюшка, если помнишь, что ты делала часов, в семь вечера 11 февраля, напиши мне, ибо со мной произошло странное явление. Что я не спал, в этом уверен, так как расхаживал по комнате в ожидании скромного ужина, и вдруг увидел тебя где-то далеко-далеко, сидящую у угла стола, с кем-то разговаривающую и к чему-то чутко прислушивающуюся. На душе у меня стало очень тревожно, и я весь вечер думал о тебе и о моей маленькой внученьке. Напиши, пожалуйста, что у вас случилось?»

Мама сразу же ответила на это письмо, и в ответ получила от дедушки письмо на 30 листах, исписанных его бисерным почерком, где он нам объяснял явления телепатин, ссылаясь на многие научные авторитеты. Дедушка был очень образованным человеком с широкой эрудицией. Был атеистом, но не воинствующим, а здравомыслящим и никому не навязывал свои убеждения.

Потом спустя год-два произошел с ним же другой случай. Мама как-то вечером долго думала об отце, плакала, потом, отложив все дела, достала из сундука все письма, за всю жизнь полученные от отца и хранимые, и читала и вспоминала всю жизнь по этим письмам – до утра. Получив очередное письмо от отца, узнала, что он в тот же вечер проделал то же самое с мамиными письмами, перечитывая все ее письма начиная с детских каракулей до последних месяцев. У мамы с ее отцом была всегда очень прочная духовная связь.

У меня в жизни тоже было множество случаев мелких и более крупных, когда я знала и чувствовала, когда с близким мне человеком происходит что-то. А вот в Донецке, когда Миша лег на операцию, случилось странное. Мне сказали, что после четырех рентгенов выяснилось – у него бесспорно рак желудка, и я настояла на операции. Должны были делать в 10 утра. Я накануне страшно волновалась, зная, что он очень слаб; меня предупредили, насколько опасно и рискованно оперировать. Я взяла ответственность на себя и переживала, хотя и хотела верить в хороший исход. И вот проснулась утром (в день операции), и волнения нет и следа. Мама меня торопит, иди, мол, в больницу, а я не спеша оделась, позавтракала и, чувствуя какое-то странное успокоение и пугаясь его, пошла в больницу.

Больница была недалеко – квартала два всего. Я шла медленно, в странном оцепенении, всем существом желая хорошего исхода, смотрела не под ноги, а вперед, в пространство, в серое зимнее небо. Туман был, сыро. Вдруг я обнаружила, что все воздушное пространство наполнено как бы серебристыми бабочками, искрящимися и мелькающими, перемещающимися с места на место. Постепенно их делалось все больше, и, куда бы я ни посмотрела, все небо и все воздушное пространство над землей (а домики были по сторонам далеко от мостовой и маленькие) изобиловали ими. Направо возвышались корпуса больничного городка, а вокруг все пусто и блестят трепещущие крылышки. Я почувствовала легкость, какую-то невесомость и полное душевное умиротворение. Где-то далеко лежащая тревога за Мишу исчезла полностью. Так, медленно и всецело погруженная в созерцание невиданного явления, но не испытывая никакого удивления, будто так и надо, я дошла до нужного мне корпуса. Поднялась на второй этаж, но не вошла, а осталась стоять на лестнице у окна, как будто знала, что операция еще не кончилась. Стояла, с полчаса глядя в окно, где расстилался мутный туман и среди него искры, серебряные бабочки, трепетали и перемещались. Это было так чудесно, необычно, красиво и наполняло небывалой восторженной отрешенностью. Я стояла, пока не отворилась дверь и меня не окликнули по фамилии. Очевидно, догадались, что я стою тут, у черного хода к операционной, хода, которым пользуются только медработники. Я тут только ощутила тревогу, но не сильную, а как бы по обязанности, разум встряхнул меня: что же ты стоишь, созерцая, без мыслей о муже, который в опасности? И вот я заволновалась, но лениво и не сильно. Вошла. Врачи сказали, что операция окончилась и… рака не нашли. Ничего, кроме старых спаек от бывшей в лагере язвы. Спайки рассекли, положили все деформированные органы по местам. Послеоперационное положение было очень тяжелое, и врачи и сестры смотрели на Мишу как на не жильца на этом свете. Ему дали много наркоза и вывести из организма наркоз не могли, нужны были банки, а ему из-за старого туберкулеза ставить банки нельзя было. Я провела около него четверо суток. Все бежали из палаты – и больные и сестры. Я его поворачивала, поднимала, проветривала, обкладывала грелками. Одним словом – выходила. После этой операции он стал все есть и поправляться постепенно. Вот что со мной было? Незабываемое явление. Причем главное: рака не оказалось! Исчез, хотя на 4-х рентгенах была явно видна опухоль. Что это было?

Все, что связано с моим отцом, несколько необычно. Хочется об этом рассказать. Мне было полтора года, когда родители мои разошлись и мама с маленькими детьми (я и брат, старше меня тремя годами) уехала в Киев, поступила на работу и самостоятельно вырастила нас, дав трудовое суровое воспитание, за что я ей очень благодарна. Первый раз отец приехал, когда мне было года четыре. Ночью мама меня осторожно разбудила, вынесла в столовую и поставила на стул.

– Посмотри, кто приехал, узнаешь? – спросила мама. Я с трудом разлепила глаза, увидела небольшую острую бородку и знакомые добрые карие глаза, после чего мои глаза снова закрылись, я счастливо улыбнулась и протянула руки с возгласом:

– Папа!

Он целовал меня, что-то говорил, я бормотала в ответ неразборчиво плохо повинующимся языком, так и уснула на его руках. А утром папы уже не было. Я удивилась, но не скучала, так было, казалось, и быть должно. Прошли годы. Как-то, когда мне было почти девять лет, мы с братом жили у маминой приятельницы на даче под Киевом. По воскресеньям к нам приезжала мама. Она к тому времени уже вышла замуж и работала. Приехав однажды, сказала, что в Киев приехал папа, собирается устраиваться на работу, и мы теперь будем часто его видеть, а нынче вечером он приедет сюда, на дачу, чтобы повидать детей. Мало сказать, что я обрадовалась. Меня охватило какое-то страшное волнение, будто от встречи с папой зависела вся моя жизнь. Мама рассказывала, что он особенно любил меня, и я, подрастая и не видя его много лет, платила ему заочной и очень горячей любовью. Вызвалась встречать отца. Брат в это время был нездоров и лежал в постели. Мама отпустила меня с подружкой, высказав сомнение в том, что я узнаю папу, но подробный адрес сообщила и не боялась, что он не найдет дачу. Я была совершенно уверена, что узнаю отца из сотни людей. Не знаю, почему во мне возникла такая ни на чем не обоснованная уверенность.

Пришел дачный поезд. Сошли немногочисленные пассажиры; мужчины были безбородые и либо совсем старые, либо слишком молодые. Раньше мы стояли поодаль, наблюдая за выходящими из вагонов, потом забегали вдоль состава, но никого, даже отдаленно напоминающего папу, не было. Растерянная и молчаливая шла я к дому. Подруга, видя мою пугающую недетскую углубленность в себя, крепко держала меня за руку. Чтобы сократить дорогу, мы вышли на лесную просеку, по обе стороны которой стояли суровые золотистые колонны сосен. Садящееся солнце подрозовило хвою. Просека выливалась в поле, но нам нужно было свернуть вправо. Далеко впереди, на фоне алеющего неба, между темных по сторонам деревьев я увидела удаляющуюся фигуру мужчины с небольшим баулом в руке… Одинокий силуэт на фоне закатного неба… Не знаю почему, без всякой определенной мысли я вырвала у подружки руку и бросилась вперед, вдогонку за человеком. В тот момент я ни о чем не думала, только рос страх, что вот сейчас человек достигнет конца просеки и уйдет в пустоту, куда-то в свет заходящего солнца. Я бежала сколько было сил, не бежала, а летела, мчалась, но я не сопоставляла уходящего с отцом, я просто ЗНАЛА, что НУЖНО его догнать – и все! И я догнала его. Успела рассмотреть чуть сутулящуюся широкую спину, обтянутую выгоревшим на плечах рыжеватым пиджаком, а больше ничего не заметила, обогнала человека и, не глянув даже в лицо, с беззвучным криком – ПАПА – подпрыгнула и повисла у него на шее… И только когда его руки, бросив баул, сомкнулись на моей спине, я посмотрела в лицо его… Я не ошиблась, это не мог быть никто другой! Папа! Знакомые улыбчиво-грустные глаза, бородка…

Как мы пришли домой – не помню, знаю только, что часть дороги он пытался нести меня на руках, но это была непосильная ноша для слабого, голодного человека.

– Как ты меня узнала? Откуда ты взялась?

Не знаю, что я ответила, скорее всего ничего, а только плакала и смеялась, и он тоже.

А потом через три дня я же одна провожала его на вокзал. Папа почти договорился насчет работы (в Дарнице под Киевом); устроившись с работой и квартирой, он обещал приехать в Киев точно ко дню моих именин 30 сентября. В ожидании поезда он сел на пенек, поставил меня между колен; я осторожно расчесывала пальцами его волнистую каштановую бородку – в ней появилось много светлых волосков. Смотрела на его худое желтое лицо, в его незабываемые родные глаза и пыталась отогнать тяжелую тоску, сжимающую сердце.

Мы почти не говорили, папа шептал мне смешные и ласковые слова, а у меня разрывалось сердце от грусти, грусти нелепой и неоправданной, ведь впереди было лучшее, о чем я втайне всегда мечтала: папа теперь будет жить близко, и, когда устроится, я перейду к нему. Об этом не говорил никто, но я так решила и верила, что иначе быть не может.

Подошел поезд. Я не заплакала, но совсем не могла говорить. Папа вскочил уже на ходу на площадку вагона и на мой недоуменный взгляд тихо сказал:

– Я еще без денег, еду зайцем.

До поворота видела его руку, машущую мне… Больше я его никогда не видела.

В начале сентября мы вернулись с дачи в город. Начались занятия в школе. Я ждала терпеливо и молча, считая дни до моих именин. Наконец-то!.. Мама сумела даже испечь сладкий пирог, были чай и конфеты. В голодный 21-й год стол мой казался роскошным. Я сидела с гостями – детьми за маленьким столиком, угощала их, даже улыбалась, но время от времени выбегала в большую широкую переднюю и, уткнувшись в вешалку, всхлипывала. Мама сказала мне, что папа очень занят устройством на работу и вот-вот на днях приедет… Я ждала. Проходили дни… Я ждала и молчала. Как-то мы с братом увидели, что, вынув письмо из почтового ящика, мама спрятала его и не стала читать при нас. А другой раз я застала маму с письмом в руках, и она плакала. На мой тревожный вопрос ответила:

– Я получила известие, что мой дядя заболел. Мы не знали этого «дядю» и не встревожились: потом пришли одна за другой две телеграммы. Мама была очень расстроена, глаза у нее часто были красными. Нам объяснили, что дяде стало плохо совсем. И вот 24 сентября поздно вечером случилось это.

Володя все еще прихварывал; накануне у него поднялась температура, и он не пошел в школу, пролежал день в постели. Я крепко спала. Мама зашла в спальню, прислушалась к нашему дыханию, и, не желая будить детей светом, стала раздеваться в полумраке. Недалеко от окна был уличный фонарь, и света в комнате было достаточно, чтобы раздеться и лечь. Отчим наш был в отъезде. Вдруг брат проснулся и спросил: «Кто это?»

– Тише, деточка, это я, спи.

– Я тебя вижу, мамочка; а кто стоит у окна? Папа приехал?

Мама оглянулась – на фоне окна четко виднелся папин силуэт в профиль. Маме стало жутко: в этот день отца хоронили в Дарнице (его сестра и мать), и мама об этом узнала из телеграммы.

– Спи, Володюшка, никого нет, папа не приехал, спи! – мама подошла к сыну, укрыла его, поцеловала и украдкой глянула в окно – там все еще ясно виднелся папин профиль.

Когда Володя уснул, мама отошла от него. Тюлевая занавеска пропускала вечерний уличный свет – ни тени не было видно на ней.

На следующий день мама с большими предосторожностями сообщила нам, что папа наш три дня тому назад умер от брюшного тифа. Болел он около месяца.

Мне казалось – я схожу с ума. Большего горя мне не пришлось в жизни перенести до 50 лет, когда я похоронила маму. О том, что видели и мама, и Володя в ночь папиных похорон, я узнала много позже. Оказывается, папа почти все время был без сознания, буйствовал, бредил, срывался с постели, бросался к дверям, крича, что в коридоре Лиля (моя мама) и дети, требовал, чтобы его пустили к детям, приходилось связывать его. Последний раз он сорвался с постели, бросился к двери и упал. Вот так и ушел из моей жизни отец.