Текст книги "Фромон младший и Рислер старший"

Автор книги: Альфонс Доде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Он толкался у окошка кассы, возмущался опозданием поезда, разносил начальника станции, железнодорожную компанию, правительство и громко, так, чтобы все слышали, говорил Делобелю:

– А?.. Каково!.. Если б что-нибудь подобное случилось в Америке!

Выразительная мимика знаменитого актера и многозначительный вид, с каким он отвечал: «Воображаю!» – заставляли окружающих предполагать, что эти господа и в самом деле знают, что произошло бы в подобном случае в Америке. Ни тот, ни другой, конечно, понятия об этом не имели, но такие замечания придавали им вес в глазах толпы.

Сидя рядом с Францем и держа половину его букета у себя на коленях, Сидони в томительном ожидании вечернего поезда как бы растворялась в окружавшей ее сутолоке. Из окна вокзала, освещенного единственной Лампочкой, она видела погруженную во мрак зелень, сквозь которую кое-где еще мелькали последние огни праздничной иллюминации, видела темную деревенскую улицу, прибывающих людей и висячий фонарь на пустынной платформе…

Время от времени за стеклянными дверями проносился, не останавливаясь, поезд, выбрасывая сноп искр и клубы пара. В вокзале поднималась целая буря – визг, топот, но все это покрывалось пронзительным, как крик морской чайки, фальцетом Шеба, вопившего: «Вышибайте двери! Вышибайте двери!..» Сам он, впрочем, ни за что бы этого не сделал, так как смертельно боялся жандармов. Буря скоро утихала. Женщины, измученные, растрепанные, засыпали, прикорнув на скамьях. Помятые платья, разорванные косынки, белые открытые туалеты – все было в пыли…

Здесь и дышали-то главным образом пылью.

Она сыпалась с одежды, подымалась из-под ног, затемняла свет лампы, засоряла глаза, окутывала, словно облаком, измученные лица. Вагоны, куда люди попадали наконец после долгих часов ожидания, были тоже насыщены пылью… Сидони открывала окно и долго смотрела на темные поля, пока наконец у крепостных валов не показывались, словно бесчисленные звезды, первые фонари Внешних бульваров.

На этом кончался ужасный день отдыха всех этих бедняков. Вид Парижа возвращал каждого к мысли о завтрашней работе. И, как ни уныло проходило ее воскресенье, Сидони начинала жалеть, что оно уже позади. Она думала о богатых, чья жизнь – сплошной праздник, и смутно, как во сне, вставали перед нею виденные днем парки, где по длинным, усыпанным мелким песком аллеям разгуливали счастливые мира сего, в то время как там, за решеткой, в дорожной пыли быстро шагало воскресенье бедняков, которым некогда было даже остановиться, чтобы посмотреть на этих счастливцев и позавидовать им.

Так протекала жизнь Сидони Шеб с тринадцати до семнадцати лет.

Годы проходили один за другим, не принося с собой никаких перемен. Немного больше износилась кашемировая шаль г-жи Шеб, еще несколько раз было переделано лиловое платьице – вот и все. Но только, по мере того как подрастала Сидони, Франц, теперь уже взрослый юноша, все чаще бросал на нее нежные безмолвные взгляды и окружал ее вниманием и любовью, явными для всех, кроме самой девушки.

Впрочем, маленькую Шеб ничто не интересовало.

В мастерской она молча, аккуратно выполняла свою работу, не думая ни о будущем, ни о материальном благополучии. Все, что она делала, имело для нее характер чего-то временного.

Франц, напротив, с некоторых пор работал с необычайным жаром, с рвением человека, упорно стремящегося к определенной цели, и в двадцать четыре года он окончил вторым Училище гражданских инженеров.

В тот знаменательный день Рислер повел Шебов в театр Жимназ, и весь вечер они с г-жой Шеб обменивались знаками, подмигивали друг другу за спиной молодых людей. А при выходе из театра г-жа Шеб торжественно просунула руку Сидони под руку Франца, как бы говоря влюбленному: «Теперь выпутывайтесь сами… Это уж ваше дело».

И бедный влюбленный попробовал выпутаться.

От театра Жимназ до Маре путь длинен. Уже через несколько шагов великолепие бульвара пропадает, тротуары становятся все темнее и темнее, прохожие попадаются все реже и реже. Франц начал с того, что заговорил о спектакле… Он так любит чувствительные пьесы!..

– А вы, Сидони?

– Я? Вы же знаете, Франц, что для меня самоё главное – наряды.

И действительно, в театре она интересовалась только ими. Она не принадлежала к сентиментальным женщинам типа госпожи Бовари, которые возвращаются со спектакля с готовыми любовными фразами, очарованные героем пьесы. Нет! Театр возбуждал в ней лишь безумную жажду роскоши и стремление к изяществу; она выносила из него только модели причесок и фасоны платьев… Модные, кричащие наряды актрис, их походка, их фальшиво-светский тон, казавшийся ей верхом аристократизма, банальный блеск позолоты, яркий свет, сверкающие рекламы у входа, кареты у подъезда, шумиха вокруг модной пьесы – вот что она любила, вот что захватывало ее.

Влюбленный продолжал:

– Как хорошо провели они любовную сцену!

С этими словами он осторожно наклонился к хорошенькой головке в белом шерстяном капоре, из-под которого выбивались вьющиеся волосы.

Сидони вздохнула:

– Ах, да! Любовная сцена… На актрисе были чудесные бриллианты!

Наступило молчание. Бедному Францу было очень трудно начать объяснение. Он не находил нужных слов, сильно робел. Чтобы заставить себя высказаться, он назначал себе сроки:

«Когда пройдем ворота Сен-Дени… Когда минуем бульвар…»

Но Сидони начинала вдруг говорить о таких безразличных вещах, что объяснение замирало у него на устах, или же им преграждал путь экипаж, и родные за это время успевали нагнать их.

Наконец, дойдя до Маре, он вдруг решился:

– Послушайте, Сидони… Я люблю вас…

В ту ночь у Делобелеи долго не ложились.

У этих неутомимых женщин вошло в привычку растягивать свои рабочий день насколько это было возможно, и обычно их лампа гасла одной из последних на тихой улице Брак. Мать и дочь всегда поджидали возвращения великого человека и оставляли для него в горячей золе очага легкий, но питательный ужин.

В те времена, когда он играл на сцене, это еще имело какой-то смысл: актеры, вынужденные обедать рано и не слишком плотно, уходят из театра голодные и, когда возвращаются домой, должны непременно поесть. Делобель уже давно не выступал, но, не имея права, как он говорил, отказаться от театра, поддерживал свою манию с помощью множества актерских привычек. К их числу принадлежал и поздний ужин, а также ежедневное возвращение домой не раньше, чем погаснет свет последней театральной рампы. Лечь спать без ужина, в одно время со всеми значило бы сдаться, отказаться от борьбы. А он не откажется, черт возьми, ни за что на свете.

В ту ночь, о которой идет речь, актер долго не возвращался, и обе женщины, несмотря на поздний час, ждали его за работой, оживленно беседуя. Весь вечер у них только и разговору было, что о Франце, об его успехах, о его будущем.

– Теперь, – говорила г-жа Делобель, – ему остается только найти себе хорошую жену.

Того же мнения была и Дезире. Для полного счастья Францу недоставало только хорошей жены, деятельной, стойкой, трудолюбивой, способной всем пожертвовать для него. И если Дезире говорила об этом с такой уверенностью, то потому лишь, что близко знала девушку, подходившую Францу Рислеру… Эта девушка была всего на год моложе его, ровно настолько, сколько требуется, чтобы быть моложе своего мужа и в то же время заменять ему мать.

…Красива?..

Не то чтобы красива, но все же скорее миловидна, чем дурна, несмотря на свое увечье, – бедняжка хромала! А зато какая чуткая, нежная, любящая! Никто, кроме Дезире, не знал, как эта девушка – любит Франца и что вот уже много лет она дни и ночи думает о нем. Сам он тоже ничего не замечал и, казалось, видел одну только Сидони, совсем еще девочку. Но не все ли равно! Молчаливая любовь так красноречива, такая сила кроется в невысказанных чувствах!.. Как знать? Быть может, когда-нибудь…

И маленькая хромоножка, склонившись над работой, отправилась в одно из тех дальних путешествий в страну химер, которые она уже столько раз совершала, сидя неподвижно в своем кресле калеки и поставив ноги на скамеечку; в одно из тех восхитительных путешествий, из которых она неизменно возвращалась счастливая, улыбающаяся, опираясь на руку Франца с доверчивостью любимой жены. Ее пальцы как бы следовали за ее мечтой, и маленькая птичка, которую она в эту минуту держала в руках, расправляя ее помятые крылышки, казалось, тоже готова была вспорхнуть и улететь далеко-далеко; радостная, легкая, как и она сама.

Вдруг дверь отворилась.

– Я вам не помешаю? – раздался ликующий голос.

Мамаша Делобель, уже начавшая было дремать, быстро подняла голову.

– А, это господин Франц!.. Входите же, входите, господин Франц! Вы видите, мы ждем отца… Эти разбойники-артисты возвращаются всегда так поздно!.. Садитесь… Поужинаете с ним.

– Нет, благодарю вас, – ответил Франц; его губы были еще бледны От только что пережитого волнения. – Благодарю вас, я на минутку. Я увидел в щелочку двери свет и зашел только, чтобы оказать вам… чтобы поделиться с вами важной новостью. Она обрадует вас, потому что, я знаю, вы меня любите…

– Боже мой, да что же такое случилось?

– Франц Рислер и мадемуазель Сидони помолвлены!

– Ну, разве я не говорила, что ему недостает только хорошей жены! – воскликнула г-жа Делобель, бросаясь ему на шею.

Дезире не в силах была произнести ни слова. Она еще ниже склонилась над работой, и так как Франц не видел перед собой ничего, кроме своего счастья, а г-жа Делобель смотрела только на часы в ожидании великого человека, никто не заметил волнения и внезапной бледности бедной хромоножки, никто не увидел, как вздрогнула и застыла в ее руках маленькая птичка, запрокинув головку, будто раненная насмерть.

IV. ИСТОРИЯ МАЛЕНЬКОЙ ШЕБ. СВЕТЛЯКИ САВИНЬИ

Сааиньи-сюр-Орж

«Дорогая Сидони!

Мы сидели вчера за столом в знакомой тебе большой столовой; в открытую настежь дверь была видна уставленная цветами веранда. Мне что-то взгрустнулось. Дедушка все утро был в дурном настроении, и бедная мама боялась вымолвить слово – такой страх внушают ей всегда его нахмуренные брови. Я невольно думала о том, как обидно в самый разгар лета быть Одной в таком прелестном уголке и как хорошо было бы теперь, когда я вышла из монастыря и должна проводить все лето в деревне, иметь подле себя, как прежде, кого-нибудь, с кем можно было бы бегать по лесу и по аллеям парка.

Правда, иногда к нам приезжает Жорж, но он является всегда очень поздно, уже к обеду, а наутро уезжает с папой, когда я еще сплю. К тому же г-н Жорж стал человеком серьезным. Он работает на фабрике, и деловые заботы часто заставляют хмуриться и его.

Я думала обо всем этом, как вдруг дедушка, повернувшись ко мне, спросил:.

– А как поживает твоя Сидони? Хорошо, если б она приехала погостить.

Вообрази, как я обрадовалась! Как хорошо будет снова встретиться, возобновить дружбу, прерванную скорее по вине обстоятельств, чем по нашей собственной вине! Как много надо нам рассказать друг другу! Ты одна обладала даром приводить в хорошее настроение свирепого дедушку, я уверена, что ты внесешь к нам веселье, а его нам, право, очень недостает.

Если б ты знала, как пустынно в нашем прелестном Савиньи! Иногда с утра на меня находит желание пококетничать. Я одеваюсь, прихорашиваюсь; завитая, в нарядном платье разгуливаю по аллеям и вдруг замечаю, что я старалась для лебедей, уток, для моей собаки Кисс и для коров, а они даже не оборачиваются, когда я прохожу по лугу. Тогда с досады я спешу домой, надеваю простое полотняное платье и принимаюсь хозяйничать на ферме, в буфетной, везде понемножку. И, знаешь, я начинаю думать, что скука мне на пользу и что из меня в конце концов выйдет прекрасная хозяйка…

К счастью, скоро наступит охотничий сезон, и я рассчитываю, что можно будет немного развлечься. Во – первых, Жорж и папа – оба страстные охотники – будут чаще приезжать сюда. А затем – здесь будешь ты… Ведь ты мне сразу же напишешь, что приедешь к нам, правда? Г-н Рислер говорил недавно, что ты не совсем здорова. Свежий воздух будет тебе очень полезен.

Здесь все тебя ждут, а я… я просто умираю от нетерпения.

Клер».

Запечатав конверт. Клер Фромон надела большую соломенную шляпу – стояли солнечные жаркие дни начала августа – и пошла сама опустить письмо в ящичек, откуда почтальон каждое утро, проходя мимо, вынимал почту.

Ящик находился в конце парка, на повороте дороги. Клер остановилась на минуту, чтобы полюбоваться на окаймлявшие дорогу деревья и на окрестные поля, дремавшие под горячими лучами солнца. Там, в стороне, жнецы убирали последние снопы; немного дальше пахали. Но вся эта меланхолия безмолвного труда не затронула молодую девушку, опьяненную радостью от предстоящей встречи с подругой.

Кругом стояла тишина. Ни малейшего дуновения ветерка не долетало с высоких холмов на горизонте, ничей голос не прозвучал с верхушек деревьев, чтобы заронить в душу девушки предчувствие, помешать ей отправить роковое письмо. И, вернувшись домой, она тотчас же велела приготовить для Сидони хорошенькую комнатку рядом со своей.

Письмо честно проделало свой путь. От маленькой зеленой калитки замка, увитой глициниями и жимолостью, оно направилось в Париж и в тот же вечер, со штемпелем Савиньи, пропитанное ароматом полей, прибыло на улицу Брак, в квартиру на пятом этаже.

Каким это было там событием! Письмо перечитали три раза, и всю неделю, до самого отъезда Сидони, оно лежало на камине рядом с реликвиями г-жи Шеб – часами под стеклянным колпаком и кубками в стиле ампир. Для Сидони это письмо было чем-то вроде чудесного романа, полного очарования, полного обещаний, и она читала его, даже не раскрывая, а только глядя на белый конверт с узорчатым вензелем Клер Фромон.

Теперь уж было не до замужества. Самое главное – решить, как ей одеться для поездки в замок… Пришлось заняться этим: кроить, комбинировать, приме-, рять платья, шляпки… Бедный Франц! Как тяжело было у него на сердце от этих приготовлений! Поездка в Савнньи, против которой он тщетно пытался возражать, еще более отдаляла их свадьбу, которую Сидони по непонятным для него причинам и бев того откладывала со дня на день.

Ему нельзя будет поехать повидаться с нею, а раз она попадет туда, в атмосферу празднеств и удовольствий, – кто знает, сколько времени она пробудет там?

Несчастный влюбленный то и дело заходил к дамам Делобель поделиться своими переживаниями и ни разу не заметил, как порывисто вставала Дезире при его по-, явлении, освобождая ему рядом с собой место за рабочим столом, как она потом садилась, раскрасневшаяся, с горящими глазами.

Уже несколько дней мать и дочь не работали над птичками и мушками для отделки. Они подрубали розовые воланы для платья Сидони, и никогда еще бедная калека не шила с таким увлечением.

Недаром эта маленькая Дезире была дочерью Делобел я!

Она унаследовала от отца его способность тешить себя Иллюзиями и не терять надежду, несмотря ни на что.

Пока Франц рассказывал ей о своих любовных огорчениях, Дезире мечтала о том, что после отъезда Сидони он будет приходить к ним каждый день, хотя бы для того, чтобы поговорить об уехавшей, что он будет здесь, около нее, что они будут вместе бодрствовать, поджидая «отца», и что как-нибудь вечером, взглянув на нее, он, быть может, заметит разницу между женщиной, которая любит, и той, которая только позволяет любить себя.

И мысль, что каждый новый стежок на платье ускоряет столь нетерпеливо ожидаемый отъезд, сообщала ее иголке необыкновенную быстроту, а бедный влюбленный с ужасом смотрел, как росли у него на глазах груды оборок и рюшей, вздымаясь, словно легкие волны.

Когда розовое платье было готово, мадемуазель Шеб уехала в Савиньи.

Замок Гардинуа был расположен в долине Орж, на берегу речки, в которой была своя, особенная прелесть, так же как во всех этих мельницах, островках, шлюзах и широких лужайках парка, сбегавших к ее крутым берегам.

Старинный дом в стиле Людовика XV, с низким корпусом и высокой крышей, имел торжественно-меланхолический вид и сохранял облик, присущий аристократическим зданиям былых времен: тут были и широкие террасы, и ржавые железные балконы, и старые, источенные дождем и побуревшие от времени каменные вазы, на фоне которых ярко выделялись свежие цветы… Теряясь вдали, тянулись полуразрушенные, покосившиеся стены, отлого спускаясь к реке. Над ними высился замок с высокой шиферной крышей, а чуть подальше виднелось крытое красной черепицей здание фермы и великолепный парк, где липы, ясени, тополя и каштаны сливались в сплошной темный массив, прорезанный кое – где просветами аллей.

Но главной прелестью старого имения была вода; своим прихотливым журчанием она оживляла его безмолвие, вносила что-то величественное в этот пейзаж. Помимо реки, в Савииьи были еще всевозможные ключи, фонтаны и пруды, в которых во всем своем блеске отражалось заходящее солнце. Это обилие воды необыкновенно украшало старинный дом, поросший мохом, позеленевший и слегка источенный, точно камень на берегу ручейка.

К сожалению, в Савиньи, как и в большинстве чудесных дворцов под Парижем, ставших добычей выскочек – коммерсантов и спекулянтов, обитатели замка не гармонировали с самим замком.

Купив это имение, старик Гардинуа только и делал, что разрушал то прекрасное, что предоставил ему случай: вырубал деревья «для вида», окружал парк уродливыми заборами в защиту от воров и по-настоящему заботился только о великолепном огороде, который приносил много фруктов и овощей; вот это для него была настоящая земля, земля крестьянина.

Что касается больших зал, где разрисованные панно тускнели от осенних туманов, прудов, заросших кувшинками, мостов и гротов, облицованных раковинами, – все это потому только имело для него цену, что вызывало восторг посетителей и составляло то, что так льстило его тщеславию бывшего торговца скотом, – замок!

Состарившись, Гардинуа не мог больше ни охотиться, ни удить рыбу и все свое время проводил в наблюдении за всякими мелочами, связанными с жизнью огромного имения. Зерно для корма кур, цена, по которой продали последний раз отаву, количество снопов соломы, сложенных в великолепном круглом сарае, – все это давало ему на целый день пищу для воркотни. И, глядя издали на прекрасное Савиньи, на этот замок на пригорке с бегущей мимо него зеркальной речкой, на высокие, увитые плющом террасы, на ряд каменных уступов, поддерживающих парк на величавом склоне горы, никто не подумал бы, что так мелочен и умственно ограничен может быть его владелец.

Обреченный своим богатством на праздность, Гардинуа скучал в Париже и потому жил круглый год в Савиньи, куда летом к нему приезжали Фромоны.

Г-жа Фромон была тихая, недалекая женщина. Грубый деспотизм отца рано приучил ее к неизменному слепому повиновению, и даже доброта и снисходительность г-на Фромона, ее мужа, не могли впоследствии изменить натуру этой приниженной, молчаливой, ко всему безучастной, безответной женщины. Она никогда не вмешивалась в дела и, разбогатев без всяких усилий со своей стороны, не проявляла ни малейшего желания пользоваться своим богатством. Ее роскошная парижская квартира, так же как и пышный замок отца, стесняли ее. Она старалась быть как можно незаметнее и заполняла свою жизнь единственной страстью – страстью к порядку, чудовищному, фантастическому порядку: она сметала, вытирала, выколачивала пыль, без устали наводила блеск на зеркала, на позолоту, на фронтон дверей.

Когда ей больше нечего было чистить, эта странная женщина принималась за свои кольца, цепочку от часов, броши; она мыла камеи, жемчуг и так старательно протирала в обручальном кольце свое имя и имя мужа, что в конце концов стерла все буквы. Эта мания не покидала ее и в Савиньи. Она подбирала сухие ветки в аллеях, соскабливала кончиком зонта мох со скамеек, готова была стирать пыль с листьев и выскабливать стволы старых деревьев. Часто, проезжая по железной дороге, она с завистью смотрела на маленькие, тянувшиеся вдоль полотна виллы, такие беленькие и чистенькие, с блестящими медными украшениями, шарами из британского металла и с длинными узкими садиками, напоминавшими ящики комода. Это был ее идеал загородного дома.

Г-н Фромон, приезжавший только на короткое время, всегда занятый, тоже не мог наслаждаться прелестями Савиньи. Одна только Клер чувствовала себя как дома в втом прекрасном парке. Она знала там каждую тропинку. Вынужденная, как и все одинокие дети, довольствоваться своим собственным обществом, она придумывала, чтобы развлечь себя, разные прогулки, наблюдала за распускающимися цветами, у нее была своя любимая аллея, свое любимое дерево, своя любимая скамейка для чтения. Обеденный колокол всегда заставал девочку в ее владениях. Она являлась к столу запыхавшаяся, счастливая, словно омытая свежим воздухом. Тень буков, скользя по ее юному личику, как бы наложила на него печать меланхолической нежности, а пронизанная солнечными лучами зеленая глубь вод словно отражалась в ее больших глазах.

Прекрасное имение положительно спасало ее от вульгарности и низменности окружающей среды. Гардинуа мог часами жаловаться при ней на недобросовестность поставщиков и слуг, подсчитывать, сколько добра украли у него за месяц, за неделю, за день, за минуту; г-жа Фромон могла сколько угодно сетовать на мышей, моль, пыль и сырость, атакующих ее шкафы и яростно истребляющих ее вещи, – ни одно слово из этих бессмысленных разговоров не задерживалось в мозгу Клер. Прогулка по лужайке, чтение на берегу пруда сразу же возвращали покой этой благородной, жизнерадостной натуре.

Дедушка считал ее существом странным, чуждым их семье. Еще ребенком она уже смущала его взглядом своих больших светлых глаз, своим здравым умом, раздражала тем, что нисколько не походила на его пассивную, покорную дочь.

– Это будет такая же гордячка и оригиналка, как ее отец, – говорил он, когда бывал не в духе.

Зато как нравилась ему маленькая Шеб, приезжавшая иногда погостить в Савнньи! В ней он чувствовал простую, родственную себе натуру, с задатками честолюбия и зависти, которые уже тогда проглядывали в ее притаившейся в углах рта улыбочке. К тому же его богатство вызывало у девочки наивное удивление и восхищение, а это льстило его самолюбию выскочки. Порой, когда он поддразнивал ее, она находила в ответ забавные словечки парижской девчонки, чисто простонародные выражения, звучавшие особенно пикантно из – за их несоответствия с ее бледным тонким личиком, которое, несмотря на некоторую заурядность, носило все же отпечаток какой-то изысканности. И старик всегда помнил о Сидони.''.

На этот раз она появилась в Савиньи после долгого отсутствия. Ее пышные волосы, стройная фигурка, живое, веселое личико в сочетании с несколько вычурным изяществом продавщицы из магазина – все это создало ей в замке большой успех. Старый Гардинуа, ожидавший встретить девочку, был очень удивлен, увидев перед собой взрослую девушку; он нашел, что она красивее, а главное – одета горазде лучше, чем Клер.

И, правду сказать, сидя в коляске, высланной за ней к поезду из замка, мадемуазель Шеб выглядела очень недурно, хотя ей и не хватало того, что составляло красоту и очарование ее подруги, – непринужденности осанки, простоты манер, а главное, уверенности в себе. В ее привлекательности было что-то общее с ее нарядами, сделанными из дешевенькой материи, чуть ли не из тряпок, но сшитыми со вкусом, и которым мода, эта капризная прелестная фея, придала свой отпечаток, красоту и оригинальность. В Париже немало женщин, как бы созданных для такого рода туалетов: их потому – то и легко причесать и принарядить, что у них нет своего типа; к числу таких женщин принадлежала и хорошенькая мадемуазель Шеб.

В какой она пришла восторг, когда коляска покатилась по длинной бархатисто-зеленой аллее, окаймленной столетними вязами! В конце аллеи, широко раскрыв ворота, ее ждало Савиньи. С этого дня для нее началась та волшебная жизнь, о которой она уже давно мечтала. Роскошь представилась ей здесь во всем своем многообразии: великолепные залы, высокие потолки, богатство оранжерей и конюшен… Все мелочи повседневного быта были пропитаны этой роскошью, как дорогими крепкими духами, одной капли которых достаточно, чтобы надушить всю комнату; она видна была в корзинах цветов, украшающих скатерть, сквозила в холодном тоне слуг, в скучающем, тягучем «Велите запрягать!» г-жи Фромон….

И как хорошо чувствовала себя Сидони в этой изысканной обстановке богачей! Как подходила ей эта жизнь! Ей казалось, что она никогда и не жила иначе.

И вдруг, в разгар ее упоения, пришло письмо от Франца, возвращавшее ее к действительности, к жалкому положению будущей жены чиновника, и насильно переносившее ее в маленькую, бедную квартирку, которую они займут со временем в верхнем этаже какого-нибудь мрачного дома. Ей казалось, что она уже дышит тяжелым, спертым воздухом нищеты.

Расстроить свадьбу?

Конечно, она могла бы это сделать, ведь она была «вязана только словом. Но, отказав Францу, не пожалеет ли она потом?

В этой отравленной тщеславием головке бродили самые невероятные мысли. Порою, когда дедушка Гардинуа, расставшийся ради нее со старомодными охотничьими куртками и шерстяными жилетами, подшучивал над нею или забавлялся тем, что противоречил ей, желая вызвать фривольное возражение с ее стороны, она, не отвечая, пристально и холодно смотрела ему прямо в глава. Ах, если б он был хоть лет на десять помоложе!.. Но мысль стать г-жой Гардинуа занимала ее недолго. Новое лицо, а вместе с ним и новая надежда вошли в ее жизнь.

С тех пор как приехала Сидони, Жорж Фромон, приезжавший в Савиньи только по воскресеньям, стал почти ежедневно являться туда к обеду.

Это был высокий хрупкий юноша с бледным лицом и изящной фигурой. Круглый сирота, он был воспитан в доме своего дяди Фромона, и ему предстояло унаследовать его предприятие и, по всей вероятности, стать мужем Клер. Эта заранее уготованная будущность оставляла Жоржа довольно равнодушным. Коммерция совершенно не интересовала его. А кузина?.. Между ними существовала известная близость, порожденная совместным воспитанием, доверие, основанное на привычке, – и ничего больше, по крайней мере с его стороны.

Зато в обществе Сидони он сразу почувствовал себя иначе: он смущался, робел, но вместе с тем ему хотелось произвести на нее впечатление. Ее не совсем естественная, несколько вульгарная грация не могла не нравиться его фатоватой натуре, и Сидони скоро заметила, что он увлечен ею.

Когда подруги гуляли по парку, Сидони обычно первая вспоминала о часе прибытия парижского поезда., Девушки вместе подходили к решетке ограды и поджидали приезжающих. Первый взгляд Жоржа всегда был устремлен на мадемуазель Шеб, стоявшую, правда, позади Клер, но в такой позе и с таким видом, что на нее нельзя было не обратить внимание. Эта игра началась довольно давно. Они еще не говорили о любви, но все их слова, улыбки, которыми они обменивались, были полны признаний и недомолвок.

Однажды в облачный душный вечер, когда подруги, выйдя после обеда в парк, прогуливались по буковой аллее, к ним присоединился Жорж. Медленно ступая по хрустевшим под ногами камешкам, они мирно беседовали, как вдруг со стороны замка послышался голос г-жи Фромон: она звала Клер. Жорж и Сидони остались вдвоем. Они продолжали идти по смутно белевшему песку аллеи молча, не приближаясь друг к другу.

Теплый ветерок шевелил листья буков. Легкие волны на пруду тихо бились об устои мостика; облетевшие цветы лип и акаций вихрем кружились в душном воздухе и наполняли его благоуханием… Молодые люди дышали предгрозовой атмосферой, напряженной и волнующей. В глубине их смущенных глаз вспыхивали жаркие, горячие молнии, подобные тем, что сверкали на горизонте…

– Ах, какие прелестные светляки!.. – воскликнула Сидони, как бы желая прервать тяготившее ее молчание, нарушаемое только таинственными шорохами природы.

На краю лужайки мерцали в траве зеленые огоньки. Сидони наклонилась, чтобы поймать светлячка. Жорж опустился на колени рядом с нею; нагнувшись к траве так, что щеки касались одна другой, они с минуту смотрели друг на друга. Какой необыкновенной, какой прелестной показалась она ему при этом зеленом свете, поднимавшемся к ее склоненному лицу и дрожавшем в тонкой сетке ее вьющихся волос!.. Он обвил рукой ее талию, и вдруг, почувствовав, что она не сопротивляется, сжал ее а долгом, страстном объятии.

– Что вы там ищете? – раздался за ними в темноте голос Клер.

У Жоржа от волнения сдавило горло; он так дрожал, что не мог ответить ни слова. Сидони, напротив, совершенно спокойно поднялась и сказала, оправляя юбку:

– Светляков… Посмотри, сколько их сегодня! И как они блестят!

Ее глаза тоже блестели каким-то особенным блеском.

– Как будто собирается гроза… – пробормотал Жорж, все еще не придя в себя.

И в самом деле, гроза приближалась. Ветер гнал по аллее облака пыли и листьев. Молодые люди походили еще немного, затем вернулись в гостиную. Девушки принялись за рукоделие, /Корж делал вид, что читает газету; г-жа Фромон, по обыкновению, начищала свои кольца, а г-н Гардинуа с зятем в соседней комнате играли на биллиарде.

Каким бесконечно долгим показался Сидони этот вечер! Ей так хотелось поскорее уединиться, побыть одной со своими МЫСЛЯМИ!

И, когда, оставшись одна в тиши своей маленькой комнатки, она погасила наконец свет, который, освещая слишком ярко действительность, гонит прочь мечты, как радовалась она, какие строила планы! Ее любит Жорж! Жорж Фромон, наследник фабрики… Они поженятся, она будет богата…

В ее мелкой, расчетливой душе первый поцелуй любви пробудил лишь тщеславие и мысли о роскоши.

Чтобы увериться в искренности своего возлюбленного, она старалась восстановить в памяти малейшие подробности сцены под буками, вспоминала выражение его глаз, пыл его объятий, клятвы, произнесенные устами почти вплотную к устам, и призрачное мерцание светляков, навсегда запечатлевшееся в ее сердце в ту торжественную минуту.

Ах, эти светляки!

Всю ночь, точно звезды, мерцали они перед ее закрытыми глазами. Весь парк, до самых темных аллей, был полон ими. – Их бесчисленные огоньки горели вдоль лужаек, на деревьях, в кустах… На мелком песке дорожек, на ряби прудов сверкали зеленые искры, и все эти микроскопические блестки создавали как бы праздничную иллюминацию, которую Савиньи устроило в ее честь, чтобы ознаменовать обручение Жоржа и Сидони…

Когда она встала на следующее утро, план у нее был готов. Жорж любит ее, в этом нет сомнения. Думает ли он жениться на ней?.. Конечно, нет! Тонкая штучка, она отлично понимала, что он и не помышляет об этом. Но это не пугало ее. Она чувствовала себя достаточно сильной, чтобы овладеть его детской душой, слабой и, вместе с тем страстной. Надо было только оказывать ему сопротивление.