Текст книги "Кровавая шутка"

Автор книги: Алейхем Шолом-

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Глава 41
НЕРВНАЯ ГОРЯЧКА

Бетти и сама не могла бы припомнить, что с ней было на другой день после памятной ночи...

Все пережитое пронеслось над ней ураганом и промелькнуло, как тяжелый, гнетущий сон...

Смутно припоминала она, что ее куда-то возили, что-то ей говорили, о чем-то спрашивали... Она, кажется, отвечала... Много лиц прошло перед ее глазами. Говорить она не могла. Какой-то клубок застрял в глотке, не давая возможности ни говорить, ни плакать.

Она грохнулась на стул и, вместо того чтобы плакать, расхохоталась. Хохотала она громко и безудержно до тех пор, пока хохот не перешел в рыдание...

И это не принесло облегчения. Наоборот, еще сильнее сжалось сердце. Хотелось рвать на себе волосы, колотить кулаками по голове...

– Тронулась барышня! – решил надзиратель.

– Тронулась! – подтвердил второй. И рассказал, что она ни за что не хотела выйти из подвала до тех пор, пока за ней не пришли двое надзирателей. – Ясно, тронулась!

– Сами вы тронулись! – произнес чей-то приятный голос. Кто это сказал? Ах, да! Тот старик с добрыми серыми глазами в белом мундире...

Этот старик произвел на Бетти сильное впечатление: она почуяла в нем человека, способного понять и посочувствоватъ ей.

Ей хотелось обо всем рассказать ему... Но она не могла произнести ни слова.

Человек встал. Взял ее руку. Пощупал пульс. Провел рукой по голове и попросил ее успокоиться... И говорил он таким добрым отеческим голосом...

– Не видите разве, что девушка больна? Доктора!

Ее куда-то везли... И на улице пахло гелиотропом и йодоформом...

***

Протекция – великая сила!

Давид и Сарра обегали весь город, подняли на ноги богатых родственников и хозяев. Были нажаты все пружины, и в конце концов дознались, что задержанную дочь Шапиро поутру перевезли в больницу. Но в какую именно?

Поднялась новая беготня по городу из одной больницы в другую. В каждой больнице Сарра чуть ли не на коленях умоляла сказать ей, где ее дочь.

Наконец, после долгих мытарств, удалось установить, что Бетти находится в еврейском госпитале.

Помчались туда. Да, действительно, Бетти находится здесь. Но сейчас к ней никого нельзя пускать. Утром – пожалуйте!

– Нельзя никак? Да ведь я – мать!

– Двадцать раз "мать"! Нельзя, и кончено!

– Господи, и что за люди! Ни капли жалости!

Вдруг Сарра увидала своего домашнего врача. Она обрадовалась ему, как отцу родному:

– Как хорошо, что вы здесь! Моя Бетти тут, больная! А меня не пускают к ней! Где это слыхано? Где это видано? Мать!

– Ш-ш-ш! – зашипел доктор. – Не кричите, не шумите!

– Что значит – не кричать? Не шуметь? Когда моя Бетти, мое дитя...

– Ваша Бетти, ваше дитя... Знаю! Я как раз от нее иду. Она больна, но опасности никакой нет. Нечего кричать и шуметь. Ваша дочь не на улице, а в больнице! А больница – не такое место, куда каждый может приходить и скандалить. Утром вас пустят к ней, а сейчас нельзя. Нель-зя!..

– Я понимаю! Что тут непонятного? Но почему никто не хочет войти в мое положение? Ведь я же – мать! Хоть одним глазком, хоть издали дайте посмотреть! Неужели вы, наш домашний доктор, свой человек, допустите такую несправедливость?

Доктор тщетно отбояривался, сердился, кричал. Но от Сарры не так легко отделаться! Кончилось тем, что доктор, хотя и с неимоверным трудом, выхлопотал для Сарры у администрации разрешение на ночевку. Он уже собирался ехать домой, но Сарра остановила его.

– Несчастье мое! Что вы еще хотите от меня?

– Вы едете домой? Потрудитесь заехать к нам и передать Давиду, что дочь в больнице, что я с ней, что опасности нет. И скажите ему, чтоб он присмотрел за Сёмкой... И сообщил бы шурину и всем. И чтоб он, ради Бога...

– Господи, откуда берутся такие матери?

Доктор схватился за голову и пустился с лестницы бегом.

***

В несколько дней Сарра стала в больнице своим человеком. Ухаживала за дочерью, измеряла температуру, вмешивалась в распоряжения врача, требовала объяснения, почему больной дают то, а не другое лекарство, и вообще распоряжалась «домашним врачом» по своему усмотрению.

Доктор ожил, когда Бетти стала поправляться, и не мог уже дождаться дня избавления от ее матери – этой пиявки в образе женщины.

Выздоровление Бетти шло медленно. Еле-еле дождались кризиса. И когда температура стала падать, выдержка Сарры сразу рухнула: она отошла в уголок и выплакала все накопившиеся слезы.

***

Легко и радостно было пробуждение Бетти.

Первым лицом, которое она увидела и узнала, было лицо матери. Оно сияло и отражало одновременно столько чувств, что нельзя было сказать, какое из них преобладает: страх, счастье, любовь, преданность, жалость, мольба?..

Бетти не могла не улыбнуться.

– Мама! – произнесла она тихо.

У матери чуть сердце не выскочило из груди.

– Чего тебе, Бетти?

Вторым лицом был доктор – старый знакомый, домашний врач...

– А где же отец? И что это за незнакомая комната? Где я? Почему так светло?

– Ш-ш-ш! – произнес доктор, приложив палец к губам. – Нельзя говорить! Нельзя думать! Спокойно лежать, и больше ничего!

Легко ему говорить – "лежать и не думать". А ей так хочется все знать. То, что она не дома, – это ясно. Но как она сюда попала?

Бетти закрывает глаза и понемногу начинает вспоминать – минуту за минутой – весь "тот" день.

Вот и папа забежал на минуту (ему, как всегда, некогда: служба!). Вот и Сёмка приехал вместе с доктором и сейчас едет с доктором же обратно... Даже тетя Тойба с дочерьми пришла. Их, правда, доктор сейчас же спровадил... Все знакомые и родные побывали, и только одного, одного человека не было! Этот "один" не менее дорог, а может быть, и дороже всех других; но его-то как раз и нет! Как узнать? Кого спросить? И почему никто ничего не говорит о нем? Как будто нарочно не упоминают его имени, будто сговорились все.

Мать уловила тревогу дочери и захотела ее как-нибудь успокоить.

– Знаешь, Бетти, кто тебя спрашивал? – заговорила Сарра и тотчас раскаялась: Бетти вся насторожилась, кровь прилила к лицу. Она сделала над собой нечеловеческое усилие и спросила спокойно:

– Кто?

– Ты думаешь, он один только раз был здесь, этот "шлим-мазл"?

– Какой "шлим-мазл"? – спросила Бетти упавшим голосом.

– А вот тот парень из Пинска! – ответила Сарра с деланной улыбкой. – Ты, наверно, помнишь его? В ту ночь... на улице...

Бетти помнит. Это – товарищ Рабиновича... Напрасно обрадовалась! Значит, "его" нет больше! И все молчат...

Мать понимала, какое имя хочет услышать Бетти, кого ищет ее взгляд. Что делать, если она вдруг спросит, где квартирант? Что сказать? Как долго можно замалчивать? Придется ведь открыть правду. Но как начать?

Сарра уже советовалась об этом с Давидом, с доктором и даже с Тойбой Фамилиант. Все в один голос заявили, что ни в коем случае нельзя говорить Бетти о квартиранте! Разве сама спросит. И то лучше солгать как-нибудь, подготовить ее, чтобы не огорошить ее правдой. Но Сарра знала свою дочь лучше всех. Она понимала, что Бетти не проведешь выдумками, и начала стороной:

– Прости Господи! Мне кажется, что чем больше у человека денег, тем большей свиньей он становится... К чему миллионы, когда у человека нет сердца?.. Я говорю о его тетке, об этой миллионерше...

У Бетти тревожно забилось сердце.

– На что берегут эти миллионы? На тот свет, что ли, заберут их?

"Да, да! Нет его! Нет!" – мелькнуло в голове Бетти.

– Я знаю... – продолжала Сарра, – если бы у меня был миллион и моего племянника заподозрили в таком преступлении, я бы, кажется, на другой день прилетела и сыпала бы деньгами! Десять тысяч – так десять! Пятьдесят – так пятьдесят! Взяла бы его на поруки! Как могут богачи скупиться, когда речь идет о спасении жизни! Взяли человека невинного, чистого, как стеклышко, и превратили в разбойника, убийцу!..

Бетти почувствовала, как огромная тяжесть свалилась у нее с души: "Значит – жив!"

И, поняв, сообразив, в чем дело, она выпытала у матери понемногу все подробности.

Но вместо того чтобы горевать, убиваться, Бетти в первый раз после болезни рассмеялась! Глаза загорелись прежним огнем...

– Тебе смешно, Бетти? Не правда ли? Рабинович – убийца! Ха-ха-ха!

Бетти не отвечала. Тысячи цветов распустились в душе Бетти, и тысячи птиц пели на разные лады:

– Он жив! Он жив! Он жив!

Часть вторая

Глава 1
ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

Когда Рабинович и Попов затеяли рискованную комедию обмена именами и документами, перед ними встал вопрос: как обставить с внешней стороны свою жизнь, чтобы родные ни о чем не подозревали?

Они сообщили друг другу необходимые подробности о своем прошлом, о семейном положении и т. п. и задумались над вопросом о переписке с родными.

План, придуманный Рабиновичем-настоящим, был прост. Ничего не подозревающие родители будут адресовать свои письма по настоящим адресам сыновей: Попову – в центральный город России, а Рабиновичу – в университетский город "черты"; адресаты, получив письма, будут пересылать их друг другу по месту пребывания. Ответы на письма, согласно плану, должны следовать тем же порядком: корреспонденция подлинного Попова должна пересылаться подлинному Рабиновичу – в центр, а оттуда – в Т-скую губернию, а корреспонденция Рабиновича – через Попова – в "черту еврейской оседлости".

Возникало, однако, опасение, что письма могут ненароком попасть в ненадлежащие руки и выдать товарищей.

Рабинович-подлинный посоветовал Попову написать домой о том, что в университете имеется целых три Попова и, как назло, все – Григории. Рабинович же сообщит своим родным, что в университете у него однофамильцев видимо-невидимо...

Ввиду такого обстоятельства сыновья попросят писать им по адресу почтамта "до востребования", проставляя вместо фамилии одни лишь инициалы!

– Браво, Гершко! – воскликнул в восторге Попов. – Талмудическая у тебя голова, черт возьми!

– Ну там талмудическая или не талмудическая, а, кажется, это будет неплохо! – сказал Рабинович.

И приятели расстались, очень довольные друг другом.

План был составлен на славу. Все пошло как по-писаному, Поповы писали сыну в центр, Рабиновичи – в черту, а почта, не вдаваясь в рассуждения, пересылала письма по два раза в оба конца.

И вдруг что-то застопорило, механизм подозрительно заскрипел и машина на полном ходу остановилась!

Подлинный Рабинович, студент университета, вдруг перестал получать письма от своего коллеги – дантиста "Рабиновича". Заказные письма, телеграммы, заклинания и ругательства – все было вотще: дантист не откликался! Подлинный Рабинович сходил с ума от неизвестности.

Одновременно и Поповы стали бомбардировать письмами своего Гришу. Рабинович-настоящий аккуратнейшим образом пересылал их по назначению, но они, никем не востребованные, покоились в почтамте вместе с письмами Рабиновича, адресованными Грише.

"Одно из двух, – жаловались Рабиновичи в письмах к сыну, – если ты, не дай Бог, нездоров, то мог бы, кажется, попросить кого-нибудь черкнуть пару слов или протелеграфировать, и тогда кто-нибудь из нас приехал бы к тебе, хоть это и не так просто – бросить работу и сунуться в город, где еврею и переночевать нельзя... Или... с тобой что-либо случилось?.. Не хочется верить! Одним словом, Гершель, мы решили ждать еще одну неделю. И если в течение этого времени от тебя письма не будет, то либо отец, либо я вынуждены будем приехать – узнать, что с тобой".

Письмо это принадлежало перу старшего брата Гершки, Авраам-Лейба Рабиновича, человека женатого, занятого вместе с отцом работой по транспортированию товаров...

Но приехать ни отцу, ни брату не привелось, так как в тот самый день, когда было отослано это письмо, нежданно-негаданно арестовали обоих Рабиновичей – старика с сыном, к немалому изумлению всего местечка.

– Как это возможно? Реб Мойше Рабинович не такой еврей, чтоб торговать краденым, а сын его не из тех, что вмешиваются в политику...

– В чем же дело??

Глава 2
РЕБ МОЙШЕ РАБИНОВИЧ ЕДЕТ СПАСАТЬ СЫНА

Все разъяснилось довольно скоро. Еще до того, как выпустили обоих арестантов, местечко было осведомлено о причине ареста и загудело, как потревоженная стая ос.

Дознались обо всем из газет, впервые опубликовавших полностью имя преступника. Сначала упоминалось глухо о "еврее-дантисте". Потом было напечатано черным по белому, что он – шкловский мещанин, слушатель зубоврачебной щколы, Герш Мовшевич Рабинович.

Волнение, охватившее все местечко, не поддается описанию! Новости сыпались градом, одна другой убийственнее...

– Все это ерунда! – утверждали оптимисты. – Ничего, кроме позора! На глазах всей Европы! В наше время, когда даже в таком медвежьем углу, как наше местечко, имеется железная дорога, прогимназия и даже кинематограф! Позор!

– Чудак! Что кинематограф? Эка невидаль! Поговаривают об аэропланах, дирижаблях, а он – "кинематограф".

– Кинематограф, аэропланы, дирижабли, а Рабиновичи пока-то сидят...

– Уж ежели суждено несчастье, оно и через печную трубу влезет! Прямо-таки смеяться некому! Ха-ха!

– Хорош смех! Пока что одного держат там, а двоих здесь... Шуточки!

– Ерунда! Ничего не будет. Всех выпустят, и очень скоро!

Пророчество сбылось, да не совсем: отца с сыном действительно выпустили, но третьего, "преступника", освобождать не спешили.

У Рабиновичей произвели тщательный обыск и перерыли весь дом.

Забрали пачку писем Гершки.

Немедленно по освобождении отец стал совещаться с родней и умными людьми со стороны: что делать?

Решено было – ехать "спасать сына"! Как "спасать", каким образом, об этом никто не задумывался:

"Еврей тонет! Какие же тут могут быть рассуждения?.."

Убитый горем отец, не откладывая дела в долгий ящик, упаковал чемодан и пустился в большой город, наудачу, не думая о мытарствах, неизбежных ввиду отсутствия "правожительства".

– Как Бог даст, так и будет! – толковали местечковые мудрецы. – Неужели ни одного дня нельзя прожить там? Глупости! Уж на что Петербург, а и там живут евреи и даже хвалят город! Или, скажем, Москва! Думаете, там нет евреев? Э, обойдется!..

Старик Рабинович поехал, полагаясь больше всего на волю божию, и второпях забыл даже взять с собой паспорт.

Но, будучи человеком старомодным, неприспособленным к современным условиям жизни, он прихватил с собой старшего сына, Авраам-Лейба, человека, так сказать, светского, умеющего обращаться с людьми и, главное, столковаться с русскими...

Чуть ли не все местечко явилось провожать отъезжающих Рабиновичей.

Пожелания удачи и счастливого исхода экспедиции сыпались со всех сторон.

– Помни же, Авраам-Лейб! – говорили кровно заинтересованные земляки. – Не забудь! Пиши, как да что! А когда, Бог поможет, все обойдется благополучно, не поскупись на телеграмму!

– Ладно, только бы за этим дело стало!.. Паровоз глухо зарычал. Поезд тронулся.

Но еще долго стояли на перроне люди. Махали платками, волновались и кричали вдогонку отъезжающим:

– Счастливого пути! Пишите! Телеграмму, ради Бога!..

Глава 3
ПОПОВ УСТРАИВАЕТСЯ

Не в пример злополучному «Рабиновичу» дела его двойника пошли прекрасно. О том, что его без замедления зачислили в студенты университета, разумеется, и упоминать нечего. Имя отца, Ивана Ивановича Попова, было хорошо известно в этом городе. И даже то обстоятельство, что фотография, прикрепленная к аттестату, была, по выражению секретаря университетской канцелярии, «немножко не того...», не помешало зачислению Попова. Секретарь, присмотревшись к имени, готов был вырвать свой язык за высказанное подозрение и поспешил прикрыть аттестат Попова другими бумагами. Это был первый благополучно обойденный подводный камень на пути «Попова».

Второй "камень" был несколько опаснее.

Привыкший с малолетства к самостоятельному заработку и не рассчитывавший на помощь отца, "Попов" решил поискать уроков...

Но вместо обычной публикации в газетах Попов надумал обратиться к ректору университета с просьбой рекомендовать его при случае как хорошего репетитора.

Старик ректор принял Попова очень любезно. Но, узнав о характере его просьбы, ректор сделал удивленное лицо и стал даже пристально приглядываться к просителю.

Попов сообразил, что просьба "сына Ивана Ивановича" об уроках должна звучать дико для уха ректора, и стал выпутываться из неловкого положения.

Дело в том, что никто, даже отец, не должен знать, на какие средства он будет жить этот год! Это, если хотите, пари, нечто, вроде спора. Во всяком случае, секрет, который он доверяет только ректору...

Хотя все это было более чем странно, ректор не мог не поверить: симпатичное лицо, прекрасные манеры и имя отца внушали полнейшее доверие...

Ректор весело рассмеялся, давая понять, что затея барчука ему понравилась.

Не прошло и недели, как ректор вызвал Попова и сообщил ему следующее.

К нему, ректору, обратился живущий в этом городе богатый помещик, некто Феоктист Федосеич Бардо-Брадовский. Ему нужен репетитор-студент, непременно дворянин, из хорошей семьи, безусловно благонадежный, которому можно было бы доверить воспитание детей... Ректор предлагает Попову принять это место.

– Вот вам моя карточка, молодой человек! В добрый час! Надеюсь, мне не придется пожалеть о своей рекомендации! А что касается вашей просьбы о том, чтобы все осталось между нами, то я еще раз подтверждаю свое обещание!

***

Не без дрожи в руке тронул Попов-Рабинович звонок у подъезда великолепного особняка на одной из лучших улиц города.

Что за дом такой? Какие люди живут в нем? Как себя держать с ними? Как он себя будет чувствовать там? Не играет ли он с огнем? Не выдадут ли глаза, нос, акцент? По "Сеньке ли шапка"? Так высоко он и не метил! "Подумай, Гершка: может быть, еще не поздно убраться восвояси!.."

Но было уже поздно. На звонок явился бритый джентльмен в ливрее, смерил студента взглядом с головы до ног, взял карточку и впустил в шикарный вестибюль.

"Джентльмен" взбежал по лестнице и исчез, а Попов стал оглядываться. Здесь все подавляло великолепием, начиная от мраморных колонн и до книг и журналов в кожаных переплетах. Но больше всего поражало царящее здесь чувство спокойной уверенности и привычного уюта...

– Феоктист Федосеич просят вас к себе, – прервал лакей наблюдения Попова и провел его через анфиладу прекрасных комнат в просторный и уютный кабинет Бардо-Брадовского. Попов увидел прежде всего огромного, гладкого, стального цвета пса, едва удостоившего гостя взглядом.

Попов-Рабинович, унаследовавший от своих пращуров необъяснимый страх перед собакой, с тревогой глядел на пса, еще не решившего, как ему встретить нового человека.

Но в это время раздался голос хозяина:

– Gluk ruhig! (Глюк, спокойно.)

Почему с псом необходимо говорить по-немецки, Попов так-таки не понял, но Глюк немедленно притих.

Хозяин поднялся с кресла, протянул вошедшему широкую холеную руку, притянул его чуть к себе и усадил рядом в кресло.

Попов разглядывал Бардо-Брадовского с нескрываемым любопытством. То был мужчина неестественно большого роста с чрезвычайно некрасивым лицом. Однако оно не производило отталкивающего впечатления. Наоборот, Феоктист Федосеич при всей несуразности своей фигуры внушал симпатию с первого взгляда и располагал к себе какой-то особой мягкостью манер. Чувствовалась широкая натура и почти детская простота души.

Студент, очевидно, тоже произвел благоприятное впечатление, и хозяин без лишних рассуждений заявил, что с него совершенно достаточно рекомендации Михаил Михалыча (ректора), а о деталях сейчас говорить не стоит, тем более что время чай пить и надо идти к столу.

Бардо-Брадовский поднялся с места, взял репетитора под руку, и оба, сопровождаемые неизменным Глюком, двинулись в столовую.

Вся семья была в сборе. У нового репетитора закружилась голова: так много лиц сразу охватил его взгляд. Но только одно лицо запечатлелось в его мозгу с первого взгляда: хозяйка дома, женщина изумительной красоты, с необыкновенными глазами – Надежда Федоровна Бардо-Брадовская.

Очарованный Попов не расслышал других имен, названных ему хозяином, кроме имен: "Петя" и "Сережа" – то были его новые ученики, гимназисты первого и третьего класса. Ещё запомнились три нерусских имени: мосье Дюбуа, француза с лихо закрученными усами на бледном лице, немца Фриша, с невероятным румянцем во всю щеку, и четырехугольной англичанки мисс Токтон...

***

Вечером того же дня Попов-Рабинович в отведенной ему уютной комнате писал письма.

В письме к отцу "Попов" вдохновенно сочинял историю о двух уроках, полученных им в богатых еврейских домах. Он надеется в скором времени послать домой немного денег. Вопрос об университете выяснится через несколько дней, когда станет известно, как обстоит дело с процентной нормой... Второе письмо было приложено к первому и адресовано настоящему Попову.

Ему настоящий Рабинович написал, что чувствует себя так, точно обокрал товарища, пользуясь его привилегиями. Но теперь уж поздно думать! Надо играть роль до конца... Заканчивалось письмо так:

"Что у тебя? Поступил ли ты в университет?

Мне это необходимо знать, чтобы сообщить наконец отцу о "своей" судьбе и перестать лгать по вдохновению! Уж я и то вязну! Однако не жалуюсь. Желаю и тебе от всей души не раскаяться в начатой игре! O себе могу сказать, что вряд ли пожалею о том, что именуюсь в данное время не Гершка, а Гриша".

***

В первое время новый репетитор чувствовал себя в фешенебельном доме Бардо-Брадовских точно в дремучем лесу или незнакомом шумном городе среди чужих людей, еще больше подчеркивающих одиночество пришельца. Временами он попросту тосковал – тосковал по евреям... С другой стороны, бывали минуты, когда лже-Попов пьянел: ему казалось, что сбылась детская сказка о заколдованном замке, что он прекрасный принц, окружен вельможами, готовыми исполнить малейшую его прихоть! Не хватало только красавицы принцессы, которую нужно освободить из рук злого волшебника. Однако это настроение скоро прошло. Попов акклиматизировался, освоился с обстановкой и даже запомнил имена всех членов этой огромной и будто случайно сколоченной семьи. Сжились и с ним: из «репетитора» он превратился просто в «Григория Ивановича» и стал своим человеком.

Отношения между населявшими этот огромный дом людьми были Попову непонятны и странны: казалось, все близки друг другу, а в действительности – чужие!.. Все так дружески беседовали за столом, но стоит окончиться трапезе, все разбегаются по своим углам, и единство улетучивается как дым. Попов ставил мысленно на их место своих братьев евреев и невольно думал о том, что евреи на другой же день по его прибытии знали бы, кто он, откуда родом, какая у него семья... А эти не обнаруживают ни малейшего любопытства. Оно, пожалуй, и лучше! Вообще, не так уж плохо уйти хотя бы на время от чисто еврейских забот и страданий и почувствовать себя равноправным членом в кругу свободных, довольных и уверенных людей.

Новый репетитор освоился не только с домом, но даже и с Глюком, который теперь бросался навстречу Попову с живейшей радостью.

Прислуга также была довольна "репетитором". Он был непривередлив, не гонял зря людей и не приказывал.

– Странный барич!..

Но больше всех полюбили учителя Петя и Сережа. Они с удовольствием расставались с мосье Дюбуа, с Фришем и мисс Токтон, с нетерпением ждали уроков русского языка, на которых иногда присутствовала Надежда Федоровна, а изредка и сам Феоктист Федосеич. Он был рад, что сыновья хорошо понимают своего педагога, оправдавшего надежды и ректорскую рекомендацию.

– Григорий Иванович, пойдемте играть в теннис! – пригласили однажды ученики после урока.

– Идем! – ответил Григорий Иванович, но тут же вспомнил, что Гершель Рабинович смыслит в лаун-теннисе столько же, сколько в китайской грамоте.

– Знаете, ребята... – сказал учитель, – играйте на сей раз без меня. Голова побаливает.

– А вы верхом ездите?

– А что?

– Так! У нас есть лошади! Летом вы с нами поедете в деревню, и мы будем ездить!

И опять Гершка Рабинович вспомнил, что он не только не ездит, но и побаивается лошадей.

– Саша хорошо ездит! – не унимались ученики. Григорию Ивановичу, чтобы поддержать свой престиж, пришлось сказать, что он – первоклассный наездник.

– Ну, в таком случае вы будете целыми днями кататься с Сашей! Она очень любит верховую езду.

Григорий Иванович уже знает, что Саша – старшая сестра учеников. Она учится в столице, в пансионе. Весь дом ждет не дождется её к рождеству.

Григорий Иванович даже видел её портрет: она поразительно похожа на свою мать, и Попову все время кажется, что он её где-то видел. Может быть, во сне или в юношеских мечтах?..

Невольно приходит в голову зачарованная принцесса, владычица юных грез...

"Когда у нас рождество?" – думал Попов, ловя себя на словах "у нас".

Своему товарищу, подлинному Попову, он в это время писал откровенно:

"Брани меня, дорогой Гриша, сколько хочешь! Я заслужил, потому что я дрянненький человечишка! Представь себе, у меня бывают минуты, когда я совершенно забываю, кто я, и больше того – радуюсь, что забываю, хочу забыть..."

В другом письме он между прочим писал:

"Не глуп ли ты, Гриша! На кой черт ты возишься с еврейскими невзгодами, пытаешься разрешить национальные проблемы? А в это время к нам приезжает "принцесса", которой мы все тут бредим... Однако не беспокойся обо мне! Я – не ты: я не стану шутить с огнем... Прости, не могу сегодня больше писать тороплюсь на почту и домой: едем встречать гостью! На огненно-быстрых тройках! Прожигаем жизнь!"